Выпуск: №113 2020

Рубрика: Без рубрики

Партия мертвых: от некрореализма к некроактивизму

Партия мертвых: от некрореализма к некроактивизму

Партия мертвых «Первомайская колонна партии мертвых», 2017. Санкт-Петербург, 1 мая 2017. Фото Мария Шутер.Предоставлено автором текста

Максим Евстропов. Родился в 1979 году в Новокузнецке. Художник, философ, музыкант. Участник группы {родина}, занимавшейся экспериментальным политическим искусством. Основатель Партии мертвых. Живет в Санкт-Петербурге.

***

Партия мертвых, возникшая как художественно-политический проект в самом начале 2017 года, несмотря на молодость, фактически является самой большой партией в мире: потому что мертвых больше (латинская фраза ad plures ire, «отправиться ко многим», и аналогичная английская to join the majority, «примкнуть к большинству» — аллегории выражения «умереть»). Партия мертвых — сообщество «невозможное», и оно также радикально в том отношении, что проблематизирует существование каких угодно сообществ вообще, поскольку обнажает то обстоятельство, что общность опосредована смертью: где соберутся двое или трое — там и труп посреди них. У партии мертвых нет и не может быть никакого лидера — ни начальства, ни начала (я говорю здесь сейчас о каком-то «истоке» партии, но в каком-то смысле она существовала всегда — даже когда никого еще не было).

***

Партия мертвых возникает в ситуации нескончаемого и все более усугубляющегося политического отчаяния. Казалось бы, предельное отчуждение всех от политического действия уже свершилось — но оно все никак не исчерпывается и в каком-то смысле продолжает расти. Политика вместе со всеми проектами будущего кажется чем-то оставшимся в прошлом, однако же это не означает просто какого-то конца, и так продолжается уже не первый десяток лет.

Наше политическое воображение пусто, зато везде царит ностальгическая некрофилия (или некрофилическая ностальгия). Это особенно заметно в Российской Федерации, где основной государственный ритуал — празднование Великой Победы и сопровождающее его шествие носителей мертвецов (Бессмертный полк). Мертвые становятся чуть ли не основным политическим козырем и ресурсом. Прежде всего, карта мертвых разыгрывается в поле политики памяти (или политики исторического мифа), которая в ситуации тотальной некроностальгии часто замещает собой политику вообще. Мертвые — это также электоральный ресурс, который задействуется на выборах всех возможных уровней: от президентских до выборов управляющей домом компании. Помимо собственно «мертвых душ» это в каком-то смысле и все зависимые категории избирателей, которые могут голосовать только определенным образом, не имея собственного голоса, как будто они уже мертвы. Здесь также стоит указать и на менее очевидную связь мертвых/мертвого и петрополитики: ведь нефть, газ, уголь — это останки бесчисленных нечеловеческих жизней (по одной из характеристик нефти у Резы Негарестани, это hydrocarbon corpse juice[1], «углеводородный сок из трупов»).

some text
Партия мертвых «Народ безмолвствует (кладбищенский пикет)», 2019. Санкт-Петербург, 19 января 2019.
Фото Максим Евстропов. Предоставлено автором текста

В общем, колоссы (пост/нео)капиталистических империй разного пошиба держатся не столько даже на глиняных ногах – их подпирают гнилые спины мертвых. И современная политическая ситуация может быть охарактеризована не столько как био/танатополитика, сколько как некрополитика — это не политическое производство смерти, а производство мертвого, которое уже умереть не может (отсюда и нескончаемость политического отчаяния).

Партия мертвых выступает против этой вездесущей капитализации мертвых. Они — те невидимые исключенные, тот призрачный пролетариат, который подлежит освобождению здесь и сейчас (как, впрочем, и всегда) — некропролетариат, нечеловеческий пролетариат человечества, нечеловеческий народ изгоев, у которых нет ничего своего, а потому и ничего общего — потусторонний «джан», милая голая жизнь после смерти.

