Софи Льюис в своей книге «Full Surrogacy Now», вышедшей в начале 2019 года, настаивает на распространении суррогатного типа отношений на более широкий спектр взаимодействий. Уже сам манифестационный характер названия книги взывает к рассмотрению суррогатности как полноценной альтернативной реальности. Призыв «Полная суррогатность сегодня» нельзя назвать абсолютно утопическим, так как его основания вшиты в существующую действительность. В результате прочтения книги читатель обретает не критическую смычку между условиями современного капитализма и его профитантами, а скорее, отмычку — переприсвоение существующих условий.

Я познакомилась с книгой «Full Surrogacy Now» в рамках курса Маккензи Уорка «Критическая теория XXI века». Соответственно, то, что «делает» Софи Льюис в этой книге, меня интересует в первую очередь с дискурсивной точки зрения. Предлагаемый Льюис радикальный вариант практикования «Манифеста ксенофеминизма» стремится к расширению возможностей современной критической теории. «Манифест ксенофеминизма»^[1] (2015) — проект по переозначиванию философско-эстетического поля, который наряду с другими течениями современной мысли направлен на структурные изменения и «использует отчуждение в качестве стимула к генерированию новых миров»^[2]. «Full Surrogacy Now» — тоже своего рода манифест, применимый не только в сферах философии и активизма, но и в эстетике^[3]. Практика суррогатности, безусловно, имеет своей целью освобождение (если сегодня вообще все еще возможно использовать это слово хоть в каком-то смысле вне социально-конструктивистской парадигмы). Сама свобода, однако, здесь понимается не как идеальная, чистая, светлая, а как грязная, вовлеченная, неотделимая от современных условий жизни и труда.

Основная ценность книги состоит в смещении идеологем, окружающих тему суррогатного материнства (не материнства, а родительства, сказала бы Льюис). Суррогатность — способ преодолеть условия современного капитализма посредством включения и использования их самих. Распространение суррогатного типа отношений — проект по переозначиванию актуального критического поля. Исключая сам вопрос о дисциплинарных границах, он совмещает эстетическую, социальную, политическую, экономическую сферы, используя отголоски теоретических парадигм, переосмысленных «Манифестом ксенофеминизма», таких, как киберфеминизм, акселерационизм и техноматериализм.

«Full Surrogacy Now» представляет собой способ практикования «Манифеста ксенофеминизма» не только и не столько потому, что теоретизирование само по себе является практикой и бойкий язык этой книги носит ее следы. Льюис в своих рассуждениях опирается на многочисленные исследования конкретных кейсов. В частности, она обращается к истории Клиники бесплодия Аканкша доктора Найны Пател в Ананде (Индия), представляющей собой репрезентативный случай совмещения различных неолиберальных и капиталистических логик, разворачивающихся применительно к тому, что Льюис называет «гестационным трудом».

Одно из главных утверждений данной работы — «естественная» беременность — ничем не отличается от суррогатного вынашивания плода. Беременность — труд, нередко в такой же степени отчужденный, как и суррогатное материнство, матка — средство производства. Это утверждение содержит в себе перераспределение различий между природным и искусственным, изобретательно разворачивая общее место современной критической теории посредством движения от оестествления беременности к разговору о ее сделанности, искусственности. Саркастический тон авторки подрывает причинно-следственную связь, основывающуюся на идее естественности: для женщины естественно рожать, и поэтому беременность не считается работой, так же естественно желание суррогатной матери помочь другим иметь ребенка — работа суррогатных матерей оестествляется через образ беременности. Льюис же, наоборот, представляет любую беременность как суррогатную.

Суррогатное материнство — индустрия с доходом в два миллиарда долларов. Одно из условий суррогатного вынашивания — отсутствие связи между матерью и ребенком. ДНК, подтверждая авторское право на ребенка, выступает на службе у капитализма. Матка в данном случае — всего лишь средство производства стоимости. Но существует ли изначально связь между матерью и зародышем при обычной беременности? Как утверждает Льюис, отношения, которые формируются во время вынашивания, ничем не отличаются от отношений с незнакомцем. В то же время некоторые биологи утверждают^[4], что ДНК не воспроизводит сама себя и что организм не определяется структурой ДНК.

