Да, они цепкие, эти миры, эти миры борозды. Борозды в серебряном блеске пропаханной, по уходящим вдаль трубкам проложенной. Они цепкие, эти миры, они не говорят: сначала пойдем сюда, потом пойдем туда; они не говорят: посмотри, как Отченаш, как в затылочной дыре, в ременном прорыве пульсирует Отченаш. Эти цепкие миры борозды образуют ландшафты, не состоящие из плоскостей — будь то двигающихся, пульсирующих или сношающихся плоскостей. Эти ландшафты «воображаемыми» нельзя назвать, «магическими» нельзя назвать — разве что только «возникающими» их можно назвать. Самое главное — не давать отмечать свои внутренние органы по контуру, — в виде черных сгустков, овалов не давать представлять их. Если же это сделаешь, сразу появятся черные стрелочки для атаки по контурам, сразу подтянется деформирующая нить. Итак, главное — черным стрелочкам указаний, сведений к причинам дороги не давать, в контуры не превращать свои трепещущие внутренности — сетчатые внутренности и полукружия в контуры, в отголоски желаний не превращать. Иначе на деформирующейся нити не избежать подвеса, на деформирующейся по контурам нити, черными коробочками украшенной нахлобученными, о «путях на дорогах» сигнализирующей, о «заводах и фабриках» сигнализирующей. Главное, чтобы фабричные, посадские к твоим вздымающимся сеточкам, к твоим опадающим полукружиям не подобрались, чтобы к твоей внутренней влажности заводчане с сухими черными коробочками не подобрались.

Так обступают вокруг фабричные, заводские, посадские с черными коробочками на плечах. Так сухие посадские суетятся вокруг жирноблещущего копья, норовят слизывать жирный ореол, окружающий двенадцать звездочек Великого Для, норовят как гуманитарную помощь его притянуть, за свои высохшие, накидками шелушащиеся уши норовят его притянуть.

И мы в дела сухих посадских вморожены по гвоздь, по наши буддийские зонтики и панамы вморожены. Нам не зачерпнуть жирную смазку блещущего ореола, лишь дверные ручки и забавно, географически рассохшиеся половицы встречает наш язык. Наш удел — лишь играть, будто в трещинах между половицами мы географические карты обнаруживаем, будто до сих пор заминированный, гладкими желтыми арабскими жопами забитый Суэцкий канал мы там обнаруживаем. Да, в трещинах между половицами нам то плоские, графические мечи Востока, то объемные, горными ущельями, кристаллическими структурами испещренные мечи Запада мерещатся, а между ними — заминированный Суэцкий канал. Кому они теперь могут понадобиться, эти посадские, когда все вокруг уже заняты поисками совсем иных, волшебных частностей! Вот, например, директор одной американской спортшколы хочет найти такого магического горбуна, чтобы он кувыркался на бревне, или такого с дыркой в корпусе насквозь гимнаста, чтобы он кувыркался на бревне, чтобы локтями очерчивал, локтями пропихивал свои кульбиты в приоткрывающуюся время от времени щель Великого Дане. А вислоухие посадские со своим желтым, деревянным арабским блеском для этой цели совсем непригодны. Только горбатый гимнаст, кувыркающийся на бревне, — бедный латиноамериканский ребеночек, подобранный на улице, — если просверлить ему в горбу дырку, проушину там провернуть, — только он, кувыркающийся, может прочерчивать своими локтями фигуры, открывающие американским директорам путь к приоткрывающейся время от времени щели сине-зеленого морского Дане. А теперь сравним с ними, например, Аллу Борисовну. Не правда ли, она напоминает какое-то посаженное на корточки, несчастное, судорожно кривляющееся, голозадое существо, выкинутое с Земли в холод космических пространств. И вот оно там, в ледяных космических пространствах, пытается привлечь к себе наше внимание, жестикулирует, машет ладонями, чтобы его вернули обратно.

Но вот зато как ловко посадские прыгают ногами с утеса на утес! Если их нога застревает в расщелине, они проворачиваются на носке, они отращивают носок. Так они своими острыми, загибающимися носками проворачиваются в расщелинах, своими клювообразными носками хищно проворачиваются в древних алфавитах. Прерывистая линия должна, по идее, обрывать всякий аффект. Но посадские ребята непрерывности жаждут, они не желают обрывать аффект, усевшись на мира насест, они не желают обрывать аффект. Так они себе сладостно пресмыкаются заподлицо, с шорохом трехгранных куриных лапок пресмыкаются заподлицо, натянув на себя то сухое лицо, то жирное, одутловатое лицо. В гадостном разветвлении среднего и бокового куриных пальцев, в тамошних желтых рубчиках гнездятся посадские.