И если политики и попы то и дело говорят от лица мертвых — присваивают их голоса, чтобы оправдать собственное убогое настоящее — то почему от лица мертвых не может говорить кто угодно другой? И почему бы тогда не сказать от всех умерших не какой царь хороший и вообще как хороша царская или божественная власть — а напротив, что государство должно умереть, Бога нет, и всякая власть должна пасть? Более того, говорить подобное за мертвых позволяет не только то обстоятельство, что все живые находятся примерно в одинаковом положении незнания перед мертвыми, так что это до бесконечности релятивизирует все, что может быть ими сказано вместо мертвых и от их лица. Однако само это незнание есть условие сметающего иерархии равенства, и именно это невольно сообщают нам мертвые. А посему больше истины в том, что мертвые ненавидят власть, чем в том, что они поддерживают какого-нибудь очередного кровососа.

***

Партия мертвых, впервые заявившая о себе в Петербурге, хорошо вписывается в локальный контекст города-на-костях, города-кладбища, города-музея. Партия также по видимости продолжает локальную традицию некрореализма и танатологии — или, лучше сказать, продолжает двигаться по смежной траектории, поскольку прямой связи между этими явлениями нет. Как бы то ни было, некрореализм остается одной из тех вещей, с которыми партия еще долго будет соотноситься.

Партия возникла в недрах группы {родина}, петербургского коллектива, занимавшегося «экспериментальным политическим искусством». В практиках {родины} мотив смерти, коммуникации с миром мертвых, а также промежуточного состояния между живым и мертвым — один из ведущих. У {родины} был даже перформанс, посвященный Евгению Юфиту, с поеданием земли на Марсовом поле[2]. В {родине} уже можно было усмотреть новую форму некрореализма (поскольку творческой установкой группы было что-то вроде реализма — мы как бы ничего и не придумывали, просто показывали то, что есть — а то, что есть, было мертвым, или, во всяком случае, неживым). То же самое можно сказать сейчас и о партии мертвых — это политизированная форма некрореализма, который в свое время в силу обстоятельств дистанцировался от какого бы то ни было активизма, тем не менее, был политически заряжен. Партия мертвых — это переход от некрореализма к некроактивизму.

Вместе с тем исток партии следует искать, скорее, в Томске, чем в Петербурге. Именно там зародился Бессмертный полк — причем сначала это была низовая инициатива, но ее как-то очень стремительно подмяло под себя государство. В ответ на это огосударствливание мертвых, на превращение их в ресурс, я провел перформанс в формате мастер-класса по построению горизонтальной пирамиды из черепов[3], которая и переросла впоследствии в партию мертвых.

***

Что делать в ситуации усугубляющегося политического отчаяния, когда политика становится некрополитикой? Остается только политизировать мертвое и раскрывать эмансипаторный потенциал некрополитики.

Согласно формулировке Мориса Бланшо, историческое и политическое существование представляет собой довольно странную, на первый взгляд, борьбу — борьбу за смерть как возможность[4]. Смерть — это возможность радикальной свободы, свободы более не быть тем, что ты есть (Экхарт в одной из проповедей призывал стать такими свободными, какими мы были, когда нас еще не было). Борьба за эту свободу чаще всего выглядит как попытка субъекта присвоить смерть: найти в себе всерастворяющую мощь негативного или иными ухищрениями сделать смерть «своей», «человеческой» смертью (когда экзистенция, «человек», по выражению Александра Кожева, становится «смертью, живущей человеческой жизнью»[5]). Эта героическая, хищническая и, по сути, спекулятивно-капиталистическая субъективность, конечно, давно уже утратила доверие и нуждается в ревизии. Тем не менее, борьба за смерть как возможность все-таки не редуцируется к присвоению и нейтрализации смерти как иного.

В ситуации усугубляющегося политического отчаяния впору задаться вопросом: идет ли еще каким-то образом эта борьба за смерть как возможность сегодня? Если приглядеться к этой ситуации, то ее ключевой чертой окажется как раз то, что смерть, в каком-то смысле, перестает быть возможной. Смерть по-прежнему вытесняется на культурную и политическую обочину. Вместе с тем с ней как с возможностью происходит и кое-что еще: она в целом перестает быть существенной. Во всяком случае, это больше не «основная возможность экзистенции» и не фундамент всех прочих экзистенциальных возможностей как «возможность невозможного» (это все хайдеггеровские формули ровки). Вместе с возможностью смерти редуцируется также и ее «невозможный» характер. Есть задачи посложнее, чем смерть. Конец света представить сейчас намного проще, чем конец капитализма (да чего уж там — даже конец путинизма представить сегодня сложнее, чем апокалипсис).

