«Бесспорно, вся жизнь — это процесс постепенного распада»^[1]. Немногие фразы таким ударом молотка отдаются в нашей голове. Немногие тексты столь непоправимо обладают этим свойством шедевров — обязывать к молчанию, принуждать к пугающему согласию, как эта короткая новелла Фицджеральда. Все его творчество есть лишь развитие этого предложения, и в особенности этого «бесспорно». Вот мужчина и женщина, вот пары (почему именно пары, не потому ли, что речь идет уже о некоем движении, некоем процессе, заданном как процесс диады?), обладающие, казалось бы, всем необходимым, чтобы быть счастливыми: они красивы, обворожительны, богаты, поверхностны и исполненны таланта. И вот происходит нечто, приводящее к тому, что они разбиваются — точно так, как разбивается тарелка или стакан. Чудовищная встреча один на один шизофренички и алкоголика, если только смерть не унесет их обоих. Это и есть пресловутое саморазрушение? И что именно произошло? Они не пытались совершить ничего особенного, ничего, что было бы выше их сил; но они пробуждаются, как от слишком великой для них битвы, с разбитым телом, измочаленными мускулами, мертвой душой: «...ощущение было то же — будто я стою в сумерках где-то на безлюдном стрельбище и у меня вышли все патроны, а все мишени убраны. И никаких конкретных забот —просто молчание и тишина, в которых слышно, как я дышу...» Конечно, произошло множество внешних и внутренних событий: война, финансовый крах, некоторое старение, депрессия, болезнь, иссякание таланта. Но последствия всех этих шумных происшествий ощутимы тотчас же; и были бы они достаточны сами по себе, если бы не углубляли, не усиливали нечто совершенно иной природы, нечто, что, напротив, выявляется ими лишь потом, на расстоянии, и когда уже слишком поздно: беззвучную трещину. «Почему мы потеряли покой, любовь, здоровье, одно за другим?» Была трещина, беззвучная, неуловимая трещина на поверхности, единственное Событие поверхности, словно подвешенное над самим собой, зависшее над собственным полем. Настоящее различие — не различие между внешним и внутренним. Трещина — не внутри и не снаружи, но на грани, неощутимая, бестелесная, умозрительная. С тем, что происходит вовне и внутри, её связывают сложные отношения взаимодействия и пересечения, скачкообразных смыканий, туда, сюда, в двух различных ритмах: все шумные события происходят на краю трещины и не существенны без неё; и наоборот, трещина продолжает свое бесшумное движение, меняет, следуя линиям малейшего сопротивления, свое направление, разбегается сетью лишь под ударами происходящего. Вплоть до момента, когда шум и тишина тесно и неразделимо смыкаются в треске и взрыве окончательного крушения, что означает — теперь вся игра трещины воплотилась в толще тела в то время как работа внутреннего и внешнего растянула её края.

Что можем мы ответить другу, утешающему нас: «Боже мой, если бы я дал трещину, со мною вместе обрушился бы весь мир! Посмотри! Миф существует лишь таким, каким ты его воспринимаешь, так почему бы не сказать, что обвал происходит не в тебе, а в Большом Каньоне». Утешение по-американски, через проекцию, вряд ли поможет тому что понял, что трещина — не более внутренняя, чем внешняя, что проекция в той же мере отмечает принижение конца, как и самая чистая интроекция. И если трещина станет трещиной в Большом Каньоне или же в скале Сьерра-Мадре, если космические образы ущелий, гор и вулканов сменят привычный и домашний фарфор, что изменится? И как помешать себе испытывать невыносимую жалость к камням, как не окаменеть в отождествлении? Персонаж Лаури член другой пары, говорит: «Неужели нет никакого способа спасти от полного распада хотя бы разделенные половины, даже признав, что один дал трещину? Какие геологические чары не позволяют вновь соединить эти осколки? Ивонна жаждет излечить разрывающуюся скалу... В усилии, превосходящем ее каменную природу, она идет к другому, изливается каменными слезами дарует все свое прощение: другой остается безучастным. Прекрасно, говорит он, но это твоя ошибка, что до меня, я буду разваливаться в свое удовольствие.^[2]