Оставляя в стороне подробности о том, как суррогатным матерям иногда больно расставаться с младенцем, оставляя в стороне гуманистические попытки вернуть его суррогатной матери, Льюис вырывает ребенка из сетки собственности — хотя в капиталистической логике он ею и является — и настаивает на разрыве всех как будто бы естественным образом слипшихся связей. Она отделяет ребенка от матери, беременность от женского, суррогатное материнство от благотворительности.

Беременность практически никогда не рассматривается как проблема, как разрушительный процесс. Льюис цитирует Кэти Акер, которая сравнивает беременность с раком^[5]. И действительно, биологические исследования подтверждают сходство процессов, происходящих в клетках в период беременности и во время онкологических заболеваний. Если сейчас в ходе беременности гибнет около ста тысяч человек в год, то раньше это число было гораздо больше. Считалось, что смерть женщины во время родов так же естественна, как смерть лосося после того, как он откладывает икру.

«Nature is an ass»^[6] (природа — осел), — говорили повивальные бабки в начале XX века. Они полагали, что такая природа не заслуживает того, чтобы ее считали естественной, ее нужно переделать. По словам Льюис, многие из них — антиавторитарные коммунистки. Такой, например, является героиня фильма «Вера Дрейк» Майка Ли, рабочая женщина, которая на протяжении нескольких десятков лет из сострадания помогает женщинам избавиться от нежелательной беременности  народным способом, не беря за это деньги.

Сквозная тема текста Льюис — неравенство всех вынашивающих перед беременностью. Я недаром использую эту юридическую формулировку. Если рассматривать беременность как болезнь, то шансы выйти из нее неповрежденным разнятся в зависимости от того, какими ресурсами обладают пострадавшие. Очевидно, что суррогатное материнство нередко подразумевает эксплуатацию по географическому принципу. Протекание беременности с этой точки зрения — всего лишь частный пример функционирования современного типа капитализма. Подробно обращаясь к тому, насколько в целом плохо медицинское обслуживание в Индии, и как оно работает для суррогатных матерей чуть лучше, только пока они вынашивают белых детей — послеродовая терапия уже лишена привилегий, — Льюис рассматривает это как одну из форм делегированного рабства.

Бум суррогатного материнства пришелся на 2011 год^[7]. Позднее его стали массово запрещать в таких странах, как Тайланд, Непал, Индия, Камбоджа, Мексика. В некоторых государствах принимаются законы против коммерческого и гомосексуального суррогатного материнства, за некоммерческое и гетеросексуальное. Однако запрет не уничтожил индустрию, но сделал работников более уязвимыми. Льюис же предлагает вооружиться принципом суррогатности вместо попыток ее истребления, заведомо неудачных, так как суррогатность присуща не только способу вынашивания плода. Это примета нынешнего типа производства, и репродуктивное производство — всего лишь частный пример. Прекарный работник, например, — тоже суррогат.

Я думаю о суррогатности как о тропе, описывающем существующее положение вещей. Недавно в программе «Работай Больше! Отдыхай Больше!» я познакомилась с работой Надежды Ишкиняевой «Asylum» (2019), использующей сравнимый по степени смелости троп и являющей собой схожий способ практикования «Манифеста ксенофеминизма». Надежда Ишкиняева, участница объединения н и и ч е г о д е л а т ь, художница и волонтерка организации «Широта и Долгота», работающей с художниками в ПНИ (аббревиатура для карцерального типа учреждений, в которых содержатся десятки тысяч душевнобольных), представила видео, смонтированное из многочасовой съемки Алексея Сахнова^[8], художника и жителя ПНИ, дополнив его собственными комментариями в виде титров^[9]. Фильм «Asylum» так же, как и текст Льюис, обладает чертами самодельной утопии, дискурсивно работающей с насилием.