А вот еще история про дачное, деревянное существование посадских. Где ты так согрешил, толстый мальчик в узорчатой рубашке? Сюда, на деревянную дачу ты пришел, к девочке, солнечной, деревянной, ты наклонился. Солнечная деревянная девушка резкими поворотами головы освобождает волосы из прорези футболки — белой, хлопчатобумажной, туго натянутой футболки. Так на дачу уходят в обнимку толстый мальчик с добродушными складками живота и деревянная солнечная девушка в натянутой футболке. Хорошесть мальчиков определяется застенчивым пшенным взглядом. Так в расстегнутых на животе рубахах с узорчатыми полосками улыбаются загорелые правильные дачные мальчики — так их учили, в школе, и в детском саду, и дома, улыбаться по-пшенному, по-хорошему.

И еще, коль скоро о посадских мы говорим, о столбчатых кристаллах орденов должны мы спеть. Эти столбчатые зеленые кристаллы орденов, налезая друг на друга, жалостно вытягиваясь, обеспечивают горный пейзаж Евразии. Мы должны упомянуть о той странной разлапистости, которая не имеет ничего общего с уверенной раскидистостью триподов или со скромной, прямой и честной, раскидистостью подвязок. Зеленые кристаллы и иголки трутся о желтые бульонные волоски, длинные загибающиеся носки орнаментируют хором. Так выпирают друг за друга, по-евразийски выпирают, не жалея пространства, столбчатые кристаллы орденов.

Итак, посадские как озноб разбегаются по листьям, по ветвям, «графопостроение посадских» — так называется их разбегающийся срам. Вселенная возникает как слитное разбегание голеньких посадских — разбегание с различным ритмом: кто-то приседает, вытянув вперед руки, кто-то прикрывает руками срам. Вселенная возникает как слитный озноб голеньких разбегающихся посадских — вспомним выкинутую на корточках Аллу Борисовну, судорожно кривляющуюся в ледяных космических пространствах.

Так разбегаются посадские, прикрывая руками черные пятнышки, а тем временем возникающие на перекрестьях серые пятнышки оптической иллюзии приобретают звучание. Они звучат как Юрген — скандирующий Юрген в мелькании серых пятнышек на перекрестиях. Как далек этот ляскающий, замерзающий Юрген от свободных песен завитых, красивых вахтенных, марсовых и впередсмотрящих, от свободной сетчатости их как он далек! Распущенные, завитые матросы, вахтенные и впередсмотрящие ловко, в одно мгновение взбираются по сетчатым вантам — вот они уже и выше уровня серых пятнышек, выше лясканья Юрген . Этот белый сутулый Юрген, насколько ниже он свободной матросской песни марсовых, песни Курвеналов с их развевающимися гюйсами! Да, Юрген, бегать белым сутулым под дождем на углу, на перекрестке — это можешь, конечно, ты. А вот взглянуть в прошлое сквозь сетчатую, дымчатую пелену — этого уже не можешь ты! Сеть на себя одеть, утку в руки взять и так ко двору явиться — этого уже не можешь ты! Так появляются персонажи, из озноба появляются они, так дрожащий на углу Юрген шлет свою дрожь посадским, как продуктовые посылки. Грозно выпрямиться с этими посылками в руках, в сеть одетым, с уткой в руках — на это духу не хватает у него, но слать, беспрестанно отсылать эту утку посадским в третий мир — на это терпимости хватает у него, на это толерантности хватает у него.

Странно, Юрген, почему же сетку одеть, выпрямиться с уткой в руках не можешь ты? Ведь с оптическими иллюзиями ты хорошо знаком, с мельканием серых пятнышек, всегда происходящим на перекрестиях, ты хорошо знаком, с проворачиванием сближающихся золотых ободков ты знаком. Смотри, Юрген, ведь эти овальные зернышки ячменей под твоими добрыми интеллигентными глазами — они совершенно сродни темным пятнышкам оптических иллюзий, мелькающим на перекрестиях, так чего же боишься ты? Почему к честной реальности, к продуктовым посылкам ты так прикован?

Сутулый Юрген, стоящий на перекрестке, все время командует посадским: Домой! домой! — или, точнее, убеждает их: «Летите домой!» Да, сутулый Юрген боится себе топос взять, боится с топосом связаться, жареную утку в руки взять, сеть одеть — тем более охотно он предписывает посадским: «Летите домой, вмерзните в топос. А я за вами автобус пришлю — чтобы за вами автобус прислали туда, на перекресток, я скажу. Да, сутулый Юрген безоглядным передавливанием богов боится заняться, а уж до золотых ожерелий дотронуться для него хуже смерти. Поэтому он все на посадских спихивает, свою сетчатость, свою диалектику на посадских спихивает, свое малодушие прикоснуться к золотым дугам, — эффективной расчерченности защите, — на посадских спихивает. Он пытается убедить, своими коричневатыми зернышками ячменей под глазами пытается убедить, будто в отринутой сетчатости стоять голышом, отринутой сетчатости, касающейся ягодиц — светлых бронзовых индейских ягодиц, темных иранских ягодиц, — будто в отринутости всего этого и есть пред заданный топос посадских, который они должны занять там, на дождливом перекрестке, а он за ними автобус пришлет, а он кому-то наверху — честному протестантскому богу, быть может, — скажет, чтобы за ними автобус прислали.