Смерть перестает быть возможной также потому, что ее возможность в каком-то отношении уже реализована, уже исчерпана своей реализацией — «смерти больше нет», потому что она «уже случилась» и все «уже мертвы» (хотя это и не означает, что больше нельзя терроризировать смертью). Наша жизнь — это жизнь после жизни, мы едим и пьем пустоту. Мы вступили в состояние бессмертия, во многом аналогичного бессмертию Бессмертного полка или Бессмертного барака: нескончаемого «больше никогда»/«можем повторить».

Но в этом же нескончаемом и залог нашего освобождения, его более чем сомнительная, утратившая всякую «существенность» возможность. Так что же, собственно, делать — где искать этот освободительный потенциал некрополитического? Диапазон возможных действий выглядит следующим образом: 1) стать «носителем» мертвых, гостеприимным к призракам; 2) жить в смерти и с мертвыми; 3) умирать, становиться и быть мертвыми.

***

Говоря о предшественниках партии мертвых (которая была уже тогда, когда никого еще не было), сложно обойти вниманием использование выражения «партия мертвых» в практике Национал-большевистской партии (НБП). Придуманная, кажется, «товарищем Авелем» в Риге[6] и впоследствии взятая на вооружение Эдуардом Лимоновым, национал-большевистская партия мертвых играет с фантазмом восставших мертвецов и служит выражением «самурайского» отношения к смерти («делай так, будто ты уже мертв»: одна из форм апроприации смерти героическим субъектом). Для Лимонова партия мертвых — это прежде всего убитые и погибшие члены НБП (которые тем самым не столько выбывают из партии, сколько, напротив, вступают в нее как бы еще полнее), а также исторический пантеон героических мертвецов, которых было бы удобно присвоить. Все остальные мертвые — какие-нибудь «обыватели», дети, женщины, Елизаветъ Воробей и т. п., надо полагать, не имеют к этой партии никакого отношения.

Не имея задачи оппонировать национал-большевикам, я, тем не менее, решил использовать противоположную стратегию — не включать мертвых в какое-то уже имеющееся идентичностное сообщество, а включить какие угодно сообщества в состав мертвых —  постулировать сообщество максимально инклюзивное, этакое сообщество всех сообществ, которое то ли включает, то ли не включает само себя в качестве элемента. Партия мертвых, «самая инклюзивная в мире», таким образом, неизбежно оказывается партией интернационалистской и не имеет никакого отношения к национализму или жажде империи. И эта партия будет неизбежно контр­этатистской и, если угодно, анархистской (прошу прощения за оксюморон).

Лимонов собирает своих мертвецов подобно Чичикову из «Мертвых душ» (впрочем, я занимаюсь тем же). Чичиков — некрокапиталист, спекулянт и в каком-то смысле спекулятивный реалист (поскольку признает за мертвыми душами какую-то странную существенность), и в то же время — непроизвольный теоретический трикстер, сталкивающий нас с онтологическим парадоксом. В самом деле, к какому онтологическому региону принадлежат мертвые души? Является ли этот капитал чисто символическим? Или только лишь воображаемым? Или эти мертвые души реальны — ведь это реально умершие люди? Но как можно говорить о какой-то реальности умерших?

Кажется, что мертвые принадлежат всем этим регистрам сразу и, однако же, ими не исчерпываются. В них остается что-то «по ту сторону всяких сущностей» (или, как говорил Левинас, «по ту сторону сущего и его бытия»): не реальное, не символическое и даже не воображаемое. Но, что не может не радовать в этой ситуации, у мертвых нет никакого «бытия» — как единого или общего.

