Олег Кулик: биография как фокус чужих позиций

О. Кулик: Знаешь, Дим, у нас в семье была цветущая жизнь в материальном плане и очень тяжелая в моральном. Очень сильная репрессия со стороны родителей.

Д. Гутов: Гулять не разрешали?

О. Кулик: Так и было. Учеба, музыкальная школа, спортивные занятия, конные, фигурные-шмигурные, прочие стрельбы. Никаких прогулок, минимальные контакты со сверстниками. Было ощущение, что это тюрьма. Есть свободный мир, где пекут картошку, где играют в «царя горы», а есть математика, репетиторы и чудовищный английский.

Д. Гутов: Насколько я понимаю, образ собаки не в последнюю очередь возник из твоей необходимости избежать общения на иностранном языке.

О. Кулик: Самое страшное в мире — это английский язык Хотя у меня мать — преподавательница английского и французского, но, ты знаешь, это до сих пор чудовищный фактор моей биографии.

Д. Гутов: Лучше стало?

О. Кулик: Ну, так Сейчас я уже разговариваю. Чуть-чуть.

Д. Гутов: То есть борьба с аппаратом подавления в тебе с пеленок сидит.

О. Кулик: Да. Так что у меня было одно желание — сбежать из-под этой опеки Любым способом Я хотел быть геологом. Окончил, в результате, геолого-разведочный техникум с отличием. Потом уехал на Камчатку, затем в Западную Сибирь А потом мой большой киевский друг Михаил Абрамович Шихман посоветовал: «Поезжайте в Торжок Отличный, надо сказать, город Женская пересыльная тюрьма. Для ищущего юноши это самое то!» Действительно оказался неплохой город.

Биография — это имидж, навязанный, общественным мнением

Д. Гутов: А теперь попробуй дать всему этому теоретическое обобщение.

О. Кулик: Что такое биография? Это или то, что о нас пишут, нам вменяют, или то, что мы творим. Есть разница. Я сейчас начал понимать, насколько сильно стала влиять на меня моя история. Я вынужден ее учитывать как мощный фактор воздействия. Как конъюнктуру рынка, как художественный мейнстрим. Моя биография — это тот имидж, который мне навязывает общественное мнение.

Д. Гутов: И которому ты должен соответствовать.

О. Кулик: Или не соответствовать.

Д. Гутов: Серьезная дилемма.

О. Кулик: И я не знаю, как ее решить: вопрос моей биографии обсуждают без меня.

Д. Гутов: Как это пытались делать твои родители.

О. Кулик: Вот именно. Олег Кулик — собака-художник! Я могу либо сломать эту игру, либо как-то плестись в хвосте. До 99-го года я об этом не думал, жил, как получалось.

Д. Гутов: И что в результате?

О. Кулик: Во время осуществления своей карьеры я потерял связь с собой внутренним Сквозь меня говорят чужие позиции. Это плохо. Я светящейся точки внутри себя не ощущаю. Я ощущаю себя полувоспаленной оболочкой, которая состоит из компиляции окружающих меня позиций. Это плата за небольшой, относительный успех.

Деревня Конопад: великая сила русской литературы

Д. Гутов: Давай вернемся к событиям до 99-го года. К истории влияний.

О. Кулик: В Торжке я долго не задержался и отправился в деревню. Мы тут с Людой как раз недавно говорили Она мне сказала: «Ты же вспомни, какой ты был, когда я встретила тебя в деревне под названием Конопад».

Д. Гутов: Наверное, глухая деревня.

О. Кулик: Редкие кони доходили до этой деревни. А если доходили, то падали. Да, она меня там встретила, когда мне было 19 лет. И долго выясняла, зачем я туда приехал. А у меня была идея написать историю одиночества в деревне. Думал, буду великим писателем. Хотя я не представлял себе, как эта жизнь в деревне трудна и проблематична.

Д. Гутов: То есть ты себя художником не считал, а считал писателем?

О. Кулик: Нет. Я как раз художником всегда себя считал. С пяти лет. Я хорошо рисовал, лепил, мне это дико нравилось. Но годам к 14-ти я осознал великую силу русской литературы. А рисование и так легко давалось. Что им выразишь? Теток и дядек рисовать? Нет здесь возможностей для творческого человека.

Д. Гутов: Итак, ты сидел в деревне.»

О. Кулик: И писал мутные рассказы о страданиях молодого раввина. Это напоминало безумие. Но я продолжал и лепить на досуге. Все время. А-ля Роден. Нервное.

Д. Гутов: И тут тебя находят филологи.

