18+

История киберфеминизма условно начинается с 1985 года, когда Донна Харауэй написала свой «Манифест киборгов». В России 2017 года этот текст, наряду с исследованиями антропоцена и нечеловеческой субъектности, в условиях запроса на альтернативную общественно-экономическую модель будущего, которая может быть найдена в прошлом, оказался вновь востребован. Манифест находит отклик на двух уровнях, условно назовем их: 01, на котором продолжают решаться проблемы, поставленные киберфеминистской теорией и искусством конца XX века, и 02, где с учетом обновляющейся современности изобретаются апгрейды киберфеминизма, позволяющие решать как уже обозначенные проблемы, так и очер­чивать пути решения новых.

 

00

Киберфеминизм, используя выражение Донны Харауэй — богохульство по отношению к феминистскому движению. Он являет собой не традиционную критику патриархата как существующего порядка вещей и выдвижение на этой почве политических требований, улучшающих, но не меняющих структурного положения женщины (как «второго пола» или хорошей копии от оригинала), но совершенно новый тип теоретических посылок, необходимых для организации другой политической, социальной, эстетической и аффективной/чувственной реальности. Появившись на трансверсальной линии, соединяющей науку, технологии и гуманитарную мысль, киберфеминизм подвергает само тело микротехнологическому анализу, денатурализует пол и берет в союзники всех «незаконнорожденных отпрысков капитализма»^[1]: технологии, женщин, животных и так далее, претендуя на освобождение от мифа о тотальности технокапитализма, в котором «натуральный» человек становится зависимым от технологии и под ее контролем работает на усовершенствование капитализма. Разрушая дихотомии культура/природа, мужское/женское, я/Другой и органическое/ неорганическое, киберфеминистский анализ позволяет создавать новые типы альянсов сопротивления, чувственного притяжения и не знающей генеалогии эстетики.

Дихотомия культура/природа, разделяющая разум и тело, направила внимание раннего киберфеминизма на артикуляцию роли тела в зарождающемся виртуальном мире. Со времени возникновения интернета и до сегодняшнего дня тело становится полем битвы за переопределение того, чем в мире, сплетенном высокими технологиями, оно может являться, и за перекодировку оснований культуры.

 

01. Пересборка тела

Какие операции-возможности скрыты в теле? Как тело связывает концепты? Как концепты отстраивают черты лица? Хранят ли гормоны память о доисторическом?

Открывая коробку, в которую тело было заключено патриархатом, мы получаем массу возможностей. Инструмент феминистской оптики работает так, как его описал а Пол Беатрис Пресьядо: «Когда я принимаю дозу тестостерона в форме геля или ввожу его в жидкой форме, то я действительно получаю цепь политических означающих, материализованных для того, чтобы обрести форму молекулы, усваиваемой моим телом. Я потребляю не только молекулу, не только гормон, но также концепцию гормона, серию знаков, текстов и дискурсов, процессы, посредством которых гормоны были синтезированы, технические последовательности, производящие его в лаборатории. Я ввожу кристаллин, разводимый в масле стероид углеродной цепи молекул, и одновременно фрагмент современной истории»^[2].

Переизобретая новый способ взаимодействия с технологическим, киберфеминизм разрушает привычную дихотомию органического/неорганического, освобождая как «человека» от его «естественности», так и «технологии» от подчинения. Сэди Плант пишет, что технологии уже внутри нас. Наши нейроны и гормоны — это системы коммуникации. Наркотики, попадающие внутрь — это жидкие технологии, контрабандой подменяющие наши собственные. Таким образом, первый киборг — это не «человек, снабженный орудием», но некто, использовавший «нечто» для изменения путей сообщения собственных синапсов. Именно невидимые микротехнологии — опасные и спасительные одновременно — становятся решающими в политике, эстетике, чувственности и конструировании повседневности.

«В “теле“ пространства больше нет каких-либо определенных сроков и позиций. Только терминалы в положении “Экс-терминации“. Это также смерть субъекта, который теряет свое качественное отличие от объектов, которыми он мог некогда манипулировать как средствами или средой в своих личных целях. Автоматизация коммуникаций сплавляет средство и сообщение, способы и цели. Линии становятся более важными, чем точки, которые саморазрушаются в ризоматические сети и больше не функционируют как контролирующие узлы», — пишет Сэди Плант^[3].