Как бы тесно они не смыкались, существует два элемента, два процесса, различных по своей природе: трещина, продолжающая своё бесшумное и бестелесное движение по прямой, и шумные внешние удары или внутренние толчки, заставляющие её отклониться в сторону, углубляющие её, осуществляющие или записывающие её в толще тела. Не таковы ли два аспекта смерти, как различает их Бланшо: смерть как событие, неотделимая от прошлого и будущего, в которых она дробится, никогда не присутствующая в настоящем, безличная, смерть, которая есть «то неуловимое, что я не в состоянии воспринять, никаким образом не связанное со мною, то, что никогда не происходит, к чему я не иду»; и личная смерть, происходящая и осуществляющаяся в жёстком настоящем, «предельный горизонт которой — свобода умереть и воля смертельно рисковать». Можно привести много различных способов соединить эти два процесса: самоубийство, безумие, употребление наркотиков и алкоголя. Возможно, два последних средства — самые совершенные, так как они занимают некоторое время, а не соединяют две линии в одной фатальной точке. Но в любом случае остаётся нечто иллюзорное. Когда Бланшо рассматривает самоубийство как желание совместить два лика смерти, продолжить безличную смерть в предельно личном акте, он прекрасно показывает неизбежность этого соединения, но он также пытается определить его иллюзорность^[3]. Все различие самой природы того, что соединяется и продолжается одно в другом, остается неизменным.

Но проблема не в этом. Для кого существует это различие, как не для отвлеченного мыслителя? И как такой мыслитель не окажется смешным перед лицом этой проблемы? Да, существуют два процесса, различных по своей природе. Но как сделать так, чтобы один не был неизбежным продолжением другого? Каким образом бесшумное и бестелесное движение трещины по поверхности не сделается глубинным Spaltung^[4], нонсенс поверхности — нонсенсом глубины? Если желать — это желать события, как не пожелать такого полного осуществления в смешении с телом и под властью, направляющей это вмешательство трагической воли? Если весь строй поверхности уже дал трещину, как может он не разбираться и как помешать себе ускорить это разрушение, чреватое потерей всех преимуществ поверхности, вплоть до строя языка и даже самой жизни? Как не дойти до того предела, когда можно будет лишь читать по складам или кричать в шизофренических глубинах, но уже никогда — говорить? Если поверхность дала трещину, как избежать того, чтобы жизнь в своей глубине не стала процессом распада и не стала таковой бесспорно? Возможно ли удержать трещину в её бестелесности, не допустить её воплощения, её существования в глубине тела? Точнее, возможно ли остановиться на противо-осуществлении события, простом парящем представлении актера или танцора, удержаться от полноты осуществления, определяющего пассивность жертвы или настоящего пациента? Все эти вопросы выставляют на посмешище мыслителя: да, всегда два процесса, различных по своей природе. Но когда Буске говорит о вечной правде раны, то это во имя той чудовищной раны, которую он носит на своем теле. Когда Фицджеральд или Лаури говорят о бестелесной метафизической трещине, в которой они находят пространство и препятствие своей мысли, её источник и причину её иссякания, смысл и бессмысленность, — эту трещину произвели в их теле все выпитые ими литры алкоголя. Когда Арто говорит об эрозии мысли как о самом главном и одновременно случайном, полной беспомощности и в то же время высочайшей власти, он говорит из глубины шизофрении. Каждый действительно рисковал, и шел до конца, и из этого риска извлекал неотъемлемое право. Что остается отвлеченному мыслителю, дающему мудрые и благие советы? Всегда говорить о ране Буске, об алкоголизме Фицджеральда и Лаури, о безумии Ницше и Арто, самому оставаясь на берегу? Стать профессионалом этой болтовни? Пожелать, чтобы те, кто подставляет себя под удар, не слишком пострадали? Собирать пожертвования и выпускать специальные номера? Или чуть-чуть попробовать самим, стать немножко алкоголиком, немножко сумасшедшим, немножко самоубийцей, немножко герильо, ровно настолько, чтобы лишь продлить трещину, не углубив её непоправимо?