В ПНИ запрещена аудио- и видеосъемка. Алексей не говорит. Ему дали камеру, обмотанную скотчем, и он снимал, в то время как работники интерната считали, что камера нерабочая. На видео мы видим вынужденное безделье. Во время дискуссии после просмотра видео Надя размышляет о том, как можно сопоставить деятельность н и и ч е г о д е л а т ь и жителей ПНИ через метафору «поломки» тела, не способного работать. Исключенные из системы капиталистического производства, жители ПНИ производят безделье, они профессионалы ничегонеделанья, овладевшие мастерством «поломки», и этот их профессионализм мог бы быть заимствован н и и ч е г о д е л а т ь. Надин вопрос, безусловно, важен, ведь он обнаруживает творческую агентность жителей ПНИ, несмотря на ситуацию насилия, в которой они существуют. Алексей Сахнов становится не просто художником, а творцом безделья.

Льюис борется против ценностного представления о женщине, которое создается за счет ребенка и отбирает творческий потенциал сознательного, суррогатного производства. Беременная воплощает собой всего лишь место для ребенка. Она не существует в другом качестве. Так, например, в сериале Дженджи Коэн «Дурман» женщина, забеременевшая от наркобарона, должна быть убита из-за предательства, но ее оберегают, любят, ценят исключительно как носителя ребенка или как дополнение к нему. Он — ее ценность, без ребенка она в буквальном смысле ничего не стоит.

Как верно заметила Александра Шестакова, этот момент схож с проектом Ирины Аристарховой^[10] по переосмыслению, переозначиванию материнского только как места: «Предполагаемая пассивность материнского отношения, которая зачастую используется для маргинализации роли матричного/материнского, должна быть осмыслена как необходимая “работа”, как способ давать другому быть, становиться, дышать»^[11]. Аристархова борется не только с оестествлением матричного как места: место не существует до того, как «матрица-хора делает его возможным»^[12].

Важным и актуальным в книге Льюис мне кажется разговор о романе, неслучайно набирающим популярность в последние го­ды — суррогатная антиутопия «Рассказ служанки» Маргарет Этвуд 1986 года становится снова актуальной в современных США. Белый либеральный феминизм не замечает всеобщей отчужденности от собственного репродуктивного труда. Самым страшным для него являются религиозные фундаменталисты, принуждающие женщин к суррогатной беременности.

Как я писала выше, вынашивание — один из примеров отчужденного и отчуждающего труда. Мы должны разучиться мыслить вынашивание ребенка как отдельную область. Льюис требует еще большего отчуждения, в соответствии с «Манифестом ксенофеминизма» (0x01):

«КФ использует отчуждение в качестве стимула к генерированию новых миров. Мы все чужие — но бывало ли иначе? Именно благодаря, а не вопреки нашему состоянию отчуждения мы можем освободить себя от грязи сиюминутности. Свобода — не данность, и уж тем более она не предоставляется каким-либо “естественным” путем. Конструирование свободы предполагает не меньшую, а большую степень отчуждения; отчуждение — это труд над конструированием свободы»^[13].

Аннмари Мол^[14] пишет о множественном теле, множественной болезни. Так же можно говорить и о множественном природном, принадлежащем различным местам и акторам. Здравый смысл нередко ассоциирует искусственное с технологиями, но в тот момент, когда искусственное оестествляется, технологии становятся природными и так исчезают из нашего поля зрения, позволяя дискурсивно-политическим машинам работать беззвучно-незаметно. Против этого оестествления и борется Льюис посредством радикальной искусственности.

Последняя глава лексически и тематически как будто движется в сторону природного, в направлении того, что мы обычно называем природным. Что может быть естественней, чем вода? Однако чистота воды, в которой растет плод, под вопросом. Чистота вод Средиземного моря, в котором находят мертвую женщину из Эритреи, связанную пуповиной с младенцем, тоже под вопросом. Разные вóды накладываются друг на друга и разламывают идею чистоты, образ чистой воды, в которой существует ребенок. Грязное, суррогат, — это также то, что не соответствует логике существующего порядка^[15]. Грязь воды угрожает этому порядку и требует признания, введения в действие, грязь переприсваивается — совершенный жест разделения слипшихся связей продолжается повторным склеиванием.

Вода как связь с другими видами жизни, как связь с технологиями и как «планетарный архив значений и материи» является предметом рассмотрения главы о гидрофеминизме Астриды Нейманис^[16]. С точки зрения гидрофеминизма мы живем в водных сообществах, для которых разница между живым и неживым теряет свое значение. Интернациональная солидарность — это «водный вопрос», так как вода — это проводник, размывающий границу между природой и культурой, биологией и философией.

Смещение парадигм природного и искусственного производится через поиск сотрудничества природы и труда на концептуальном и практическом уровнях: «Труд, в том числе вынашивание зародыша, и природа, включая геном, эпигеном, микробиоту и так далее, могут совместно менять мир, трансформируя друг друга. Мы создаем друг друга. И мы можем коллективно научиться действовать соответствующим образом. Вот эти истины я называю настоящей суррогатностью, полной суррогатностью»^[17].

Вопросы, давно уже знакомые, пересобранные заново в этом тексте, предстают невероятно отчетливо, в силу смелости предполагаемого действия. Почему бы не обратить капиталистическую логику суррогатности в свою пользу? Как перестать оестествлять искусственно созданные неравенства, и смотреть на мир как на радикально искусственный, изменяемый?

Самое поразительное в этой книге — работа авторки с понятиями природного и искусственного. На конкретных примерах она прослеживает, как природное становится makeable! И одновременно, как искусственное оплодотворение оестествляется, становится естественным только для некоторых классов. Таким образом, Льюис показывает, что природное не являет собой нечто противоположное искусственному, оно всегда имеет политические основания, и в этом смысле так называемое природное — основа существующего порядка.

Изабель Стенгерс^[18] пишет о ситуации «экономической войны», при которой рабочие являются заложниками идеологии продуктивности. Способом борьбы с этой ситуацией для нее является идея положительной критики, создающей возможности для жизни после экономического развития, открывающей новые способы действования, воображения и мышления. Согласно Стенгерс, целью критики современности является не столько забота о последствиях углеродного следа, сколько переизобретение способов производства и коопераций. Примером подобной работы как раз и является книга Льюис: «…главное отличие моей книги, я надеюсь, состоит в теоретической нескромности, утопичности и подрывном духе по отношению к людям, работающим в сегодняшних суррогатных клиниках. Ее цель состоит в том, чтобы использовать буржуазное воспроизводство (стратифицированное, товаризованное, гендерно-нормативное, неоколониальное) для достижения гестационного коммунизма»^[19].

Софи Льюис пишет о том, как превратить антиутопию в утопию, переприсвоив технологии, средства производства, включающие в себя суррогатное тело. Эта утопия включает в себя насилие, дискурсивно работает с насилием, вместо того чтобы выводить его за рамки идеального будущего мира. И в этом смысле вторит «Манифесту ксенофеминизма» в нежелании делать вид, что использование технологий не несет в себе никакого риска. Она ставит своей целью перенастройку. Подобным образом, Хелен Хестер пишет о том, что ксенофеминизм имеет дело с политикой, «не зараженной чистотой»^[20].

Таким образом, книга Льюис в ключе «Манифеста ксенофеминизма» разрабатывает идею о том, что капитализм сам содержит основы для собственного подрыва. Близким направлением современной мысли, продвигающим эту идею, является акселерационизм. Эти два подхода сравнимы, однако ксенофеминизм обращается не к переприсвоению огромных машин, ускоряющихся на ходу, а к частичным связям^[21] в практиках и объяснительных моделях, к тому, что больше одного, но меньше двух (термин Мэрилин Стратерн^[22]). Структурные изменения и одновременно внимание к частному, локальному, к тому, что находится в одном общем водном потоке: «Несмотря на всемирную гегемонию капитализма, множество людей практикуют каждый день что-то схожее с “полной суррогатностью”, культивируют неэдипальное родство, распределяют материнский труд между многими участниками и поколениями. В особенности это относится к трансгендерным людям, черным, секс-работникам, мигрантам и квир-сообществам, выжившим благодаря навыкам в этой сфере»^[23].