Биологический пол собирается в «естественное» тело через микротехнологические сборки: гормональные системы уникальны и подвижны. Таким образом, мы все, сами того не осознавая, зачастую находимся в самых разных конфигурациях по отношению к «идеалу» своего пола. Участники спектакля «Невесомость: документальные чтения [т]Тел» постанатомического театра «Maailmanloppu» (это не всегда одни и те же люди) представляют собой наглядную карту таких конфигураций (небинарные и транслюди), денатурализируя пол как таковой. Единственная конфигурация, не представленная в спектакле — цисгендер.

Александра Абакшина, режиссер спектакля: «Технологии во многих science and art проектах используются по аналогии с протезными органами, с которыми обычно ассоциируется киборг. Художники как бы подпирают себя последними открытиями. Здесь связка “я+другой“ превращается в связку “я+чужой“ — из этого соединения художники плетут катастрофические сюжеты. “Сращивание со смартфоном — ужас“. Что если разобрать эту ситуацию через “Манифест контрсексуальности“ Пресьядо? В этой работе Пресьядо предлагает усомниться в том, что дилдо — это протез, заменяющий член. На самом деле член — это мясной дилдо. Что это нам дает? Может, я — мясной смартфон? Это может освободить практики в искусстве от навязчивой идеи быть суперсовременным в милитаристском смысле».

В другом спектакле «Maailmanloppu» задается вопросом: «Если я телепортируюсь, по какой схеме я пересоберусь?» Руководствуясь формулой «киборг не помнит отца, у не­го нет оригинала», героиня спектакля, раздвоенная на до и после телепортации, в диалоге сама с собой обнаруживает, что «стыд не телепортируется».

 

02. Тела сетей и интерфейсов

Наши тела вплетены в сети, сети раскинуты на строительных лесах диспозитивов: видимое/невидимое, возвышенное-сакральное/низкое-недостойное — дихотомии, стоящие рядом с репрезентацией. Идет борьба за интерпретацию, переписывающую историю прошлого. Сладкие биополитические мелодии продолжают играть в головах многих. Их отравление — единственное лекарство. Как писали «VNS Matrix» в своем манифесте: «Мы — вирус нового мирового беспорядка/разрывающий символическое изнутри/саботирования мейнфрейма Большого Папочки/Клитор — это прямой доступ к матрице/VNS матрице»^[4].

Сейчас, в эпоху технологий, «сделанных из света»^[5], граница между нашими цифровыми и материальными телами стерта, а социальные сети сформировали формулы репрезентации. Аватары, тексты-описания, имена — все работает на безжалостную машину репрезентации, повторяющую узор репрессивного культурного порядка. Мечты киберутопизма конца XX века рухнули: воображение перестало быть силой, организующей новый мировой порядок.

В/Через интерфейс мы отчуждены, но отчуждение не достигает проблемных оснований западной культуры. В этот темный век репрезентации нужно работать с центральными узлами сети, с исходным кодом. «Политики отчуждения» сообщества «Laboria Cuboniks» предлагают сделать это с помощью усиления отчуждения, которое наблюдается уже сейчас. Имеет ли отношение отчуждение, о котором они говорят, к отчуждению в классическом марксизме? Несомненно. Цифровая реальность дана нам только через интерфейс, а его функция повторяет «обманную» операцию капитализма: «Интерфейсы требуются для того, чтобы предоставлять различным потребителям функциональных возможностей единый набор свойств и методов и одновременно скрывать способы их реализации»^[6].

Но ситуация усложнилась. Сегодняшние компьютерные технологии пронизаны особыми интерфейсами — интерфейсами связывания различных программ, обеспечивающих их неконфликтное сосуществование. В институциональной среде происходит процесс размывания границ между дисциплинами, который может обернуться стиранием различия — образованием индифферентной ко всему поверхности, которая обезличивает составные части мозаики; наш опыт, прошлое и картина будущего становятся не важны. Так отмирает политика.

KF (ксенофеминизм) возвращает политику в поле публичной дискуссии, накачанное аффектами и неорганизованными демонстрациями «власти слабого» — хаотичными реакциями на социальную несправедливость в отсутствии веры в глобальное изменение: «Гендерный аболиционизм — это стенограмма амбиции построить такое общество, в котором признаки, категоризируемые сегодня как гендерные, не будут больше оформлять решетку асимметричных операций власти»^[7].