И то и другое кажется довольно грустным. На самом деле, как остаться на поверхности, не оставаясь на берегу? Как спастись, спасая поверхность и весь строй поверхности, в том числе язык и жизнь? Как прийти к этой политике, этой герилье! (Скольким вещам еще нужно научиться у стоицизма...) Алкоголизм появляется не как поиск удовольствия, но как поиск определенного эффекта. Этот эффект заключается в следующем: необычайная отверделость настоящего. Проживаются одновременно два времени, два момента, но совсем иначе, чем у Пруста. Иной момент может отсылать к замыслам в той же мере, что и к воспоминаниям о трезвой жизни; в любом случае он существует совершенно особым, измененным образом, схваченный этим затвердевшим настоящим, как нежная болячка в огрубевшей плоти. В этом мягком центре иного момента алкоголик может отождествить себя с объектами своей любви, своего «ужаса и сострадания», в то время как желаемая и проживаемая твердость настоящего момента позволяет ему держать реальность на расстоянии^[5]. И алкоголик любит это захватывающее его оцепенение не меньше, чем ту мягкость, которую оно окружает и заключает в себе. Один момент содержится в другом, и настоящее так отвердевает лишь затем, чтобы охватить эту готовую лопнуть точку мягкости. Два симультанных момента странным образом соединяются, складываются: алкоголик ничего не проживает в прошедшем несовершенном или в будущем времени, у него есть лишь прошедшее составное, "passe compose". Но это весьма своеобразное прошедшее составное. Из своего опьянения он составляет воображаемое прошлое, как если бы нежность причастия прошедшего времени соединялась с жесткостью вспомогательного глагола в настоящем: j’ai-aime (я любил), j’ai-fait (я сделал), j’ai-vu (я увидел) — вот что выражает соединение двух моментов, способ, которым алкоголик испытывает один момент внутри другого, наслаждаясь маниакальным всемогуществом. Здесь прошедшее составное вовсе не выражает отдаленность или завершенность. Настоящий момент — момент глагола “avoir”, в то время как все существование проходит в «прошедшее» другого симультанного момента, момента причастности, отождествления причастия прошедшего времени. Но какое странное, почти невыносимое напряжение, это сжатие, этот способ, которым настоящее окружает и захватывает иной момент. Настоящее становится гранитным или стеклянным кольцом вокруг мягкого центра, лавы, жидкого или вязкого стекла. И это напряжение разрешается во имя другого, оно отнесено к прошедшему составному, в котором оно становится “j’ai-bu” (я пил). Настоящий момент — более не момент алкогольного эффекта, но момент эффекта эффекта. И теперь другой момент безучастно включает в себя близкое прошлое (момент, когда я пил), систему воображаемых отождествлений, которую это близкое прошлое содержит в себе, и реальные элементы более или менее далекого трезвого прошлого. Здесь отвердение настоящего полностью меняет смысл; настоящее в своей жесткости выключается и обесцвечивается, оно больше ничего в себе не содержит и в равной степени отдаляет все аспекты иного момента. Близкое прошлое, но и образовавшееся в нем прошлое отождествлений и, наконец, трезвое прошлое — все это мгновенно улетучилось, все это в равной степени отдалено и удерживается на расстоянии распространением этого обесцвеченного настоящего, новой жесткостью нового настоящего в расширяющейся пустыне. Прошедшее составное первого эффекта заменено единственным “J’ai-bu” второго эффекта, где вспомогательный глагол в настоящем не выражает уже ничего, кроме бесконечной отдаленности любого причастия и любой причастности. Отверделость настоящего (j’ai) теперь сопрягается с эффектом утечки прошлого (bu). Кульминация наступает в has been. Эффект утечки прошлого, утрата объекта во всех смыслах и составляет депрессивный момент алкоголизма. В этом эффекте утечки, возможно, заключена сила творчества Фицджеральда, то, что он глубже всего выразил.

