Я считаю, что нормальный художник должен быть реально безумен, всегда пребывать в «пограничном состоянии» и «на гребне волны». Как хороший актер, который, не позволяя публике расслабиться ни на секунду, в одной сцене играет агонию обреченного, а через мгновение в следующей сцене мурлыкает от наслаждения жизнью. Так и artist должен непрерывно перевоплощаться в своем творчестве. В отличие от актера artist все пьесы пишет сам. Главное — всегда позволять себе делать то, что хочется, не заботясь о значимости результатов, потому что весь восторг все равно в конкретном офигительном процессе. Работа художником помогает мне оправдывать собственное безумие и использовать свою сумасшедшую энергию в мирных целях О том, как я из скромной провинциальной девушки превратилась в artist, я бы сказала словами Раневской: «Профессию я не выбирала — она во мне таилась». Впрочем, и перевоплощения как такового не было. Мое рождение было похоже на фильм или перформанс: из-за чудовищной грозы во всем районе отключилось электричество, мама меня рожала при свете керосиновой лампы долго и мучительно, а при первом моем крике вдруг дали свет.

Невероятная способность совершать безответственные, бесполезные и бессмысленные поступки (присущая творческим людям) превратила мою жизнь в сплошной творческий процесс. Движение на грани и как бы по течению стало единственным путем, с которого мне удавалось не сбиться. Над проектами работаю импульсивно — никакой стабильности. Часто рассказываю всем подряд идею проекта и потом его не делаю — уже не интересно. В Москву приехала спонтанно — поругалась с завучем училища, потратила стипендию на билет на самолет и обрушилась на друзей детства, которые уже жили в Москве. И в церковь я попала случайно — проходила мимо Патриаршьего Богоявленского собора, решила заглянуть, иконы посмотреть. Подошел священник, минут пять поговорили, и он меня отвел к старосте. Я не то чтобы совсем неверующий человек, скорее наоборот, поэтому и не мечтала писать для Него. Но раз уж так все получилось, я на долгие годы осталась при церкви. Параллельно в то время я писала романтические женские картины, полные невысказанной любви и мистики. А однажды, побывав вместе с Володей Сальниковым и Ниной Котел на выставке современного искусства, решила, что мне мало быть просто живописцем и иконописцем, захотелось всего и сразу, особенно радикальных жестов. И я стала штурмовать искусство крайностей.

Присутствие в двух измерениях, в которых нельзя оказаться одновременно, — в церкви и в актуальном искусстве — сказалось и на моем поведении, и на плодах труда. (Единственное исключение — выставка в галерее Гельмана «Путевка в жизнь», когда я выставила икону.) Возникает церковный заказ — и я ухожу от всех, сажусь на строгий пост (для меня это самое трудное в данной работе, тем более, что вокруг так много соблазнов, а я люблю есть, пить и веселиться). Ограничения на всем, вплоть до супружеской жизни. Поживешь такой жизнью полгода, а то и больше, и становишься слегка монашкой. Был момент, когда я и вправду чуть не постриглась. (В то время я жила в Канаде в православном монастыре. Одна из написанных там икон молитвами монахинь заработала.) Когда работа закончена и наступает простой, постепенно возвращаешься в мир, что поначалу достаточно трудно — крыша едет от всего, даже от телевизора. Муки совести и комплексы несовершенства одолевают хуже, чем с похмелья. Но постепенно все возвращается на круги своя, и я опять начинаю отрываться по полной программе — как в творчестве, так и во всем остальном. В моих беспределах мне часто помогает муж Откровенной порнографии он не приветствует, а в остальном нередко дает полезные советы и делает видео («Завершение фразы», «Технология радикального жеста», «90-х не было» и др.).

Всегда любила читать о жизни известных людей. Особенное впечатление на меня произвела биография Чарльза Мэтьюрена. Священник, который одновременно пишет романы ужасов, отплясывает на дискотеках, плодит бесчисленных детей, — это сильно. Моя жизнь (даже моя личная жизнь, которая меня не касается) пока значительно скромнее.