«Гендерный аболиционизм» отличается от простой отмены категории пола как отката назад в те времена, когда еще и женщины — второго пола — не существовало (он был на вторых ролях), оговариванием того, что без новой (непатриархальной) универсальности невозможно позитивное изменение. И эта универсальность не навязывается сверху, а производится снизу на ксенофеминистской платформе. Необходимость новой универсальности несомненна: мы видим, что субъекция в рациональный разум без тела невозможна, субъекция «второго пола» проблематична, так как отстраивается от «первого», и, кроме того, интенсивность фрагментации любой субъектности современным капитализмом набрала такие обороты, что вряд ли возможно проанализировать происходящее и тем самым вывести систему на новый уровень только средствами человека. Ксенофеминизм понимает это, однако понимает также, что союз с технологиями сам по себе не даст необходимого результата: «Технология как таковая не прогрессивна. Ее использование пребывает в позитивной взаимосвязи с культурой, отнимая возможность линейной последовательности, прогнозов и полной осторожности. Научно-технические инновации должны быть привязаны к коллективной теоретической и политической мысли, в которой беспрецедентную роль играют женщины, квир и гендерно неконформные люди»^[8].

Даже реализация некоторых идей феминизма в определенным образом алгоритмизированном пространстве соцсетей может иметь результат, расходящийся с их же намерениями. Анализируя эффекты современных интерфейсов и проблематизируя логики медиа, мы, однако, видим острую необходимость связывания разрозненных сред, объектов, концептуальных систем на новых основаниях — а значит, необходимость интерфейса. Одним из аппаратных решений обозначенного комплекса проблем в этих условиях является ИИ — Интимный Интерфейс.

Интимные Интерфейсы — граница между внешним и внутренним, на которой происходит микроусилие взаимодействия, минимальность значения которого дает возможность действовать (в отличие от невозможности сверхусилия), а также отслеживать и перераспределять рациональности. Интимные Интерфейсы, поддерживая формат прозрачности, отслеживают репрессивность, обеспечивая рефлексивность системы для ее сохранения и солидарности между объектами вне общих систем, в универсалии Реальности. Интимные интерфейсы — особая связь между индивидами, вещами, технологиями, животными и так далее, позволяющая им раскрыться особо интимным (вне субъектно-объектных отношений) образом. Универсальность — сама Реальность, в которой «находятся» объекты и которую эмпирически подтверждает Сеть (от социальных сетей до интернета животных). Универсальность содержит в себе различные типы общностей (технологии-люди, животные-люди, разные социальные группы людей), возможность взаимодействия между которыми может быть обеспечена Интимными Интерфейсами.

Работа с Интимными Интерфейсами в российском современном искусстве уже начата.

Так, в проекте «Суккулентотерапия» Анастасия Кизилова создает среду сосуществования и взаимной поддержки людей и растений, локальную экосистему, где происходит обмен знаниями и необходимым для растений CO2: на каждом сеансе художница и ее друзья читали и обсуждали теоретические тексты о современном искусстве, при этом люди были в специальной одежде, на которой при помощи пялец закреплялась канва с пророщенными через нее растениями — суккулентами. Благодаря сеансам суккулентотерапии растения растут и по сей день — возможно, не CO2, а знания, вырабатываемые людьми, стали залогом их успешного роста. Вымысел — киберфеминистский исследовательский инструмент, дал новый виток в работе Кизиловой: она пишет короткие рассказы в жанре научной фантастики, повествующие о жизни общности растения-люди в будущем.

Также в русле разработки ИИ развиваются проекты Евгении Сусловой и Института картографирования и схематизации микроопыта. Веб-сервис Fiber, созданный Сусловой совместно с Альфией Мифтахутдиновой и Александром Судаевым, работает с регистрацией внимания, выстраивает связь и коммуникации несемиотического порядка. В нем нет никакой личной информации о коммуницирующих, кроме зеленой точки на экране — индикатора внимания: «Единственная информация, которая доступна благодаря веб-сервису — это информация о том, думает о тебе в данный момент цифровой партнер или нет. Никакие биографические данные, образы или геолокационные данные сервис не фиксирует. Вместо этого Fiber позволяет автоматизировать направленное внимание как процесс, устанавливая между партнерами что-то вроде невидимого когнитивного оптоволокна»^[9].

Уклонение от репрессивного порядка репрезентации, устоявшегося в социальных сетях, может быть актом освобождения технологии. Это не возврат к некоему невинному состоянию интернета, но переизобретение коммуникационных систем через построение интерфейсов, позволяющих раскрывать невидимые аспекты со-общений. Несомненно, Fiber обладает утопическим расширением — и такой апгрейд необходим многим нашим приложениям и системам связи.