Интересно, что Фицджеральд почти никогда не показывает своих героев пьющими или в поисках выпивки. Фицджеральд не проживает алкоголь как нехватку или потребность: может быть, это целомудрие, или же у него всегда была возможность пить, или же есть разные формы алкоголизма, одна из которых обращена в прошлое, даже самое близкое. (У Лаури иначе... Но когда алкоголизм проживается как острая потребность, возникает не менее глубокое искажение времени; теперь будущее проживается как будущее предшествующее, с еще более чудовищным ускорением этого будущего составного, эффект эффекта, идущий вплоть до смерти)^[6]. Для героев Фицджеральда алкоголизм — это процесс разрушения, даже в той мере, в которой он определяет эффект утечки прошлого: не только трезвого прошлого, от которого они отделены («Боже мой, пьяный в течение десяти лет»), но и близкого прошлого, когда они только что пили, и фантастического прошлого первого эффекта. Все сделалось равно отдаленным и определяет необходимость снова пить или же снова оказаться пьяным, чтобы восторжествовать над этим отвердевшим и обесцвеченным настоящим, единственно существующим и обозначающим смерть. Именно поэтому алкоголь показателен. Множество других событий могут вызвать на свой лад этот эффект-алкоголь: потеря денег, любви, родной страны, успеха. Они вызывают его иначе, независимо от алкоголя и неким внешним образом, но их последствия подобны последствиям алкоголя. Деньги, например. Фицджеральд проживает их как некое “j’ai ete riche”, «я был богат», которое отделяет его в равной мере и от момента, когда он еще таковым не был, и от момента, когда он стал таковым, и от его недавнего отождествления с «настоящими богатыми». Или великая любовная сцена Гэтсби: в тот момент, когда он любит и любим, Гэтсби в своей «ошеломляющей сентиментальности» ведет себя как пьяный. Он всеми силами заставляет настоящее отвердеть и заключить в себя самое нежное отождествление, отождествление прошедшего составного, когда он был любим той же женщиной, всецело, исключительно и безраздельно (пять лет отсутствия как десять лет опьянения). Именно на этой вершине отождествления — о которой Фицджеральд говорит: она равна «гибели любого осуществления» — Гэтсби разбивается, как стакан, все теряет — свою близкую любовь, и свою старую любовь, и свою фантастическую любовь. То, что выделяет алкоголь из прочих событий того же порядка, сообщает ему ценность особой наглядности — это то, что алкоголь одновременно и любовь, и потеря любви, и деньги, и потеря денег, и родная страна, и ее утрата.

Он одновременно объект, потеря объектам закон этой потери в заранее обусловленном процессе распада («бесспорно»).

Как узнать, может ли трещина избежать осуществления, воплощения в теле в той или иной форме... Процесс, не подлежащий общим правилам... Трещина остается словом, пока тело не подорвано ею, пока печень, мозг, органы не становятся линиями, по которым читают будущее, пока они сами не начинают пророчествовать. Если спросить, почему здоровье уже не удовлетворяет нас, почему трещина желанна, может быть, окажется, что невозможно мыслить иначе, как именно этой трещиной и на её краях, и все, что было хорошего и великого в человечестве, проходит через нее и из неё, через людей, готовых к саморазрушению, и что лучше смерть, чем здоровье, которое нам предлагают. Есть ли иное здоровье, подобное телу, выживающему как можно дальше от своего же шрама, как Лаури, мечтающий переписать «Трещину» так, чтобы она хорошо кончалась, не отказываясь от идеи возвращения к жизни? Действительно, трещина ничто, пока она не подрывает тело, но она не перестает существовать и не утрачивает ценности, соединяя свою линию с другой, внутри тела. Невозможно говорить заранее, нужно рисковать как можно дольше, не теряя из виду большое здоровье. Невозможно уловить вечную правду события иначе, чем когда событие записывается в теле; но каждый раз мы должны удваивать это болезненное осуществление неким противо-осуществлением, которое его ограничивает, разыгрывает, преображает.

Нужно сопровождать самого себя, сначала чтобы выжить, но также и в умирании. Противо-осуществление — ничто, это противо-осуществление буффона, когда оно действует одно и претендует на ценность того, что могло бы произойти. Но быть мимом того, что на самом деле происходит, удваивать осуществление противо-осуществлением, отождествление — отдалением, как некий настоящий актер или танцовщик, — значит дать истине события единственную возможность не смешаться с его неизбежным осуществлением, трещине — возможность парить над своей бестелесной поверхностью, не останавливаясь с треском в каждом теле, и нам — пойти дальше, чем мы надеялись. Насколько чистое событие всякий раз заточается в своем осуществлении, настолько противо-осуществление его освобождает, оставляет возможность другого раза. Невозможно отказаться от надежды на то, что воздействие алкоголя и наркотиков (их «откровения») могут быть прожиты вновь, сохранены в самих себе и на поверхности мира, независимо от употребления веществ, если определяющие его техники социального отстранения будут превращены в средства революционных исследований. Берроуз пишет об этом странные страницы, свидетельствующие о поиске великого Здоровья, нашей особой благости: «Помните: все, чего можно достичь при помощи химии, достижимо и иными способами...» Изрешетить поверхность, чтобы претворить раны, наносимые телу, о, психоделия.

Перевод с французского и публикация ИРИНЫ КУЛИК

Примечания

1. ^ Ф. С. Фицджеральд. «Крушение» (“The Crack Up”, во французском переводе — «Трещина», “La Felure”). — Здесь и далее текст цитируется по изданию: Ф. С. Фицджеральд. Кишинев. 1981. Пер. А. Зверева.
2. ^ М. Лаури. У подножия вулкана.
3. ^ Морис Бланшо. «Литературное пространство». «Через самоубийство я хочу убить себя в определенный момент, я связываю смерть с "сейчас": да, сейчас, сейчас. Но ничто так не обнаруживает иллюзорности, безумия этого я хочу, так как смерть никогда не присутствует в настоящем... Самоубийца в этом смысле не тот, кто приемлет смерть, но скорее тот, кто хотел бы упразднить её как будущее, изъять из нее ту часть будущего, которая составляет её вещество... Невозможно предполагать убить себя; к этому готовятся, действуют ввиду последнего жеста, еще принадлежащего к нормальному ряду вещей, которые надо сделать, но это не жест ввиду смерти, он не имеет её в виду, он не видит её, не касается её... »
4. ^ Расщепление (нем.)
5. ^ Ф. С. Фицджеральд. Кишинев, 1981. Пер. А. Зверева.«Просто мне нужен был полный покой, чтобы выяснить, каким образом у меня выработалась печальная склонность к печали, безотрадная склонность к безотрадности, трагичная склонность к трагизму, то есть каким образом я отождествил себя с тем, что внушало мне ужас или сострадание....Такое отождествление гибельно для писателя. Наверное, поэтому душевнобольные не работают. Ленин не стал бы по доброй воле страдать заодно со своим пролетариатом, ни Вашингтон - со своими солдатами, ни Диккенс - со своими лондонскими бедняками. Когда Толстой попытался слиться с той жизнью, к которой было приковано его внимание, из этого ничего не вышло, одна фальшь». Этот текст — замечательная иллюстрация психоаналитических теорий маниакально-депрессивных состояний, в особенности теории Мелани Клейн. Между тем, как мы увидим ниже, два момента в этих теориях оказываются под вопросом: мания здесь чаще всего представлена как реакция на депрессивное состояние, тогда как похоже, что она, наоборот, его определяет, по крайней мере в алкоголической структуре; с другой стороны, идентификация чаще всего предстает как реакция на потерю объекта, в то время как она, кажется, так же определяет эту потерю, вызывает её и даже «желает» её. 
6. ^ У Лаури алкоголизм также неотделим от идентификаций, которые он делает возможными, и от крушения этих идентификаций. Потерянный роман Лаури, "In Ballast to the White Sea", имел своей темой идентификацию и возможность спасения через нее. В любом случае, в будущем, как и в прошлом, мы найдем устремленность, подобную той, которую мы обнаружили в прошедшем составном. В своей очень интересной статье Гюнтер Штейн анализирует особенности будущего предшествующего; будущее продленное, как и прошедшее составное, перестает принадлежать человеку. «Этому времени уже не соответствует особенная направленность времени, позитивное направление: оно приводится к чему-то, что более не является будущим, к некоему нерелевантному Я Айону; человек еще может помыслить и обозначить существование этого Айона, но лишь неким стерильным образом, не понимая и не осуществляя его... Если je serai (я буду) трансформировалось отныне в се qui sera (то, что будет), je ne le serai pas (я этим не буду). Позитивным выражением этой формы будет будущее предшествующее: j’aurai ete. («Патология свободы. Эссе о не-идентификации», 1936–1937 гг.)