Для нынешнего молодого поколения «1990-е стали своего рода символом некой лихой свободы, на которую оно смотрит либо с завистью и вдохновением, либо с цинизмом людей, которые… уже успели вписаться в художественные институциональные реалии… За прошедшее десятилетие они… приспособились к многочисленным правилам и кодексам, которые стремятся к тому или иному типу ортодоксальности» (М. Калинина «Рабы воздуха»). Но раз свобода сегодня в таком дефиците, не значит ли это, что она — проблема, нуждающееся в обсуждении? И раз недостаток свободы задан институциональным порядком, не значит ли это, что проблема эта — в первую очередь социальная и политическая?

Отвечая на этот вопрос утвердительно, следует, однако, уточнить, что сегодня, в эпоху капиталистического реванша, политика неумолимо поглощается экономикой. Отсюда свобода реализует себя в борьбе «социального против поглощения себя рынком и превращения в товар того, что составляло часть жизненного мира. Эта борьба проявляет себя и в сопротивлении коммодификации публичных пространств и окружающей среды, и в защите социальных прав, и в спасении искусства от полного подчинения логике товара» (И. Будрайтскис, вступление к К. Поланьи «Политика веры и политика безверия»). Конечно, свобода как была, так и остается неотторжимой от личности — от ее права на свободную самореализацию, но раз при этом она неотторжима и от социальной и политической борьбы, то значит — неизбежно коллективна. Если перевести эту проблематику в область онтологии, то можно сказать, что свобода «молекулярна», что она предполагает «Единое», которое есть «бытие в связанности» (Г. Преображенский «Молекулярный образ свободы»). Как раз на этом принципе связанности основан один из материалов настоящего номера: подобно лоскутному одеялу, в нем «сшиты вместе шесть независимых текстов, шесть точек входа в практики и теории освобождения» (н и и ч е г о д е л а т ь «Мир без труда: свобода от экономического рабства»). Ответом на эти практики и теории стал маневр рыночной системы искусства: она утверждает, «что творческое начало присутствует в каждом человеке, даже если оно проявляется исключительно в коллективном творчестве», и в то же время настаивает, «что все подлинно значимое создано гениями-одиночками» (Д. Гребер, Н. Дубровская «Арт-коммунизм и искусственный дефицит»). И действительно, все, на что можно поставить высокую цену, по определению, должно быть уникальным и непредсказуемым!

Так может, тогда отказаться от идеала свободы? Признать свободу иллюзией? Реализовать это можно двумя путями: «вспомнить Лакана, который настаивал на том, что человеческое Я иллюзорно… а потому существует и питается исключительно подобными же иллюзиями, и свести искусство к фабрике по производству глубоко осознанных иллюзий» (Д. Галкин «Мышь Фромма: свобода и пустота»), или же — вернуться к марксистскому (восходящему к Спинозе) тезису, что «свобода есть осознанная необходимость». И тогда творческий акт уже не «лихой» жест, а рождается из «анализа и критики духа реакционного (и любого другого) времени», из «ясного понимания — в каких обстоятельствах художнику приходится делать свое высказывание» (Д. Виленский «Полемический комментарий о свободе художника»). Если сформулировать это иначе — «свобода всегда существует в пределах заданных границ». И «это хорошо видно на примере интернета, который — не нейтральная площадка, предоставляющая безграничные возможности, а платформа выбора из уже заданных параметров». Отсюда «историческая и контекстуальная обусловленность свободы дает возможность представить ее не как готовый концепт, а как феномен, находящийся в постоянной пересборке» (А. Стебур «Свобода быть уязвимой»). Однако, не предопределяет ли актуальная укорененность сознания в цифровой реальности с ее алгоритмами и фильтрами релевантности, что ставка на пересборку свободы есть ни что иное, как еще одна иллюзия? На эту «мутацию человеческой рациональности стоит обратить внимание. Разобраться с новыми определениями свободы — пока еще осталось, что определять» (С. Бурханова-Хабадзе «Мне как обычно…»).

МОСКВА, ФЕВРАЛЬ 2020