О. Кулик: Ну вот, сижу я в деревне, с бородой, ем какие-то каши Наступает зима, волки подвывают. Жизнь подбирается, такими щупальцами. Тут появляется Люда. Я стал показывать ей свои рассказы. И постепенно, постепенно она мне стала что-то мягко и деликатно объяснять.

Д. Гутов: Сколько ей потребовалось времени, чтобы убедить тебя, что ты плохой писатель?

О. Кулик: Два года Но когда она это сделала, я написал один-единственный свой хороший рассказ Про отца. Но я понял, какой это каторжный труд и что я не потяну. И после этого бриллиантового рассказа я сжег все, что было до того.

Д. Гутов: А в скульптуре?

О. Кулик: Я тогда делал фигурки в стиле Архипенко. Открыл для себя кубизм Я же великий первооткрыватель Лепил почтальоншу, она единственная, кто соглашался позировать.

Д. Гутов: И этот кубизм вывел тебя в большое искусство.

Учитель Борис Орлов

О. Кулик: В это время в деревне появился поэт Страхов. Его жена — советская фотомодель — работала в Доме народного творчества у Виталия Пацюкова. И она мне рассказала про него. И по рекомендации жены Страхова я приехал к Пацюкову с мешком своих скулыпурок

Д. Гутов: Когда это было?

О. Кулик: Это был 1981 год. Но он мне сказал, что мои фигурки не особенно-то по народному творчеству пройдут. — А по какому ж это пройдет? — Ну, не знаю. — Идем мы с ним и проходим Ленинскую комнату. И вдруг Пацюков говорит а ведь это тоже эстетика. Соц-арт имел в виду. Я просто думаю: издевается. Как в армии Испытывает новичка. Я говорю какая ж это эстетика? Это идеология, никакого искусства нет. Шлова плохо слеплена.

Д. Гутов: Ну, тебе объяснили, что не в том, как слеплено, дело?

О. Кулик: Пацюков говорит «Я познакомлю тебя с великим скульптором — лучший скульптор Москвы сейчас!» Приходит Боря Орлов. Он повел меня в свою мастерскую на улицу Рогова, 13. Ну, думаю, блин, куда я попал! Вижу какие-то обрубки, обломки, ярко крашенные палки, какие-то банки Пригова. Но я после общения с Пацюковым решил уже дальше ничему не удивляться. Все запомнил, что они сказали Приехал к Люде, рассказал ей все это, и она сказала, что это интересно.

Д. Гутов: И тут твое развитие пошло стремительно.

О. Кулик: Я все время думал, читал. Весь «А/Я» прочитал. Для меня это было открытием. Беседы с Борей Орловым очень сильно вправили мне мозги. Я стал думать не о впечатлении от работы, а о состоянии художника в момент работы. Ведь искусство — это факт твоей внутренней работы, а не результат компилирования из великих образцов. Так что у меня есть учитель. Боря Орлов.

Армия: чудовищная реальность и открытие «прозрачности»

Д. Гутов: А о себе ты был какого мнения?

О. Кулик: Мне казалось, что я такой ненужный, неинтересный. Я мучился, страдал. И тут меня забирают в армию. И, несмотря на то, что я всегда туда хотел, под влиянием круга Пацюкова и прочих товарищей я стал сильно меняться. В армию мне перехотелось. Из такого, знаешь, крепкого хохла я стал вполне московским человеком

Д. Гутов: Ты, можно сказать, стал только что-то осознавать.

О. Кулик: Что-то осознавать я стал как раз в армии. Здесь и произошло, наверное, мое становление. После такого бесконечного битья в первые два месяца очень сильно проясняются мозги. И как-то вообще думаешь: какая хуйня все это искусство. Имеется в виду, смотреть на кого-то, опираться на классиков, на традицию. Здесь твоя жизнь. Ты можешь завтра умереть, а ты еще ничего не создал. Ничего своего не сказал, не оставил. И реальность настолько чудовищная, настолько сильная.

Д. Гутов: Это то, о чем мы столько спорили в 90-е годы, в эпоху становления дикого капитализма.

О. Кулик: Да. И как ее взять, совершенно непонятно. В армии это ощущение жизни» Тут один на один. И я решил, что искусство не должно заслонять реальность. Это был мутный тезис, но я ему стал следовать.

Д. Гутов: Это было открытие твоей знаменитой прозрачности

О. Кулик: Я в армии надыбал стекло и впервые стал с ним работать. Там я сделал этот свой стеклянный гроб, знаешь? Ну, «Жизнь, Смерть или Похороны Авангарда».

Д. Гутов: Этот период у тебя длился почти 10 лет.