Институт картографирования и схематизации микроопыта (Евгения Суслова, Альфия Мифтахутдинова, Александр Судаев, Антон Баранов) в социальном эксперименте-грезе «0/1» продолжает использовать направленное внимание «в битве против когнитивного капитализма»^[10], «став технической деталью в мире бесконечных взаимодействий»^[11]. «На протяжении 30 дней двое перципиентов — Евгения Суслова и Антон Баранов — концентрируют внимание друг на друге в одно и то же время, создавая совместно микросистему энергетического обмена и пытаясь развить у себя третью сигнальную систему, перверсивно обратив друг на друга первые две»^[12].

Принимая во внимание тот факт, что беспринципность киберфеминизма 1990-х, его панк и пафос, его взрывная энергия работали на пересборку социального в сообщении с другими радикальными гендерными политиками того времени, которые имели место и в России, сейчас мы хотим не подрыва, а связности. Тщательная, методичная работа плетения может стать необходимой для нас практикой. Сэди Плант писала о том, как плетение нитей, ткачество собирало женщин вместе и в древнем мире, и в мире промышленном. То, что позже было названо текстильной промышленностью — в Древнем Египте было крайне сложным, запутанным процессом. Египетские женщины ткали на горизонтальных станках, иногда задействуя до двух сотен нитей на дюйм. Когда в начале XIX столетия создатель прядильной машины впервые увидел женщину за станком, работающую «с таким количеством бобин, что вместе они походили на лабиринт», он назвал кружево «ворохом хаотичного материала»^[13]. Процесс плетения — это практика, длящая сама себя и вместе с ней тех, кто в нее вовлечен. Даже сейчас, когда одежду можно купить со стенда, мы продолжаем поглощаться волокнистыми размышлениями. (Первые ростки суккулентов из упомянутого выше проекта были высажены именно в текстиле, в канве для вышивки — случайно ли?)

В связи с этим можно задаться вопросом: как практика плетения может реализоваться в качестве художественного метода, модели связности текста, со-общения различных акторов?

Мы можем представить объединение «Intimate Connections & Intersections Center», которое могло бы дать один из возможных вариантов ответа. Это мог бы быть центр, работающий примерно с декабря 2016 года по настоящее время, его функция — диагностирование интимных сетей, подключение к ним по зашифрованным каналам доступа и поддержка линий невидимой связи. Находясь внутри художественных институций, работая в литературных и философских журналах, а также принимая участие в самоорганизованных инициативах на пересечениях вышеназванных областей, сотрудницы Центра осуществляют выявление и построение интимных связей и переконфигурацию сборки сообществ на основаниях новой рациональности и интерконнективности. Разработка программного обеспечения под кодовым названием «ИИ» принадлежит именно этому центру и может использоваться в любых инициативных группах, в том числе в сфере современного искусства.

Примечания

1. ^ Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х. М.: Музей «Гараж» и Ад Маргинем, 2017. С. 13.
2. ^ Пресьядо Б. Testo Junkie: секс, наркотики и биополитика (2013) // Makeout.by, 19 верасня 2014, доступно по https://makeout.by/2014/09/19/beatris-preshiado-testo-junkie.html. Ссылки здесь и далее приведены по состоянию на 6 февраля 2018.
3. ^ Плант C. Бинарность пола, бинарность кода (1996) // syg.ma, 27 июля 2017, доступно по https://syg.ma/@iozhi-stoliet/sedi-plant-vstuplieniie-k-statie-binarnost-pola-binarnost-koda.
4. ^ VNS Matrix. the cyberfeminist manifesto for the 21st century (1991). Доступно по https://vnsmatrix.net/the-cyberfeminist-manifesto-for-the-21st-century/.
5. ^ Харауэй Д. Манифест киборгов. С. 18.
6. ^ Бобровский С. Технологии C# Builder. Разработка приложений для бизнеса. Учебный курс. СПб.: Питер, 2007. С. 193.
7. ^ Cuboniks L. KF: Ксенофеминизм. Политики отчуждения (2015). Доступно по http://www.laboriacuboniks.net/.
8. ^ Там же.
9. ^ Из документации проектов Евгении Сусловой.
10. ^ Cтраница проекта «0/1» в фейсбуке, доступна по https://www.facebook.com/groups/205940149875­846/.
11. ^ Там же.
12. ^ Там же.
13. ^ Plant S. Zeros + Ones: Digital Women + The New Technoculture. London: Fourth Estate, 1997.