Вот, допустим, Тангейзер поет. «Как при таком голосе посадские могут существовать?» — спросите вы. Ну и что? А крепления, шурупы при таком голосе могут существовать? Даже очень — перечеркнутые шурупы, шурупы с поперечной полосой, весьма ровной, острой, точно в пропорциях высчитанной, — могут существовать. А не есть ли посадские как раз выражение перечеркнутых шурупов, перечеркнутых кружков? И какая, в сущности, разница между отринутыми доспехами Тангейзера и перечеркнутыми шурупами посадских? Или той уткой, которую так и не решился взять в руки шелестящий на дождливом перекрестке Юрген?

Итак, золотые вальки перемалывают богов. И посадские в стороне стоят, выстроившись в ряд, — они надеются отождествить себя с золотыми дугами, с ожерельями, перемалывающими богов. Свою жалкую шеренгу, в которой они даже строй не могут удержать, все время ступеньками выползают один впереди другого, как столбчатые кристаллы орденов, — так вот, эту шеренгу они надеются отождествить с золотыми дугами, перемалывающими богов, с черными костными выступами, свои дурацкие равнинные морозы со снеговыми вершинами гор надеются отождествить. Тщетные попытки! Ведь при этом молот никто из них не собирался метать, даже обмочиться как инеистый великан и то не собирался никто из них. Единственное, что они могут, — это в столбчатые кристаллы орденов свои пятки выдвигать, свои прямоугольные архаические пятки, толстые, шишковатые, расчесанные до крови лодыжки выдвигать. Несмотря на внешнее сходство, нет никакой связи между зелеными выступами орденов и золотыми дугами ожерелий, нет никакой связи между перемалываемыми богами и перечеркнутыми шурупами, между заискивающим наблюдением с сизым ветеранским вывертом шей и безоглядным маханием мечами. Катится ли Один, катится? Кривляется ли Один, кривляется? Или он в безоглядность полностью погружен?

Да, он, наверное, в безоглядность полностью погружен.

Посадские хотят обмануть всех, хотят иллюзию диалектики создать своими выступающими друг из друг напластованиями орденов, но самого главного — безоглядного смыкания проворачивающихся вальков, золотых вальков — не ухватить им, никак не ухватить им.

Чистые приключения недоступны посадским, чистые божественные приключения, отмытые от опасностей и смерти, отлитые в формы «следовать друг за другом», «следовать по одному», «из виду не упускать». Допустим, мы знаем о выступлении, предстоящем Яне в районе Адриатики. Но это значит, что симметрично, на другой стороне средиземноморской границы, где-то в районе Генуи, в районе Рапалло, у Сланы должно быть выступление. Мы знаем, как два этих урока открываются сетчатыми крышечками к северу по обе стороны итальянского полуострова.

Толстый добрый посадский мальчик в расстегнутой рубахе так далек от чистых приключений, от гонок по холмам в разрезах «следовать друг за другом» или «из виду не упускать». Да, не принимаются посадские ни в северное прокручивание золотых вальков, ни в веселые южные гонки в адриатических холмах, а Юрген, дрожащий на перекрестке, боящийся утку в руки взять, — слабое утешение им.

Так что же о ракурсах толстого пшенного мальчика в расстегнутой рубахе мы можем сказать? У него нет ракурсов: он не стремится с жадностью на юг, он не стремится с чистой страстью на север. Это ты, стоя летом на прохладной лестничной площадке, колеблешься между жарким, заразным черно-золотым югом и остреньким, опасным, колющим севером. И пока ты медлишь, посадские придут и с лестницы спустят тебя вообще. И Юрген вдобавок их науськивает, этот опасный, отчужденный, интеллигентный Юрген с коричневыми зернышками ячменей под глазами — может быть, это так роднит его с самоуверенно улыбающимся пшенным подростком, толстым, красивым подростком? Так они между собой устанавливают связь в паритете: нервный, закомплексованный, честный Юрген и просто самодовольный пшенный подросток, лишенный каких бы то ни было запросов. И тот и другой далеки от столбчатых кристаллов орденов, от сетчатых куриных лап — но им до них и дела нету, в отличие от тебя.

Не спасет меня Один, не обратит на меня внимания своего. Как перебежчик, как фашистский прислужник, я думал: немцы заберут меня с собой. Но они вылетели в иноприродность, будучи передавлены золотыми вальками, и обрекли меня на повешение с борта движущихся автомобилей. Таким образом я начинаю отождествлять себя с прислужниками оккупантов на временно оккупированных территориях, так я начинаю партизан бояться. Так я, оглядываясь трусливо, как приговоренный к смертной казни за насмешки над посадскими, с надеждой спрашиваю: «Катится ли Один, катится? Кривляется ли Один, кривляется? Или он в безоглядность полностью погружен?» И получаю безнадежный ответ: «Да, он в безоглядность полностью погружен».