***

Помимо того, что партия мертвых выявляет некий остов социальности («социальное ядро», по выражению Батая[7] — поскольку общение «опосредовано» смертью), она также обнажает логико-политическую машину исключения. Эта машина, как известно, носит двойственный, диалектический характер: речь идет об исключающем включении или включающем исключении. Применительно к мертвым или «призракам» эту двойственную структуру можно обозначить также как структуру экзорцизма/обсессии.

Социальное или политическое исключение часто представляется как «маленькая смерть», «смерть при жизни» (мошенники «отпетые», потому что уже мертвы для «нормального» общества). Смерть, со своей стороны, выступает как предел, парадигма, образец всякого исключения — но только это не стерильная идеальная модель (как абстрактное ничто), а вполне «вещественное», в своей стихийной странности «предельное»: труп, прах.

В пространстве, размеченном логико-политической машиной исключения (т. е. в поле «нашей» истории), эмансипаторная логика революции — это логика «признания» исключенных. Признание в его полноте призвано остановить работу этой машины. Гегелевская диалектика господства и рабства выявляет эту логику, заявляющую о себе во многих освободительных проектах — в марксистском проекте пролетарской революции, в феминистских и антиколониалистских проектах и т. д. Партия мертвых смещает эту логику освобождения — она доводит ее до предела, при этом не доводя до абсурда.

Смерть — это предельный случай исключения, мертвые — самая исключенная из всех социальных групп. И в то же время самая большая из всех социальных групп: по относительно недавним подсчетам американской организации Population Reference Bureau[8], равно как и по подсчетам академика С. П. Капицы в конце 1990-х[9], мертвых за всю историю человечества было примерно 100 миллиардов (а если иметь в виду не только людей, то это число станет просто астрономическим). Более того, мертвые — это разом наибольшее и наименьшее: самое радикальное меньшинство — ведь их нет, и вообще неизвестно, можно ли их признавать в качестве «социальной группы». И вот нужно дать им слово — этого требует справедливость, ведь справедливость должна быть для всех — не только для живых, но и для мертвых[10].

И здесь мы сталкиваемся с занимательным парадоксом: справедливости не будет в том случае, если мертвых просто воскресить (будь то научное воскрешение умерших или страшный суд Бога), потому что иначе справедливость не достигнет дна смерти, которая останется открытой для воскрешенных или оживших как возможность, и мертвое все так же будет исключено. Мертвым нужно предоставить слово как мертвым, даже если они ничего не скажут. Потому что другое нужно признать как другое — как то, что не подлежит никакому признанию. В этом парадокс всякой эмансипаторной логики — но в этом же и требование справедливости.

***

Вернемся к вопросу, что делать в ситуации усугубляющегося политического отчаяния. Первый пункт намеченной выше «программы» — стать носителем, медиумом, площадкой для игрищ мертвых. Но не означает ли это стать медиумом для некоей традиции как нереализованного завета? Если угодно, тут только один завет: это завет справедливости — для всех — и для живых, и для мертвых. Но эта справедливость всегда рискует обернуться мором, аннигиляцией.

Завет справедливости может быть реализован прежде всего как радикальная открытость, которую также можно обозначить как (этическую) обсессию, захваченность «призраками» (в противоположность их изгнанию — экзорцизму). Партия мертвых, обнажающая логико-политическую машину исключения / признания (экзорцизма / обсессии), по сути, являет собой лабораторию этических обсессий.

some text
Партия мертвых «Мертвые за мир», 2017. Томск, 23 февраля 2017.
Фото Лиза Никитина. Предоставлено автором текста

«Этический поворот» в современной мысли (не беру на себя задачу исторически точно его локализовать — но в целом он конкурирует с поворотом «онтологическим») характеризуется смещением акцента со смерти на мертвое — со смерти как наиболее собственной возможности на смерть других. Это смещение было сформулировано Левинасом (философом, во многом ответственным за концептуальную конфигурацию «этического поворота») в его полемике с Хайдеггером: смерть больше не «возможность невозможного», но невозможность возможного[11], а смерть других, смещаясь из сферы несобственного, становится решающим обстоятельством для возникновения субъективности, которая отныне оказывается обреченной на открытость (свидетель смерти другого впредь может быть только вне себя). С закрытием «моей смерти» как возможности происходит открытие другой смерти, становящейся именем всех исключений и потерь.

