Настоящий номер посвящен 80-м годам — эпохе, минувшей недавно, по столь отличной от дня сегодняшнего. Импульсом этого времени мы продолжаем жить и поныне, хотя, как кажется, уже ничто не связывает нас с опытом предшествующего десятилетия. Иначе говоря, все мы из 80-х, все мы — хотя бы отчасти — еще в 80-х, хотя живем на исходе 90-х. Поэтому понять предшествующее десятилетие — значит сделать шаг к самопознанию. Вот почему «ХЖ» № 15 ставит задачу не столько писать историю недавнего прошлого, сколько засвидетельствовать пережитое, обсудить его опыт, сравнить, столкнуть его с актуальностью. «Свидетельства» — так обозначена троекратно воспроизводимая рубрика, где очевидцы этой эпохи дают персональные периодизационные версии десятилетия. В самом деле: «Когда начались 80-е?», «Когда кончились 80-е ?», как пережит был явный разрыв в становлении времени на 80-е «первые» и «вторые»? Однако достаточно очевидно, что событием, положившим тогда начало новой художественной ситуации, были легендарные квартирные выставки — «Апт-арт» (К. Звездочетов. «Полигон-АПТАРТ») и что среди наиболее ярких явлений тогда была группа «Мухомор» (А. Обухова. «Мухоморы»). Однако можно ли усмотреть в этой эпохе некое единство, нечто, что гарантирует ей целостность, специфичность, особое место в истории нашего века? Основная гипотеза «ХЖ» — 80-е могут быть описаны через три фундаментальных параметра, через три мифа, определявших художественную практику, творческое поведение и идейные горизонты — мифы «репрезентации», «большого дискурса» и «рынка». Каждый из них стал предметом особого обсуждения на редакционных «круглых столах». 80-е были действительно десятилетием грандиозных выставок, монументальных полотен и инсталляций, безоговорочного доверия институциям — готовы свидетельствовать участники первого редакционного обсуждения («Рождение 80-х из мифа репрезентации»). Однако состоявшаяся в те годы встреча изолированного ранее московского андеграунда с интернациональной сценой обернулась их «несовместимостью», обернулась «трагедией» (С. Гундлах). Впрочем, по контрасту с 80-ми, актуальная эпоха представляется лишенной былого социального оптимизма: художники ныне уже не герои и звезды, а в лучшем случае специалисты «по консалтингу и аудиту» (С. Гундлах). Воцарившийся ныне ценностный вакуум чреват гипотезой, что будущее искусства за некими совершенно новыми практиками, новыми формами репрезентации. Более того, возможно, они уже сложились и живут своей жизнью: просто мы не способны их распознать. А потому — для доживающих свой век героев 80-х — «небольно помереть — вот что главное» (Д. А. Пригов). Впрочем, светлым умам многое было уже ясно и тогда: одержимость репрезентацией есть не что иное, как «смерть культуры» и «торжество бессилия» (Ж. Бодрийар. «Эффект Бобура»). И потому, если в официальной советской культуре агитпроп сменился тогда прообразом буржуазной культурной индустрии (В. Курицын. «Социалистический медведь в буржуазном жанре»), то артистическая среда 80-х стремилась создать свою систему персональной репрезентации, эволюция которой следовала от «альтернативности» к «автономности» (Г. Лигачевский. «Система сверхмоды»). Смысловой хаос 90-х полярен интеллектуальной обустроенности 80-х — в этом единодушны и участники второго «круглого стола» («Огни большого дискурса»). «Если раньше... достаточно было почитать Проппа и все становилось более-менее ясно, то сейчас наступила эпоха, когда никаких загадок нет» (Д. Гутов). Поэтому 80-е предстают ныне «последней эпохой вменяемости» (Е. Деготь). «В 80-е и художники, и интеллектуалы одеваются в свои перья, при этом павлиньи перья они делают из дискурсов, радуя красотой заката этого столетия...» (Г. Лигачевский). Поэтому контраст 80-х и 90-х — это не столько контраст двух десятилетий, сколько момент смены двух эпох. «И в гуманитарной, и в художественной сферах «деятельность» оказывается привилегированной перед «интерпретацией». Это операционный проект, в котором физиология связывается напрямую с техникой, помимо языковых и интерпретационных практик, — возможно, это и будет проект следующего века» (Е. Деготь. Впрочем, и на этот раз ценностная исчерпанность coвременной художественной практики осознавалась многими уже десятилетие назад. «Отличительной чертой тех беспорядочных тенденций, что определяют ныне художественную актуальность и которые стал» принято называть постмодернистскими, является отказ от каких бы то ни было цели и замысла, отсутствие какого бы то ни было идейного устремления и какого бы то ни было поиска новых ценностей», — писал тогда один из патриархов культуры нашего века (Д. К. Арган. «История и аитиистория»). Ныне становится очевидным, насколько бесплодной была столь принципиальная для 80-х полемика сторонников модернизма и постмодернизма, — дистанция выявляет, насколько бывшие оппоненты укоренены друг в друге: модернистские установки — в постмодернистских, а постмодернистские — модернистских (С. Жижек. «Непристойный объект современности»). Ощущение исчерпанности парадигм 80-х присутствует даже в сфере художественного бизнеса («Супермаркет. Отдел современного искусства»). «Современное искусство вообще уже не может быть описано системой рынка» (А. Осмоловский). Даже сторонники не столь радикальных суждений признают, «что мир стал несколько сложней» (Н. Овчинников). А раз он стал сложней, раз «художественный мир соотносился с нехудожественным уже не только через продажу картин, через одну валентность, и сейчас таких валентностей гораздо дольше, важно не столько не раствориться в этих других средах», сколько, наоборот, включить их в себя (М. Гельман). Ныне уже невозможно усмотреть некую «абсолютную ценность произведения», ведь «смысл и содержание творчества стали... операциональными» (И. Бакштейн. «Предметпотребления — искусство»). И все-таки новая ситуация 90-х все еще не может не определять себя через позиционирование к 80-м (А. Осмоловский. «01.12.95 — 02.01.96»). 80-е — это и повод для нежной ностальгии (А. Мартынова. «Дисконостальгия на пороге «Утопии»), и основание для подведения итогов поколения, готового мизантропически признать себя «lost generation». Впрочем, утешить здесь может лишь то, что кто-то когда-то уже называл себя «потерянным поколением» и что, как свидетельствует резиньяция Жан-Люка Годара, мир не рухнул, просто «мы снова на нуле» (С. Кузнецов. «Восьмидесятые: год нулевой»).

МОСКВА, ЯНВАРЬ 1997