О. Кулик: Я мыслил еще очень формально. Для меня не было еще понятий перформанс, акция, фотографирование. Я мыслил в традиционном русле Работы меня не удовлетворяли Кризис жанра был налицо. Ты помнишь, я тогда жил в Марьине. Приходил Пацюков, мы пьем чай, разговариваем, вся мастерская набита скульптурами Он спрашивает, а где работы? Пацюков?! Уже не говоря про других.

Д. Гутов: Ты тяжело это переживал?

О. Кулик: Знаешь, Дим, есть такая вещь, как самовнушение. Я ее активно использовал и использую Она меня в какой-то мере и спасала, и она от меня же закрывала действительность То есть реальное положение дел со мной как с художником Но жизнь взяла свое, когда уже совсем нечего было есть.

На службе у новорусского капитала: «Риджина»

Д. Гутов: И тогда ты вынужден был пойти в услужение к крупному новорусскому капиталу.

О. Кулик: Тогда еще не очень крупному. Тогда это еще пахло китайскими трусами, а не нефтью. Но социализация пошла резкая.

Д. Гутов: Для тебя поход в «Риджину» был уходом из искусства.

О. Кулик: Главное, страшно признаться себе, что тебе дальше некуда идти. Дима, я жил затворнической жизнью. И тут идти курировать галерею. Это все равно что тебе сейчас идти грузчиком

Д. Гутов: Ну, мне еще и не тем приходилось заниматься.

О. Кулик: Понимаешь, перестать медитировать и идти делать кому-то интересную жизнь

Д. Гутов: И работать на внешний успех

О. Кулик: Последние 10 лет я на него и работал. Эта идея успеха была очень важна. Но под этим всем существует травма от поражения идеи прозрачности От того, что я делал в 80-е годы От того, что я не смог реализовать. Это некий тупик, который я оставляю, выхожу из шахты, рассказываю истории, живу, но все время я думаю про этот тупик В той шахте Оказалось, там нет руды А шахта меня зовет все время.

Д. Гутов: Tы хочешь сказать, что этот момент травмы существует до сих пор?

О. Кулик: Знаешь, я все-таки склонен доказать, что там есть руда, может быть, не та, которую я искал. Может, там есть более дорогой материал, может, уран?

Провокация реальности: собака-художник

Д. Гутов: Урановой шахтой для тебя стала работа с животными.

О. Кулик: Ситуация была тяжелая. Я ушел из «Риджины», вложил все деньги в «Корову». А тогда, если помнишь, олигархи, воровство, Ельцин Стали возвращаться с Запада люди несолоно хлебавши Кругом был кризис, уныние, пессимизм.

Д. Гутов: Я помню.

О. Кулик: Я прочитал в одном японском рассказе... Дим, ты не знаешь эту историю? Я тебе не рассказывал? Как когда хозяин умер, его собака по-прежнему продолжала думать, что он живой. Для нее он умрет, когда она умрет. Я придумал этот жест, хотел стать такой собакой. Охранять пустое пространство галереи.

Д. Гутов: Ну, зверушки тебя всегда привлекали

О. Кулик: Ты, может быть, не в курсе, но для меня тему животных проблематизировал Юра Лейдермаи Он сейчас ходит ежиком одетый по каким-то мелким галереям, а я его как будто обокрал.

Д. Гутов: А в чем между вами главное отличие?

О. Кулик: Я продолжаю работать с реальностью. Провоцирую ее И она, возбужденная моими действиями, начинает действовать абсолютно, художественно и мощно. Приходят полицейские, уводят меня как собаку. Такое не срежиссируешь

Д. Гутов: Здесь главное вовремя остановиться.

О. Кулик: Поймать грань, когда ты из художника переходишь в клоуна.

Д. Гутов: У тебя нет ощущения, что ты всех в некоторой степени обманываешь?

О. Кулик: Я понимаю, к чему ты клонишь. Все-таки биография как-то делается или это правда жизни? Может быть, где-то на полях я и сомневаюсь. Но понимаю если я начну эти сомнения рассматривать, то вообще ничего делать не смогу. Этих сомнений гораздо больше, чем моей энергии и воли.

В современном искусстве мы все не имеем фундамента: я живу жизнью чувств

Д. Гутов: Значит, у тебя есть ощущение, что твоя судьба держится немного на честном слове. Ей не хватает чего-то фундаментального.

О. Кулик: Это можно сказать про каждого художника. В современном искусстве мы все не имеем фундамента. По большому счету.

Д. Гутов: А что достается взамен?

