Свобода — это дважды пустота. Именно так в нескольких словах можно определить наш основной тезис. Если же его немного развить, то формула окажется следующей: свобода пуста и как идеал, и как действительность. Ибо идеала еще нет — он недостижим, а действительность в принципе чужда свободе. Далее мы постараемся по(до)казать, что в нынешней культурной ситуации мыслить о свободе следует начинать именно в такой оптике (либо не начинать вовсе!). Со свободой сегодня, на самом деле, ничего не ясно — ни интуитивно, ни теоретически, ни политически, а работать с двойной пустотой могут только художники.

Отчасти поэтому в столь трудной теме сложно вдохновляться такими художественными высказываниями, как, например, известная коллективная акция «Свобода» (Санкт-Петербург, февраль 2014) с ее незатейливой революционной прямотой и острой жаждой взаимодействия. Для нашей оптики ближе проекты с более сложной, но не менее отчаянной поэтикой — вроде гибридной инсталляции «1, 4… 19» (2014) группы «Куда бегут собаки», в которой подвергается испытанию свобода выбора мыши, известного лабораторного «каскадера», дважды помещенного в идентичный роботизированный лабиринт — в физической реальности и в виртуальной, с простым условием для мыши реальной и виртуальной никогда не встретиться в лабиринте. В очень важном для нас залоге метафизики пустоты своего рода продолжением мышиной экзистенции можно считать роботизированную инсталляцию той же группы «Город 0» (2018), в которой инфернально светящиеся лифты передвигаются вверх и вниз в шахтах-скелетах (без зданий), передавая друг другу пустоту из открывающихся дверей. Пустота как свобода и присутствует, и отсутствует одновременно. И скорее всего — без квантовых на то оснований!

 

Свобода холостого хода

Великие либеральные идеалы свободы, безусловно, не являются пустыми и бессодержательными. Их наполняют миллионы судеб бесстрашных борцов и миллионы страниц «священных» текстов — от философских трактатов Дж. Локка до официальных комментариев и разъяснений к современным конституциям и законодательным актам. Однако либеральная свобода наивна, прекрасна, кровава и несбыточна даже в ее антропоцентрической версии. Ее параметры часто негативны (чтобы не было тирании, голода, болезней, страданий, ограничений для выбора), либо легко «торгуются» относительно позитивных (самореализации, собственности, высказываний или протеста) и размениваются на совсем уже чуждые «свободе» вещи, такие, как порядок, безопасность и справедливость/равенство. Постоянно возникает вопрос: может быть, свобода обнаруживается вообще только в негативном залоге — из лишения, нехватки, недостачи? То есть из пустоты?

Либеральная свобода прячется в пустоту идеала, поскольку всегда рискует разбиться о рифы «человеческого, слишком человеческого» и скалы «социального, слишком социального». Что может быть опаснее скалистой бухты социального неравенства, где пол, возраст, цвет кожи, работа, болезнь или инвалидность (продолжите список сами) быстро заставляют забыть об идеальном? Странно было бы сравнивать свободу младенца, глубокого старика и солдата на плацу! Максимально свободен, как критически заметил Мишель Фуко, белый половозрелый европеец мужчина среднего возраста, он же — главный собственник, избиратель, рациональный автономный индивид и адепт либерализма. Ему и в голову не придет, что свобода в каком-то виде может распространяться на животных, растения или других нечеловеческих агентов — например, умные машины. Разумеется, где-то в той же бухте свободу поджидают зыбучие пески невежества (бытового или религиозного) и круговой поруки во всех ее изводах — кланах, командах, семьях, «тусовках» и прочее.

Свобода тут вовсе никому не нужна. Когда-то эту странную логику «бегства от свободы» блестяще показал Эрих Фромм. Быть свободным тревожно, пугающе, ответственно, требовательно; это всегда подгоняет, заставляет делать выбор, непонятно что обещает и неясно куда ведет. Хорошо быть зависимым, пристроиться под крылом Отца (лучше всего — тоталитарного), получать блага и заботу за верность и лояльность, всякий раз избавляясь от тягот выбора и ответственности за решения. Если угодно, тревога опустошает свободу в действительности, пока та сияет как изначально пустой идеал.  

Вернемся ненадолго к мыши в роботизированном лабиринте. Любопытно, что свобода выбора (едва ли, конечно, осознанная) остается у нее как навязчивая данность. Однако по наблюдениям и по рассказам самих художников очень часто решением мыши становится отказ от выбора и вообще движения в лабиринте. Мышь Фромма — назовем ее так — просто садится в углу лабиринта и саботирует свободу. Бурная жизнь продолжается только в виртуальном лабиринте, наполненном неутомимыми цифровыми двойниками живого зверька, создающими впечатление энергичной толкотни на улицах города-лабиринта, якобы перегруженного своей социальностью. Весьма удачный образ для вопроса о свободе и экзистенциальном одиночестве.

И вот от всей этой обреченности под грузом идеального в ловушке реальности и возникает,  согласно  знаменитому образу Жана- Поля Сартра, экзистенциальная тошнота. Склизкое бытие-отрава стекает в пустоту… Возможно, парадокс пустого идеала свободы максимально ярко и последовательно сформулирован именно в экзистенциальной философии. Если свобода человека с чего-то и начинается, то с одинокого и тошнотворного разбирательства с самим собой. И тогда свобода становится довольно герметичным проектированием себя, где индивид и есть главный предмет свободы (причем, в этом и только в этом предмете она и обнаруживается!). А дальше опять пустота, ибо в чистом виде экзистенция предстает как полное распредмечивание себя, то есть — самоубийство. И в этой версии вновь побеждает пустота, а свободу обретает тот, кому по-настоящему тошно.

Можно предположить, что судьба мыши Фромма — это честная встреча с пустотой. В «Городе 0» есть только шахты лифтов, словно на них забыли надеть каркас высотного жилого дома. Лифты работают — возят пустоту вверх-вниз, рандомно «высаживая» ее на «этажах». Когда два лифта соседних шахт встречаются на одном уровне, происходит «пересадка» пустоты из двери в дверь. Вот и вся интерактивность. Этот замкнутый мир нарочито аутичен, как и свободная человеческая экзистенция. Он как бы подсказывает еще одну важную метафору для нее — образ целибатной машины, предложенный Дюшаном. Свобода холостого хода — вот к чему стремится мышь Фромма! Жить и двигаться в своей герметичной логике в полной амнезии относительно любых установок о продуктивности и эмансипации.

 

Искусство двойной пустоты

Однако безотчетный экзистенциальный выбор и свобода холостого хода — не единственный дальний предел для свободного индивида. На другом конце одинокого иррационального существования, конечно, находится разум. Европейский либерализм был и остается продуктом европейского рационализма. Благодаря чему у свободы не осталось ни страсти, ни безумия — сплошной рациональный выбор просвещенного (если повезет!) индивида. Шизофреник не может быть свободен, и точка. Рациональная колонизация свободы, выраженная, прежде всего, в плотной паутине юридического дискурса — еще один путь опустошения идеала. Он легко может довершить дело, начатое в той самой скалистой бухте социального неравенства, о которой мы говорили выше.   

Вероятно, честнее всего с иллюзорностью либеральных идеалов обошелся марксизм (и левый дискурс в целом). Если мы исходим из установки, что человек от природы не есть свободный индивид, а обретает этот статус в неотчужденном труде как самостийный деятельный предприниматель (не в ка­пита­листи­ческом смысле, конечно) в кооперации с такими же адептами истинных трудовых отношений, то получим необходимые и достаточные условия для эмансипации во всей ее антропологической полноте. Жаль только, что это возможно исключительно прямым революционным путем, который «зависает» в снятом виде благодаря адаптивной изощренности капитализма. И снова как-то досадно, что идентификатор свободы (протест, разрушение) оказывается совершенно негативным.

Мы можем предположить, что подлинной задачей либерального (и даже лево-либерального!) политического духа является исчерпание и развенчание политики свободы. Неслучайно роковым рубежом либеральной политики оказались терроризм и мультикультурализм. И не потому, конечно, что ближневосточные мигранты неприятны местным. Просто во всей своей очевидности предстал культурный релятивизм свободы как понятия и ценности, для многих всего лишь навязчивых, непонятных и ненужных. Не говоря уже о том, что мы снова вынуждены делать сразу две поправки: поправку на неравенство и поправку на революцию, ибо одни снова свободнее других, а возвышенная революционная эмансипация очень быстро получает какое-нибудь криминальное клеймо (как вариант — «терроризм»). Что и случилось с большинством прямых и энергичных протестных акций современных российских художников-акционистов (не умаляя художественных достоинств!).

Разумеется, наши рассуждения о политических иллюзиях и драмах свободы не новы. Но, по крайней мере, в этом поле само поддержание дискурса на уровне активной, живой и теоретически-не-скудной дискуссии оставляет шанс на эмансипирующее действие и озарение. Чего не сказать об аргументах научных. Еще в раннем когнитивизме 1980-х ученые заподозрили, что функционирование мозга не должно оставлять нам никакой сознательной свободы. Широко известные эксперименты американского психолога Бенджамина Либета показали, что решения принимаются мозгом примерно за секунду до того, как человек их осознает. При этом мы ничего не подозреваем, ничуть не сомневаемся и свято уверены, что осуществили акт свободной воли. Мы живем во власти нейрон­ного биологического процессора, с которой ничего поделать нельзя. Протесты и революции бессмысленны. Мышь Фромма просто реализует когнитивную логистику.

Дальнейшее развитие когнитивной науки только добавило скепсиса. Благодаря Дэну Канеману (заслужившему целую Нобелев­скую премию!) проблема тотального неосознаваемого контроля мозга за нашими действиями получила определение через «когнитивные искажения». Грубо говоря, мы всегда сидим на иррациональных «якорях», а не рвемся к хотя бы минимальным усилиям свободного разума. Например, первая доступная информация становится «якорем» для объяснения и построения дальнейших действий. Без объяснений и разбирательств. Почему? Просто мозг экономит усилия и включает первое знакомое соображение. Таким же образом мы трактуем прошлое, проецируя туда настоящее и часто «дорисовывая» воспоминания тем, чего не было.

Следовательно, свобода — это не только пустота культурного идеала, но и материальная (физиологическая) пустота когнитивной иллюзии. Остается вспомнить Лакана, который настаивал на том, что человеческое Я иллюзорно по своему происхождению из случайного зеркального образа собственного тела, а потому существует и питается исключительно подобными же иллюзиями, пока мозг и язык формируют сложные системы контроля за организмом и психикой. Поэтому мышь Фромма спокойно садится в углу своего лабиринта и пренебрегает свободой выбора.

Может показаться, что подобный теоретический скепсис заводит в тупик. И максимум, что можно из него извлечь — это злорадство консервативного традиционализма и самого реакционного мракобесия. Что, вероятно, тоже по-своему занятно и содержательно. Однако нам представляется именно этот путь к современному искусству — фабрике по производству глубоко осознанных иллюзий. Прежде всего, в его модернистской версии свободного творческого переустройства мира. Как раз в том ницшеанском жизнетворческом смысле, который Борис Гройс, например, попытался отслоить от советского марксизма-сталинизма («Gesamkunstwerk Сталин»).

Работа с двойной пустотой под силу только художнику, и даже Сталин здесь не справится. Малевич и Мондриан показали это в изобретенных ими методах раскрытия/разворачивания абстрактной формы. Татлин, наоборот, видел художественный метод в преодолении и игре сопротивления материала. Сочетание этих методов создает колоссальные возможности в современном технологическом искусстве. Раскрытие абстрактного кода (биологический код ДНК) и превращение биологического материала в пластичную живую основу для арт-проектов демонстрируют жизнетворчество нового техно-авангарда.

Почти двадцать лет назад в рамках проекта «Искусство и тканевые культуры» (The Tissue Culture and Arts Project) Орон Кэтс и Йонат Цурр создали полуживой стейк. В лаборатории Гарвардской школы медицины им удалось буквально вырастить кусок мяса из эмбриональных клеток еще не родившегося ягненка. Благодаря пластичности живого оказалось, что можно получать мясной продукт, минуя смерть животного и  используя только небольшую часть его тканей. Здесь, конечно, нет абстракции формы (однако ее несложно внедрить в дизайн стейка), тем не менее, абстрактный метод конструирования в виде манипуляций с кодом живых тканей в ДНК технологически обязателен.

Возникает ощущение, что мир совсем не против такой творческой преобразующей свободы. По крайней мере, он вполне позволяет осуществить самоотрицание пустоты практически на грани произвола (а то и за ней!), позволяя, таким образом, свободе время от времени исторически сбываться в разных местах, судьбах и масштабах. Следовательно, у мыши Фромма всегда остаются шансы на эмансипацию: либо найти свою свободу холостого хода, либо заняться преобразованием мира в современном искусстве двойной пустоты… Иногда повторяя Бродского:

За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.