Для homo sacer, этой предельной фигуры исключения, при жизни смерть, кстати, также перестает быть существенной возможностью (иными словами, смерть в данном случае — это «просто сдохнуть»).

***

В проекте устава партии сказано, что все мертвые, умирая, тем самым вступают в партию, для живых членство в партии является свободным, а для мертвых — необходимым (живые могут вступать в партию и выходить из нее сколь угодно много раз — пока живы). Мало того, что включение всех умирающих в партию выглядит как совершенно чудовищный присваивающий жест (жест героического некрокапиталиста), в эту игру также вовлекается момент радикального насилия — смерть. Почему же нельзя просто так взять и исключить этот насильственный момент? Можно ведь и для мертвых сделать членство в партии свободным, и предоставить им — по крайней мере, формально — возможность выхода.

Момент смерти — это, если угодно, момент абсолютного насилия, предельного уничтожения человеческого, пустыни tohu vavohu, однако без этого момента смерть будет просто условностью и партия мертвых станет абстрактным сообществом всех, хотя речь тут идет обо всех действительно умерших. Партия мертвых — это не сейфспейс, здесь все уже умерли или умрут, невозможное неизбежно, и, однако же, это не оправдание насилия — скорее, наоборот.

В ситуации некрополитического отчаяния абсолютное насилие в каком-то смысле всегда уже свершилось и всегда уже оттеснено в абсолютное прошлое. Когда все уже в каком-то смысле мертвы, позиции определяются исходя из отношения к этой образующей «начало» травме. Партия мертвых, в отличие от ностальгических реконструкций, не стремится сделать прошлое настоящим, и, в отличие от исторического мифотворчества, не желает сделать никогда не бывшее бывшим. У партии мертвых, если угодно, противоположная задача: сделать бывшее никогда не бывшим. И это дело будущего (если не сказать «общее дело»).

***

Еще одна из предтеч партии мертвых, с которой она вынуждена то и дело соотноситься, — русский космизм, и, прежде всего, философия «общего дела» Николая Федорова — проект «научного воскрешения отцов». Повторюсь, я с крайним недоверием отношусь ко всем проектам воскрешения и вижу справедливость вовсе не в поле их действия.

some text
Партия мертвых «Некроинтернационал», 2019. Кадр из фильма Ветты Кирилловой
«Революция умерла, да здравствует революция!», 2019. Предоставлено автором текста

Партия мертвых — это не то чтобы отрицание космизма, но, так сказать, его оборотная сторона, его исключаемая изнанка. Ведь ее составляют, в частности, все те, кто не будет воскрешен и не попадет в прекрасное космистское будущее (в которое берут не всех): это мертвые, от которых не осталось и следа, чьи атомы не будут рекомбинированы в порядке какого-нибудь вечного возвращения. Но и бредящий бессмертием космизм, со своей стороны, не представляет для партии мертвых какой-то решающей угрозы, поскольку и для воскрешенных, и для продолжающих жить после смерти смерть, как возможность более не быть, остается открытой. И вообще, живое (в том числе живое мертвое) — это частный случай мертвого. Общим для всех и всего состоянием может быть с одинаковым успехом названа «жизнь» (как у гилозоистов), или же что-то промежуточное (undead как общий знаменатель для живого и неживого), или же смерть/мертвое. И это не просто игра понятиями — это довольно точная характеристика универсального состояния как состояния нестираемого остатка, той «вещи», которая остается, когда ничего уже нет. Бытие — это саморазрушающийся след.