О. Кулик: Наркотическое ощущение от своей собственной жизни. Все так классно! Как с горы несешься. Но опасно! Очень сильное ощущение. И сейчас это ощущение тревоги нарастает, когда скорости на пределе

Д. Гутов: Тебе такие настроения работать не мешают?

О. Кулик: Так как я не работаю, это не мешает.

Д. Гутов: В каком смысле?

О. Кулик: Не делаю работ сейчас. Я мастерскую ремонтирую.

Д. Гутов: Еще чем занимаешься?

О. Кулик: Могу семь часов простоять перед Вермеером

Д. Гутов: Ну и как впечатления?

О. Кулик: Раньше меня так возбуждала только статья в «Московском комсомольце».

Д. Гутов: Какая?!

О. Кулик: Обо мне.

Д. Гутов: Тонкие девиации в тебе происходят.

О. Кулик: Я живу жизнью чувств.

Д. Гутов: Такое может понять только тот, кто в такой же ситуации находится.

О. Кулик: Вокруг меня огромное количество людей, перед которыми стоит проблема полноценности жизни Они нашли работу, сделали карьеру. Всё на это положили Семью. Всё. А жизнью они не жили. Жили по каким-то схемам. Не ими писанными. Но это не была их личная жизнь, их личная история, личная биография. Это чьи-то жизни, чьи-то указания.

Д. Гутов: Ну, не у всех так печально.

О. Кулик: Есть исключения. Куприянов. Он единственный несет знамя, которое я уронил. У него очень сильные работы Он отчасти взял у меня идею прозрачности. Или Толик Осмоловский. Вот биография. Вундеркинд из ниоткуда, из помойной коробки Выскакивает, начинает поливать всех последними словами Тут же становится суперзвездой. Мгновенно. Никого не слушает. И сейчас он одна из важных фундаментальных фигур. Хотя уже 10 лет ничего не делает.

Д. Гутов: Как такое возможно?

О. Кулик: Дима, у нас ситуация маргиналов. И меня это даже больше устраивает. Я медленно развиваюсь, очень кривым путем. Я сделал очень много ошибок и остаюсь только благодаря тому, что нахожусь в этой ситуации. Мелко у нас, к счастью, а то бы утонул давно. Почему на Западе все знаменитости — молодые? Потому что до старости не доживают. Ошибка — слетел.

Все меня превосходят в чем то. Но в сумме — никто

Д. Гутов: Это утешает. Но что можно сделать в таких мягких условиях?

О. Кулик: Главное мы сделали Мы сформулировали свои критерии понимания искусства. Кровью, костями, мозгами, терпением. Критерии, адекватные ситуации. Создали каталог. Вчера была интересная передача у Гордона. Человек пришел в библиотеку, не может книгу найти. Представляете себе, нет каталога библиотеки. Книга есть, но найти ее нельзя.

Д. Гутов: А раньше этот каталог приходил с Запада?

О. Кулик: Точно. Взяли на выставку Таню Либерман. Все фотографы в недоумении. Что теперь, всем надо дыню раком снимать?

Д. Гутов: Кое-кто еще умудряется по старому каталогу жить

О. Кулик: Да Как Саша Косолапое живет по каталогу, Энди Уорхолом написанном. Левой ногой и не на той странице. Саша так прочитал.

Д. Гутов: У тебя были в биографии моменты, когда ты был счастлив?

О. Кулик: Когда в Нью-Йорке Джефри Дейч прибежал и сунул мне под нос «New «fork Times». У меня уже были содраны колени, а я думал: о Боже! Еще три недели! Я не смогу. И он мне сует «New York Times». Там фотография, текст. Это пишет Ребекка Смит, которая, сука, замочила много художников. Тварь, которая испортила не одну карьеру. И вдруг она пишет, что я чуть ли не лучше Мэтью Барни Понимаешь? Острый момент удовлетворения. Счастья. И я потом три недели живу на одном дыхании Что это? Факт признания?

Д. Гутов: Это глубинная уверенность, что ты идешь правильным путем.

О. Кулик: И она у меня есть Именно поэтому, я тебе говорю, ни Дубосарский с Виноградовым, ни АЕСы, ни Гутов, никто другой не обскачет меня в ближайшие 10 лет. Главное — это моя реакция на неуспехи Некоторые меня переигрывают по каким-то качествам. Но по сумме качеств я равных себе не вижу. Кто-то умней, кто-то добрей, у кого-то глаз лучше. Все меня превосходят в чем-то. Но в сумме — никто. Пока. Но, может быть, уже кто-то идет сзади и свистит плеткой.

Материал подготовили ДМИТРИЙ ГУТОВ и ДАРЬЯ БЕСКИНА