Статьей Эдварда Саида редакция «ХЖ» начинает цикл «Публикации Райнера Ганала». Райнер Ганал — художник и полиглот, чья творческая практика заключается в сочетании визуального ряда с проведением семинарских занятий. Эти семинары Райнер Ганал проводит в разных городах мира. Актуальные проблемы современной философии, этической, религиозной, политической жизни под углом зрения Райнера Ганала даются в их взаимосвязи с художественными практиками.

 

Кто такие интеллектуалы? Являются ли они очень большой или чрезвычайно малой и чисто элитарной группой людей? Два известнейших описания интеллектуалов XX века принципиально расходятся во мнении на этот счет. Антонио Грамши, итальянский марксист, журналист и блестящий политический философ (при Муссолини он находился в заключении с 1926-го по 1937 год), пишет в «Тюремных записках», что «все люди — интеллектуалы, но это не значит, что все люди выполняют в обществе функцию интеллектуалов». Биография самого Грамши — пример той роли, которую он приписал интеллектуалу: филолог по образованию, он был и организатором движения рабочего класса в Италии, и в области журналистики одним из наиболее рефлектирующих социальных мыслителей, чья цель заключалась в создании не просто общественного движения, а самостоятельной культурной формации, соединенной с движением.

Грамши старается показать, что существует два типа людей, представляющих в обществе функцию интеллектуалов: первый — традиционные интеллектуалы, такие как учителя, священники и администраторы, продолжающие выполнять одно и то же дело из поколения в поколение; второй — прирожденные интеллектуалы, которых, как считает Грамши, классы или предприятия обычно используют для организации своих интересов, захвата большей власти, установления большего контроля. Так, говорит Грамши о прирожденном интеллектуале, «капиталистический антрепренер создает при себе специалиста по промышленной технике, специалиста по политической экономии, организаторов новой культуры, новой легальной системы и т. д.» Сегодняшний эксперт по рекламе или public relations, который изобретает технические средства для обеспечения успеха дезинфицирующего средства или авиакомпании на рынке] тоже оказывается прирожденным интеллектуалом, по классификации Грамши; им может быть любой, кто в демократическом обществе пытается заручиться поддержкой потенциальных клиентов, завоевать симпатии покупателей или голоса избирателей. Грамши верил, что прирожденные интеллектуалы активно вовлечены в общество, что они ведут постоянную борьбу, идет ли речь об изменении сознания или завоевании рынков; в отличие от учителей и священников, которые более или менее постоянно остаются на своих местах, выполняя год за годом одну и ту же работу, прирожденные интеллектуалы всегда находятся в действии, в движении.

Противоположная крайность — знаменитое определение Жюльена Бенда, представляющее интеллектуалов как крошечную группу сверходаренных и сверхморальных королей-философов, определяющих сознание всего человечества. Конечно, трактат Бенда «Измена интеллектуалов» запомнился впоследствии более как беспощадная критика интеллектуалов, обесценивающих свое призвание и компрометирующих свои принципы, чем как систематическое исследование их жизни; фактически он отсылает к небольшому числу имен и важнейших характеристик тех, кого можно считать истинными интеллектуалами. Здесь часто упоминаются Сократ и Иисус, реже — Спиноза, Вольтер и Эрнест Ренан. Истинные интеллектуалы — необыкновенные творения, это истинное духовенство, и идеи, которых они придерживаются, становятся вечными истинами правды и справедливости, исходящими, разумеется, «не от мира сего».

Отсюда религиозное обозначение, принятое Бенда, — духовенство, и различие в статусе и представлении, которое он всегда противопоставляет черни, заурядным смертным, чьи интересы распространяются на материальное благосостояние, личные успехи и, если удастся, близость к светским властям. Истинные интеллектуалы, говорит он, это «те, чья деятельность по сути своей чужда преследованию практических целей, те, кто находит удовольствие в занятиях искусством, или наукой, или метафизическими спекуляциями, короче — в обладании нематериальными ценностями, и поэтому имеет обыкновение говорить: "Царство мое — не от мира сего"».

(...) Социальный анализ интеллектуала как человека, выполняющего ряд особых функций в обществе, проделанный Грамши, гораздо ближе к реальности, чем все, что может предложить Бенда, особенно в конце XX века, когда люди столь многих профессий — ведущие радиопередач, академические профессионалы, программисты, юристы, консультанты по менеджменту, политические эксперты, государственные советники, авторы специализированных рыночных отчетов и, конечно, сотрудники всей сферы современной массовой информации — подтвердили самим фактом своего существования идеи Грамши. Сегодня каждый человек, работающий в сфере, связанной с продуцированием или распространением знания, является интеллектуалом в понимании Грамши. В наиболее промышленно развитых обществах Запада соотношение между так называемыми индустриями знания и теми, которые имеют дело с физическим материалом, резко изменилось в пользу индустрий знания. Американский социолог Альвин Гулднер несколько лет тому назад сказал об интеллектуалах, что они стали новым классом и что интеллектуальные менеджеры заняли место старых богатых и облеченных властью классов. Гулднер также сказал, что в связи со своим триумфом интеллектуалы перестали быть людьми, апеллирующими к широкой публике; взамен они стали частью того, что он назвал «культурой критического дискурса». Каждый интеллектуал, будь то автор или книгоиздатель, военный стратег или юрист международного права, говорит и ведет дела на языке, который стал специализированным и употребимым только в пределах некоторой группы профессионалов; специальные эксперты адресуются к другим специальным экспертам на lingua franca, по большей части недоступном для других людей.

 

СОХРАНЯЮЩИЕСЯ НАЦИИ И ТРАДИЦИИ В ЗАЛИВЕ

Известная книга Жюльена Бенда «Измена интеллектуалов» создает такое впечатление, будто интеллектуалы существуют в своего рода универсальном пространстве, не знающем ни национальных, ни этнических границ. В 1927 году Бенда казалось самоочевидным, что интересоваться интеллектуалами — значит иметь дело только с европейцами (Иисус — единственный неевропеец, о котором он отзывается положительно).

С тех пор все коренным образом изменилось. Во-первых, Европа и Запад больше не устанавливают мировых стандартов для всей остальной планеты. Демонтаж великих колониальных империй после второй мировой войны снизил возможности Европы освещать политически и интеллектуально то, что прежде называлось темными уголками земли. С наступлением холодной войны, возникновением третьего мира и всеобщей эмансипацией, которую присутствие Соединенных Штатов если не объявляло, то подразумевало, неевропейские нации и традиции представились заслуживающими более пристального внимания.

Во-вторых, неимоверно быстрое развитие транспорта и коммуникаций привело к формированию новых представлений о том, что называется «отличное» и «другое»; если вы теперь говорите об интеллектуалах, вы не имеете права на столь широкие обобщения, как раньше, поскольку исторически и по стилю жизни, например, французские интеллектуалы полностью отличаются от своих китайских коллег. Иными словами, говорить об интеллектуалах сегодня — значит говорить конкретно о национальных, религиозных и даже континентальных вариантах обсуждаемого явления, каждый из которых претендует на отдельную постановку вопроса. Африканские интеллектуалы, например, или арабские интеллектуалы существуют в своем, совершенно особом историческом контексте, с его собственными проблемами, патологиями, триумфами и особенностями.

До известной степени тот ракурс, с которого мы рассматриваем интеллектуалов, привел к фантастическому росту специализированных исследовании, старающихся объяснить и оправдать растущую роль интеллектуалов в современной жизни. В приличных университетах и исследовательских библиотеках Запада можно найти тысячи книг об интеллектуалах в различных странах, и в каждом случае тема требует многолетнего изучения. Далее: интеллектуалы, конечно, говорят на многих языках, и некоторые из этих языков — например, арабский или китайский — диктуют совершенно особые отношения между современным интеллектуальным дискурсом и старыми, обычно чрезвычайно богатыми, традициями. Поэтому и западный исследователь, всерьез стремящийся понять интеллектуалов в контексте их отличной, другой традиции, должен будет провести годы за изучением языков. И несмотря на эти различия, несмотря на неизбежное разрушение универсального представления о том, что это значит — быть интеллектуалом, некоторые обобщающие определения интеллектуала как индивидуума (важнейшая задача моей работы), кажется, могут иметь более чем строгое локальное применение.

Первое, что я хочу обсудить в этом ряду, — национальность и то, что происходит из нее в «тепличных» условиях развития — национализм. Ни один современный интеллектуал — будь то крупнейшие фигуры, как Ноам Хомский и Бертран Рассел, или те, чьи имена не столь известны, — не пишет на эсперанто, языке, созданном для того, чтобы принадлежать одновременно целому миру и ни одной конкретной нации или традиции. Каждый индивидуум рождается в каком-то языке и в большинстве случаев проводит всю свою жизнь внутри этого языка, который становится важнейшим условием его интеллектуальной активности. Конечно, языки всегда национальны — греческий, французский, арабский, английский, немецкий и т. д., — но одна из главных идей, которые я хочу здесь высказать, заключается в том, что интеллектуал обречен пользоваться национальным языком не только по причине очевидного удобства, но также из-за того, что он надеется придать ему особенное звучание, специфический акцент и, наконец, образ самого себя.

 

ПРОФЕССИОНАЛЫ И ДИЛЕТАНТЫ

Мы еще раз возвращаемся к главной теме — репрезентации интеллектуала. Говоря об интеллектуале как личности — а это моя принципиальная установка — и создавая его портрет, акцентируем ли мы уникальную индивидуальность человека или социальную группу и класс, к которым он принадлежит? То, как мы отвечаем на этот вопрос, определяет то, что мы ожидаем от интеллектуала: можно слышать и читать или собственное мнение, или голос, представляющий правительство, группу лоббистов, организованное политическое движение. Репрезентации интеллектуалов в XIX веке стремились выразить индивидуальность и подчеркивали то, что интеллектуалы, как тургеневский Базаров или Стивен Дедалус Джеймса Джойса, — это одинокие, стоящие в стороне от общества люди, они не приспосабливаются к его нормам и поэтому становятся воплощенными антагонистами установленных оценок и суждений. При том, что в XX веке возросло количество людей, принадлежащих к основной группе, называемой «интеллектуалы» или «интеллигенция» — менеджеров, профессоров, журналистов, правительственных экспертов и экспертов по IBM, лоббистов, ученых, политических обозревателей, консультантов, чьи мнения можно купить, — приходится усомниться в том, что единичный интеллектуал вообще может высказывать независимое мнение. Это чрезвычайно важная проблема, и разрешить ее можно при здравом соотношении реализма и идеализма; недопустим только цинизм. Циник, говорил Оскар Уайльд, всему знает цену, но ничего не ценит. Обвинять всех интеллектуалов в приспособленчестве на основании того, что они зарабатывают себе на жизнь работой в университете или газете, — жестокое и нелепое обвинение. Таким же неразборчивым цинизмом было бы говорить, что мир продажен, потому что любой в конце концов уступает Маммоне. С другой стороны, едва ли будет умнее назвать интеллектуала совершенным идеалом, этаким сияющим рыцарем, столь чистым и благородным, что все возможные подозрения в материальной корысти отпадут сами собой. Никто не способен пройти эту проверку, даже джойсовский Стивен Дедалус, хотя он и такой чистый и совершенный идеал, что под конец становится ни на что не способным и, что еще хуже, умолкает.

Факт тот, что интеллектуал не должен быть ни заурядной и примитивной личностью, как простой и дружелюбный техник, ни этакой Кассандрой (которая не только была несимпатична сама по себе, но и осталась никем не услышанной). Каждый индивидуум существует в обществе вне зависимости от того, насколько свободно и открыто это общество и насколько обособлен он сам. В любом случае голос интеллектуала должен быть услышан, он должен вызвать диалог и по возможности спровоцировать ответное высказывание. Существование альтернатив — это не отсутствие мнений и не тотальный беспорядок. Пространство индивидуальной и субъективной репрезентации интеллектуала, который может задавать вопросы и взывать к разуму людей по поводу войн или громадных социальных программ, которые назначают контракты и взвинчивают цены, драматически сократилось по сравнению с ситуацией столетней давности, в которой Стивен Дедалус мог сказать, что его долг как интеллектуала заключался в том, чтобы не служить никаким властям и авторитетам. Я не хочу здесь призывать, как некоторые (я думаю, слишком сентиментально) призывают, восстановить то время, когда университеты были не такими большими, а возможности, предоставлявшиеся ими, были не столь широкими. Я думаю, западные и особенно американские университеты по-прежнему могут предложить интеллектуалу то квазиутопическое пространство, в котором открыт путь для рефлексии и поиска, пусть и стесненный новыми препятствиями и влияниями.

Таким образом, проблема для интеллектуала — это иметь дело с экспансией новых профессионалов, изображенных в моей работе, не пытаясь доказать, что они — не те, за кого себя выдают, и не отрицая их несомненного влияния, но предлагая альтернативный ряд ценностей и прерогатив. Я бы обобщил это под названием «дилетантизма», то есть деятельности, основанной на симпатиях и пристрастиях, а не на выгодной и корыстной узкой специализации.

Интеллектуал сегодня должен быть дилетантом — тем, кто понимает, что быть мыслящим и заинтересованным членом общества — значит внутри даже самой технической и профессионализированной деятельности поднимать вопросы морали, связанные с его страной, ее властями, модусом ее взаимодействия как со своими гражданами, так и с другими обществами. Кроме того, дух интеллектуала как дилетанта может преобразить самую обычную профессиональную рутину — то, чем нам приходится заниматься, чтобы затем выйти к чему-то более жизненному и принципиальному; вместо того чтобы делать, что полагается, можно задать вопрос: почему это делается, кто от этого выигрывает, как это связывается с моими собственными планами и идеями.

У каждого интеллектуала есть своя аудитория и свой избранный круг. Вопрос заключается в том, следует ли оправдывать ожидания этой аудитории — удовлетворять потребности клиента, или надо бросить ей вызов, спровоцировать на открытый спор, вовлечь в великое демократическое участие в обществе. В любом случае нельзя убежать от существующих авторитета и власти и нельзя избежать неких отношений интеллектуала с ними. Кем будет интеллектуал, говорящий с властью: профессиональным просителем — или дилетантствующим сознанием, не ждущим вознаграждения?

 

ВСТУПЛЕНИЕ

Вопросы и ответы, определяющие содержание отечественной интеллигентской жизни, не чужды современному иностранцу, но преимущественно на этапе полового и социального созревания, до приобретения социальной стабильности. Между тем интеллектуальная дрожь российского интеллигента девятнадцати лет почти ничем не отличается от старческого умственного дребезжания академика РАН. Когда Толик Осмоловский некритически захлебывается словечками французских профессоров Делеза и Гваттари, это легко объяснить незрелостью и недоброкачественностью его мышления, элементарным эпигонством. Когда маститый Вяч. Вс. Иванов банализирует философское наследие Чаадаева, это выступает как отчетливый знак угасающей полуторавековой мозговой активности русской разночинской традиции, так и не вышедшей за рамки обсуждения «крестьянского вопроса» и «универсального гения Пушкина».

Однако хочется понять, почему российский интеллигенты совсем разных поколений — от Добролюбова до Пепперштейна — так тупо бьются лбами друг о друга в своем движении по замкнутому историческому кругу. И почему звуки от столкновения их лбов так напоминают «народную музыку» ложечников.

 

ГЕНЕЗИС ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

В социально однородных государствах, таких как Россия, общество производно от государства и его властных интенций. Интеллигенция — это своего рода несчастный ублюдок, существующий благодаря осознанной государством необходимости в идеологической экспансии и военно-техническом прогрессе. Интеллигенция не может существовать вне социально однородного государства, это государство подпитывает интеллигенцию, как один сиамский урод — другого. Однако далеко не все интеллигенты находят себе место в предоставляемых государством нишах, и тогда оно вынуждено применять санкции, объявляя их отщепенцами, диссидентами, толстовцами, врагами народа, евреями или психами. Впрочем, чаще всего эти отщепенцы без своего возлюбленно-ненавистного «оппонента» — государства — начинают чахнуть и быстро скудеть мыслью. Имя всему этому — позор.

На пути к социальной однородности интеллигенция противостоит государству, обсуждая и осуждая методы построения институтов справедливого распределения и его принципы. По достижении цели государственного развития, когда оказывается, что одной социальной однородности недостаточно для государственной стабильности как во внутренних делах, так и в международных отношениях, интеллигентские рефлексии политически актуализируются в деятельности по конструированию новых принципов и методов достижения социальной справедливости. Имя этому — прозябание.

При либерализациях и «оттепелях»-«перестройках» интеллигентское общество доминирует над слабеющим государством и общественные интенции направляются на поиск путей возрождения сильного государства, с которым бы считались значимые противники. В такие периоды интеллигенты, которые, собственно, и составляют осознающее себя общество, сначала становятся влиятельными властными фигурами, а в дальнейшем, обнаружив сопротивление своим властным амбициям, пытаются вернуть жизнь в русло, предопределенное интеллигентской интерпретацией истории. Для этого интеллигенция конструирует образы внешнего и внутреннего врагов и предпринимает усилия по консолидации общества и государства для борьбы с ними. Интеллигенция при либерализациях становится социальным стратом, обеспечивающим преемственность идеологии социально однородного общества и продуцирующим авторитарных лидеров, стремящихся к созданию сильного (но «прогрессивного») государства, где и у интеллигенции есть свое место. Имя всему этому — ничтожество.

Можно сказать, что существует закон сохранения интеллигенции. В начальные условия этого закона входит существование государства, противостоящего интеллигентскому обществу, но воспроизводящего интеллигенцию как необходимый элемент своего устройства. Этому закону подчиняются, как верховному божеству, и режиссер МХАТа, и Костя Звездочетов.

 

ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ЭСТЕТИКА

Судьба России в ее интеллигентском представлении — судьба ее интеллигенции, а истории России — история интеллигенции. Но история России не сводится к истории образованной части ее граждан, хотя писалась и пишется чаще интеллигентами, чем историками. Писаная история России политически акцентирована, смещена в плоскости исторической реальности, значимой для интеллигентов. Интеллигентская Россия жила и живет выдуманным прошлым, проецируемым в будущее, — вопреки отвратительному для нее настоящему. Плоды творческого воображения интеллигентных авторов-историков переосмысляются другими авторами-интеллигентами и, став художественными образами прозы, стиха, театра (или, например, концептуалистского творчества), превращаются в символы массового интеллигентского сознания. Эти образы-символы, отождествленные с известными актерами-интеллигентами, исполнителями соответствующих ролей в кинофильмах, театральных постановках и эстрадных ревю, в значительной степени определяют переживание эпохи ее современниками-интеллигентами и их образ действия в те периоды, когда эпоха становится смутной. Интеллигентская интерпретация истории персонифицирована в интеллигентских «архетипах», реализованных на сцене или в текстах и замещающих реальность, вытесняя ее в пограничные и нерефлектируемые области интеллигентского сознания.

Больше того, введение профанной жизни и сырой реальности в театральный контекст составляет историческую задачу российской интеллигенции и смысл ее существования. Интеллигенция не существует вне историзованного искусства и эстетизированной истории, которые ею и создаются. В разные эпохи эстетизация носит различный характер. Во время войны «архетипы» обычно героизируются, в периоды стагнаций — пародируются и снижаются. Но в целом Пригов действует всегда заодно с Алексеем Толстым.

В «новые времена», такие, как конец 80-к — начало 90-х годов XX века, на сцене жизни-театра, поскольку сама жизнь становится плохим театром, появляются типажи, спектр которых определен художественной интерпретацией истории страны уже очень давно, часто столетия назад. Персонажи Фонвизина, Грибоедова, Островского, Гоголя и Чехова воплощаются в современных политиках и экономических агентах. Сходство социальных типов переходного времени и актерских образов не раз отмечалось теми критиками, которые стараются рефлектировать свою интеллигентность, сдерживая искушение самим выйти на историческую сцену и проиграть одну из хорошо известных классических ролей.

Однако политика и экономика — вовсе не те области деятельности, в которых значим социальный опыт интеллигентных людей. Их преследуют неудачи, отрежиссированные ими политические спектакли позорно срываются, жизнь не подчиняется исторически выверенным сценическим образцам. В массе интеллигентов возникают вопросы о своей исторической судьбе и месте в историческом процессе. И только немногие из них (Галковский, например) осмеливаются усомниться в праве на существование социальной группы в целом, а значит, и государства.

Антиутопии, доминирующие в сознании интеллигентов в начале «нового времени», сменяются новыми утопиями национальной государственности и мирового порядка, справедливого распределения производства, подчиненного великим идеям социального равенства. Интеллигенты начинают ностальгировать кто по коммунизму, а кто и по фашизму, кто по здоровому консерватизму, а кто и по анархии. Художник Гутов идеализирует советского эстетика Лифшица. Интеллектуалы из глубинки становятся лиотаровцами. Крепнут субъективистские настроения. В воздухе начинают носиться редукционистские идеи.

 

ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ ГНОСЕОЛОГИЯ

Обычное научное знание и его методы недоступны российским интеллигентам, поскольку это элементы совсем другой, не интеллигентской культуры. Интеллигенты используют вырванные из контекста той или иной методологии понятия, факты, эмпирические обобщения и диагностические формулы, включая их в свои театрализованные концепции на правах «научно доказанных» и «философски значимых» предпосылок деятельности. Популярное и искаженное использование научной и философской атрибутики в западном обществе нейтрализуется сложными механизмами научного сообщества, а также политической и полицейской практикой, проверяющей идеологемы на адекватность. Но в интеллигентском обществе образы из театрализованной истории неизбежно становятся понятиями объясняющей и утверждающей самое себя идеологемы и всецело заполняют собой ментальное пространство. Марксизм, фрейдизм, структурализм и постструктурализм введены в отечественную культуру как театрализованные фрагменты чужой истории, а не как результаты теоретической рефлексии опыта изучения различных аспектов жизни и сознания. Отсюда и схоластичность интеллигентского научного теоретизирования, могущего, впрочем, давать и серьезные результаты в пограничных и вновь формируемых областях — как спекулятивные предвосхищения или вариации концепций, выросших в другой социальной среде при решении других теоретических и практических задач.

На всем протяжении истории интеллигенции воспроизводится группа, члены которой специализируются на конструировании всеобъемлющих концепций мироздания. В рамках этой группы можно выделить «ученых» — создателей «общих теорий всего» (космоса, Земли, цивилизации, России), «писателей» — авторов персонифицированных логико-мистических схем, стилизованных под художественные произведения, а также «художников», специализирующихся на передаче своими подручными средствами «тайных видений» и «универсальных проектов». Чаще всего представители этой группы находятся в сложных и неоднозначных отношениях с государством, поскольку видят себя пророками и учителями человечества, чего государство, естественно, не поощряет при их жизни.

Из многообразия форм собственно познавательного отношения к миру интеллигенты предпочитают редукцию и экспертизу. Часть интеллигентов имеет склонность редуцировать значимые для них исторические, политические или философские проблемы до профессионально знакомой области и используют профессиональные, иногда вполне качественные, знания для объяснения тех или иных мировоззренческих вопросов. Но чаще всего любой редукционистский жест у интеллигента (от Солженицына до Кулика) исходит из общей для интеллигентского сознания потребности в основополагающих, универсалистских схемах.

Другая часть интеллигентов, обладающих познавательными интенциями, склонна к так называемой «экспертизе». Под экспертизой понимается умение высказать интеллигентское понимание любого вопроса, проблемы, темы в их пространственно-временных, содержательных, эстетических и этических характеристиках. Интеллигентный эксперт, чаще всего основывающий свои суждения на журнально-газетной информации (но иногда и на гораздо более фундаментальных знаниях), имеет мнение обо всем и не стесняется высказать его при любых обстоятельствах. Политическая, художественная и масс-медиальная сцены в «новые времена» переполнены экспертами, соревнующимися друг с другом в артистизме представления своих оценок и прогнозов.

 

ВНУТРЕННЯЯ СТРУКТУРА ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

В «прослойке» интеллигенции можно выделить три страты: художников (писателей, актеров, режиссеров, в целом — авторов), критиков и потребителей (зрителей, читателей). Одни интеллигенты пишут (ставят, снимают, инсталлируют), другие читают-смотрят (потребляют), третьи критикуют созданное первыми, рассчитывая на то, что будут восприняты вторыми. Интеллигентный читатель-зритель включен в непосредственное восприятие книги (фильма, выставки) и в критическое ее осмысление и не воспринимает текст (в широком смысле этого понятия) вне его критической интерпретации. Историческая ангажированность является обязательным атрибутом интеллигентского творчества и может вноситься в него как автором, так и критиком, естественно, в форме, более или менее доступной для восприятия интеллигентами-потребителями.

Отношения между потребителями, авторами и критиками составляли и составляют истинное содержание интеллигентской жизни. Эти отношения определяют внутреннюю структуру интеллигентности, и только включенные в эту систему люди считаются действительно интеллигентными.

Наиболее значимыми элементами этой структуры являются классические авторы, их критики-интерпретаторы и их потребители. Знакомство с «классикой» является обязательным для причисления к интеллигенции, а критическая интерпретация и переинтерпретация творчества классических авторов применительно к современности была и остается содержанием творчества многих и многих интеллигентных авторов и критиков. Классика — вечно живые произведения избранных авторов — в понимании интеллигенции является живой историей, и именно благодаря классике осуществляется связь между прошлым и настоящим. Классика — это не только Пушкин и Розанов, это еще и Рубинштейн и Сорокин.

Отношения внутри интеллигентской структуры определяются еще и принадлежностью к традиции. Чем почтеннее и актуальнее традиция, тем лучше для современного автора, тем больше у него шансов быть замеченным критиками и потребителями. Тем выше, наконец, его место в интеллигентской культурной иерархии.

Но так бывает только в спокойные периоды. В смутные же времена интеллигентское пространство расползается. Классика, ее интерпретаторы и почитатели проваливаются в социальное небытие, сметаются грязным потоком злободневности. Еще недавно незыблемые культурные авторитеты и мощные традиции уходят на периферию интеллигентского пространства, и ранее единое поле интеллигентских смыслов распадается на совокупность мало связанных между собой подпространств — сект, мелких группировок, крошечных формирований. Нет больше культурных гигантов, представляющих и вразумляющих «широкую публику». Но зато сект очень много. Секты непрерывно переформировываются, в них вербуются все новые авторы, критики и потребители. Каждая из сект создает своих классиков.

Сейчас в очередной раз распалось основное интеллигентское пространство, исчезли государственные творческие союзы и их «антиподы» — диссидентствующие группы. Их место заняли многочисленные секты — объединения, члены которых интегрируются согласно общей для них художественной программе. Многих сплачивает элементарная нужда. Институции прогорают быстрее, чем банки. Толстые журналы и выставочные залы, задававшие основные модальности и темы интеллигентской рефлексии, прекращают свое существование, а их бывшие читатели и посетители толпятся на улице. Однако еще ничего не кончено. Придет галерист Марат Гельман или кто-нибудь другой и спасет великую вонючую интеллигентскую культуру.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Для своего самосохранения интеллигенция должна тем или иным способом стимулировать воспроизведение социально однородного (сословного, кастового, классового или кланового) государства в форме Российской империи, СССР, президентской республики или какой-то другой. Если ей это удастся, то будущее интеллигенции обеспечено. В этом смысле показательно поведение многих интеллигентов в октябре 1993 года, сразу после вооруженного разгона российского парламента. Одни из них быстро начали самоорганизовываться в привычные по доперестроечным временам диссидентские структуры, настраиваясь на противостояние замаячившей было тени сильного государства, и так обрели потерянную основу своего существования. Другие, напротив, занялись теоретическим обоснованием и оправданием «сильной президентской власти» и ее актуальных и потенциальных кровопролитных действий. Поступки и тех и других были направлены на воспроизведение привычных отношений между государством и обществом и, следовательно, на воспроизведение интеллигенции.

Если нарождающиеся сейчас в России новые социальные группы преодолеют барьер в отношениях между государством и обществом, то интеллигенция исчезнет, освободив место экономически детерминированному разделению занятий. В это верится с трудом, но тогда историки займутся изучением истории, философы и художники начнут творить сообразно требованиям соответствующих рынков, ученые займутся генетикой и военной техникой. Наступит тоска. Напротив, возникшее на остатках СССР сильное государство, сумевшее преодолеть экономическое фиаско, регионализацию и межэтнические конфликты ради цели сохранения самого себя как сверхдержавы, которое возьмет на себя заботу о науке, культуре, образовании и прочих субстратах произрастания интеллигенции, создаст условия для возрождения отечественной интеллигентской культуры и порожденного ею искусства. Продолжится позор.

Сентябрь 1995