***

Следующий пункт «программы» освобождения через некрополитическое отчаяние — жить в смерти и с мертвыми, есть и пить с ними за одним столом (Тацуми Хидзиката в своем последнем публичном выступлении рассказывал, как в его теле живет его мертвая старшая сестра[12]). С одной стороны, для жизни с мертвыми необязательно обращаться к каким-то тайным знаниям и оккультным практикам: у каждого субъекта свое внутреннее кладбище, своя некроконституция, своя концентрационность. Жизнь с мертвыми кажется невозможным безумием, но это безумное невозможное — просто одно из условий нашего существования (и, пожалуй, не только «нашего», «человеческого», но и вообще какого угодно другого). Мы всегда уже разделяем «нашу» жизнь с неопределенным множеством «призраков», мы сами и есть то не-целое, что рассечено этим разделением на невоссоединимые части (меньше, чем на две, больше, чем на одну). С другой стороны, все практики жизни и общения с мертвыми, даже специальные и подкрепленные авторитетом традиций, тайных учений и т. д., можно загодя назвать жалкими, какими бы возвышенными они ни представлялись (как, например, эпические сцены общения с духами Виктора Гюго или Карла-Густава Юнга). Никто не умеет разговаривать с мертвыми (лучше, чем кто угодно другой).

Третий пункт «программы» — умирать, быть мертвыми. И это уже открытость не просто обсессиям и духам, но уничтожению и потере. Впрочем, во многом она совпадает с этической обсессией. Умирать и быть мертвым — это становиться кем угодно другим.

***

У партии мертвых три основные задачи. Одна из них — критическая (отрицательная): не позволять присваивать голоса мертвых. Никто из живых — будь то отдельные лица или общественные институты — не обладает преимущественным правом говорить от их лица. И здесь партия мертвых волей-неволей вступает в борьбу не только с политиками и государствами, но также и с религиями и оккультно-магическими практиками.

Но чтобы живые не говорили за мертвых, нужно, чтобы мертвые говорили сами за себя — нужно каким-то образом сделать так, чтобы эти разом наибольшие и наименьшие голоса прозвучали. В этом — другая, положительная задача партии, и, в отличие от задачи отрицательной, которая представляется вполне рациональной, эта задача кажется совершенно безумной. Как сделать так, чтобы мертвые заговорили? И нужно ли это им самим? Однако без этой странной задачи и задача критическая не является до конца выполнимой.

Трудность состоит в том, что даже для того, чтобы не позволять живым говорить от лица мертвых, приходится говорить от их лица. Впрочем, это говорение происходит в данном случае с позиции саморазрушающегося, или, по выражению Батая (или Бланшо), «искупающего себя» авторитета[13]. В оправдание этой самопротиворечивой речевой позиции можно также привести пример из античных скептиков: речь в данном случае — это просто лестница, которую можно отбросить, по ней забравшись (но так ли уж легко ее отбросить?).

Итак, нужно дать мертвым слово — или, возможно, достаточно услышать их голоса. Но если они говорят, то что? Наверное, они говорят все, всё и сразу (представьте, приблизительно 100 миллиардов голосов, звучащих одновременно — так ли уж просто расслышать, что именно они говорят?). Это фон, на котором и разворачивается наше существование. Возможно, они говорят разное, но, подобно тому, как всякое высказывание живых является имплицитно онтологическим, отсылая к обстоятельствам самой ситуации говорения — к «здесь», «сейчас» и «я/мы есть», — речь мертвых содержит «я умер», «я умерла», «мы умерли» и прочие невозможные от первого лица высказывания.

Третья из основных задач партии — напоминать мертвым о том, что они мертвы (иные мертвые, как кажется, еще не в курсе, что они уже умерли). И эта задача представляется вполне традиционной: книги мертвых читались перед телами умерших именно ради того, чтобы сообщить им об их смерти.

***

Партия мертвых как самая большая, инклюзивная, а также горизонтальная в мире, абсурдизирует идею политической партии, которая, впрочем, и так уже себя изжила. В ситуации замены политики некрополитикой могут существовать только псевдопартии, украшенные политические трупы (таковыми, к примеру, являются все парламентские партии Российской Федерации). И вообще — политика сейчас мало-помалу перестает быть политикой партий и идентичностей, все больше смещаясь в сторону странных сообществ.

Как и в случае любого художественно-активистского начинания, внутренним жалом партии оказывается соотношение политического и художественного (зачастую это прощупывание границы искусства и «настоящей» политики как раз и составляет основное художественное содержание подобных проектов, оно-то и размещает их в авангарде (до сих пор)). Партия мертвых — это, прежде всего, этико-политический проект, маскирующийся под художественный, потому что этико-политическое требование справедливости для живых и для мертвых настолько отчаянно и абсурдно, что его легче представить именно в форме искусства.

Но, в конце концов, какие политические заявления может делать партия мертвых? Мертвые могут позволить себе высказываться достаточно прямо, пока живые помалкивают, поэтому и выдвигаемые ими требования могут быть самыми простыми и очевидными — в этом смысле некроактивизм освобождает. Мертвые могут говорить о каких угодно проблемах, сколь бы локальными или далекими от искусства они ни казались, будь то пенсионная реформа или повышение цен на проезд. С мертвыми любой, даже самый унылый санкционированный митинг становится веселее.

***

В последнее время со смертью как возможностью кроме ее этического смещения в сторону мертвого происходит также и кое-что еще. Эта новая модификация возможности смерти носит теперь имя вымирания, extinction (или даже так: xtinction). Она также смещена из области личного, экзистенциального, но при этом вообще выходит за рамки человеческого в экополитическое, вернее, в область противостояния прежней «политики» (в которой уже не осталось ничего собственно политического — только самодвижение капитала) и экологии как новой нечеловеческой политической этики.

Но, поскольку мы вступаем в не-человеческое, велик соблазн снова все гуманизировать и притянуть к себе. Так, политическая риторика Extinction Rebellion пока что слишком далека от нечеловеческого (и в целом, наверное, это большой вопрос, какой может быть не-человеческая этика), хотя стоит отметить, что в целом партия мертвых солидарна с повесткой этого движения и даже с методами их борьбы (они, например, также используют такую форму активности, как dead protest, когда протестующие изображают мертвых, лежа на земле).

Как бы то ни было, связь этой экологической модификации смерти как возможности с ее этическим смещением остается очевидной: мор, xtinction являет собой оборотную сторону справедливости. В гнилостной области вымирания впредь можно будет искать и новые способы транслокальной и нечеловеческой солидарности (лечь вместе с мертвыми, обняться с трупами). И смерть до сих пор — то минимальное общее, что у всех остается, так что если какой-то интернационал еще возможен, то это некроинтернационал.

Примечания

  1. ^ Nеgarestani R. Cyclonopedia: Complicity with Anonymous Materials. Melbourne: re.press, 2008. Р. 27.
  2. ^ «Следующий», перформанс-инициация, 15 декабря 2016.
  3. ^ «Имена», интерактивная лекция-ритуал, 29 апреля 2016. Видеодокументация доступна по https://www.youtube.com/watch?v=pg8N5xiZxzg.
  4. ^ Бланшо М. Пространство литературы. М.: Логос, 2002. С. 83–106.
  5. ^ Кожев А. Введение в чтение Гегеля. СПб.: Наука, 2003. С. 684.
  6. ^ В Латвии создана партия абсолютно нового типа // Генеральная линия № 3. Доступно по http://www.gln.freeservers.com/gl/3/4.html.
  7. ^ Батай Ж. Влечение и отвращение. 1. Тропизмы, сексуальность, смех и слезы // Коллеж социологии 1937–1939. СПб.: Наука, 2004. С. 91–92.
  8. ^ Kaneda T., Haub C. How Many People Have Ever Lived on Earth? // Population Reference Bureau (2018). Доступно по https://www.prb.org/howmanypeoplehaveeverlivedonearth/.
  9. ^ Капица С. П. Общая теория роста человечества. Как рос и куда идет мир человека // Никитский клуб. Цикл публичных дискуссий «Россия в глобальном контексте». Выпуск 44. М.: 2009. С. 40.
  10. ^ Деррида Ж. Призраки Маркса: государство долга, работа скорби и новый интернационал. М.: Logos-altera, Ecce homo, 2006. С. 10.
  11. ^ Левинас Э. Время и Другой. Гуманизм другого человека. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1999. С. 74–75.
  12. ^ Хиджиката Т. Мой танец родился из грязи (1986). Доступно по http://girshon.ru/article/tatsumi-hidzhikata-moj-tanets-rodilsya-iz-gryazi/.
  13. ^ Батай Ж. Внутренний опыт. СПб.: Аксиома; Мифрил, 1997. С. 24–25.
Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение