18+

Критическая криминалистика, юридически и концептуально расположенная на пересечении теории безопасности, искусства и архитектуры, отличилась тем, что поставила перед собой  задачу побудить «новые материальные и эстетические чувствительности влиять на юридические и политические последствия государственного насилия, вооруженных конфликтов и изменения климата»^[1]. Обращая внимание на «новые видимости», «возникшие в результате развития и массового распространения цифровых данных, производных от активистских изображений, и их ускоренного тиражирования через мобильные сети, облачные сервисы и соцсети», криминалистика  ответвилась в область «новых слышимостей», сфокусировавшись на политике юридических слушаний в ситуациях профилирования правовой идентичности и голосовой аутентификации. Применяя следственные процедуры и методы анализа, копирующие и присваивающие техники криминалистских вычислений, критическая криминалистика меняет взгляд на проблемы «свободы» слова, высказывания и «свободного перевода», воспринимая их, строго говоря, не как вопросы прав человека, а как технику выражения. Мониторинг акцентов речи и аудиальные системы наблюдения, распознавание голоса, технологии перевода, суверенные акты прослушивания и судебные определения языковых норм возникают как множество технических ограничений «свободы слова», что само по себе является растяжимым понятием, приписываемым противоречивым заявлениям и принципам, чрезмерно многочисленным для обобщения, но принимающим перформативную силу в конкретных ситуациях на местах.

На богатой медиаформатами арене критической криминалистики звуковая политика догоняет изобразительную. На выставке «Images à Charge. La Construction de la preuve par l’image» (что можно перевести как «Образ для обвинения: построение доказательства с помощью изображения»), прошедшей в парижской галерее «Le Bal» летом 2015 года, визуальная политика все еще оставалась главной. Выставка исследовала историческое использование визуальных метрик и протоколов в оценке мест преступления, построении обвинения на основе зримых доказательств, картировании границ в условиях войны, наднациональных системах наблюдения, колониальной оккупации и экологического разрушения. А в сопроводительном томе — «Форенсис: архитектура общественной правды», где архитектура  расширенно трактуется  как «микрофизический анализ, в котором часть или деталь становится отправной точкой  для воссоздания более крупных процессов, событий и общественных отношений, связи акторов и практик, строений и технологий» —слуховые технологии рассматриваются через проекты, исследующие цифровую прослушку, законность звукового устрашения (жужжание беспилотников, сверхзвуковые хлопки), юридические слушания в обоих смыслах слова: слушания в суде и оценочное выслушивание^[2]. Например, в эссе о «слуховом договоре», акцентированном подзаголовками вроде «справедливые голоса», «аускультация», «юрис-дикция» и «право на тишину», Лоуренс Абу Хамдан отслеживает, каким образом техника криминалистики сливается с политикой несвободы речи. На первый план в его исследованиях о юридических слушаниях выходит вопрос шибболета, проверки на наличие акцента, драматично описанной в Торе и переосмысленной Жаком Деррида для современной политики. Понятие шибболета оказывается в центре проблем юридических слушаний^[3].

***

В эссе «Шибболет: Паулю Целану», изначально представленном на международном целановском симпозиуме в Университете Вашингтона в Сиэтле в 1984 году, Деррида сосредоточился на нескольких строках стихотворения Целана «In Eins» («Как один»): «Тринадцатое февраля. Во рту у сердца / проснулся шибболет. С тобой, / Peuple / de Paris. No pasarán». [«Im Herzmund / erwachtes Schibboleth. Mit dir, / Peuple / de Paris. No pasarán».]^[4] Деррида был поражен многообразием сталкивающихся друг с другом языков, даже при условии, что они вращались вокруг одной темы затрудненного пересечения границ. В глаза бросается императив на испанском no pasarán: не пройдешь! Деррида моментально замечает: «Загороженный пассаж — вот что означает апория» (Ш. С. 56). Также слово «шибболет», по-французски начинающееся с sch, а по-английский — с sh, как будто эхо тихого приказа «Шшшш! Не спрашивай и не говори! Храни тайну! Тише!» Шибболет буквально означает «поток, хлебный колос, поросль оливы» (Ш. С. 74), а более метафорически — «пароль». В этом последнем смысле шибболет — слово, произношение которого выдает идентичность человека или группы. Состоящие из модуляций, характерных слов, крылатых выражений, особенностей диалекта — различий, как говорит Деррида, которые становятся «дискриминирующими, решающими и отсекающими» — шибболеты выступают как слуховые биополитические подписи. (Ш. С. 66).

В библейском эпизоде о шибболете описана проверка акцента, которую устроил командир войска, чтобы отсеять вражеских ефраимитов (им было трудно произносить звук «ш») из рядов своих, галаадитов. («И галаадиты вопрошали такового: ефраимит ли ты? Если отвечал тот “нет”, то говорили ему: скажи “шибболет”, и молвил тот “сибболет”, ибо не мог он произносить верно. И брали они его и швыряли в струи иорданские. И было так с сорока и двумя тысячами ефрамитов»).

Деррида подчеркивает политические последствия непроизносимости шибболета: «шибболет, непроизносимое слово — в том смысле, что оно не может быть произнесено никем вне союза. Ефремлянин знает, как нужно, но не может его произнести…»

«Оно изрекает имя Бога, которое не должно произноситься никем из союза. Еврей может произнести его, но не должен, не может его произнести. Закон властвует над фактом; — оно изрекает имя еврея, которое нееврею произнести трудно» (Ш. С. 122).

«Дать пройти, пропустить слово сквозь колючую проволоку границы, сквозь, на этот раз, решетку языка» (Ш. С. 123).

Множество дискуссий и противоречий может породить это понимание шибболета как следа религиозных актов, как признака различения друг/враг, свой/чужой, как преимущественный знак еврейской циркумфессии, сравнимый с физической меткой обрезания (Деррида пишет: «Слово shih — это знак общности перед законом, знак союза, дверь, место принятия решения о праве на доступ в узаконенную общность» [Ш. С. 146]). Особый интерес здесь вызывает соединение «должен знать» с «что возможно говорить», производящее множество возможных порядков отношения между «долженствованием» и «уполнома­чиванием» внутри правящих ограничений говорения и слышания (Ш. С. 66). Здесь и соединение «должен/не могу», губящее пришельца с иным акцентом; и условие «могу/но не должен» — состояние аврамического субъекта, которому запрещено произносить священные имена, несмотря на то, что ему доступно верное произношение; и, наконец, «могу и должен» — статус закона, расположенный исключительно за пределами договора, даже если он наделяет закон властью суверенного включения либо исключения. Поскольку закон обладает властью исключения, от шибболета очень многое зависит в политике: от самых распространенных форм «угнетения, исключения, фашизма, расизма» до наиболее локально специфичных видов «дискриминационного ограничения, полицейской техники, техники наведения порядка и усмирения» (Ш. С. 75).

В терминах медиа такие решетки отсылают к технологиям, которые Эяль Вайцман называл «протезированный суверенитет», или «политическая пластика», или «политика в материи»^[5]. Такая политика включает перевод и языковые тестирования, проводимые на пограничных пунктах, а также неоформленное смешение технологий и людей — активисты, протестующие, НПО, наблюдатели за международными границами, гуманитарные организации, военный персонал, поселенцы, операторы сотовых сетей, архитектуры безопасности — постоянно стекающихся в горячие точки и пункты досмотра.

***

Лоуренс Абу Хамдан, британско-ливанский художник и исследователь, работающий сейчас в Бейруте, своими проектами продвигает политику шибболета в область изобретательной и критической звуковой практики. Начиная с 2010 года Хамдан, иногда совместно с Эялем Вайцманом и группой, работающей в Голдсмитсе в Лондонском университете над судебной экспертизой наведения и применения беспилотников в вооруженных конфликтах, последовательно исследует, как языковая политика способствует оспариваемому суверенитету приграничных зон.  В 15-минутном аудиоэссе и аудиовизуальной инсталляции «Залив языка в долине крика» (2013) на примере этнической группы друзов, проживающей на пограничной территории между Палестиной/Израилем и Сирией, он прослеживает, как территориальные границы в ситуации необходимости перевода актуализируют вопросы неравенства и несправедливости. Перемежая аудиозаписи голосов переводчиков-друзов (этноса, часто нанимаемого для перевод ческой работы в израильской системе военных трибуналов на Западном берегу и в Газе) и материал, снятый в Долине крика в Голанских высотах, где перекрикивается сообщество друзов, тем самым создавая двусмысленную голосовую границу. Двусмысленную, потому что она размывает линию между протестом и сотрудничеством. Как отмечает Абу Хамдан: «Один и тот же голос одновременно принадлежит и сотруднику, и предателю; переводчику и нарушителю границ»^[6]. Отсылки к топографической неровности в названии проекта — «залив», «долина», «высоты» — лишь акцентируют проблему неравнозначности перевода, порождающиеся в этом пейзаже, усеянном смотровыми башнями контрольно-пропускных пунктов, лакунами в коммуникации, высотами и низинами непонимания.

Абу Хамдан углубляется в политику нарушенного устного договора, исследуя случаи применения «судебных слушаний», науки (или псевдонауки), которая обрела популярность в 1980-х, когда ее начали использовать в делах вроде «Джеймс Ванс против группы Judas Priest». В публичное поле был выведен вопрос: могла ли известная рок-группа нести ответственность за встраивание зашифрованных призывов к самоубийству в один из своих альбомов? Обвинение было в том, что звуки, слышимые при обратном воспроизведении альбома, напоминали язык, который юридически можно было расценить как речь. Идея, что любой звук или шум может быть лингвистически интерпретирован, стала рабочей предпосылкой для этого дела, придав статус потенциальной улики звукам любого типа, звуковому резонансу, акцентам или голосовым ударениям.

В условиях зала судебных заседаний акты прослушивания, удостоверяемые особой слуховой тренировкой специалиста по фонетическому анализу, наделялись полнотой силы закона^[7].

В инсталляции и документальном аудиоэссе «Свобода слова как таковая» (2012) Абу Хамдан исследовал навыки слушания фонетического эксперта, критикуя их как технологически усовершенствованные версии испытания шибболетом, которому работники иммиграционных служб подвергали лиц, ищущих убежища. Одно из измерений произведения подразумевало моделирование в скульптурных  формах отпечатков частоты и амплитуды голосов, произносящих слово «ты». Картографическое изображение отображало происхождение фонем, в то время как звукопоглощающие пенопластовые плиты становились слушающими агентами; и то и другое облекало в материальную форму слияние голоса и территории. Аудиоэссе включает интервью с лингвистами, ставящими под вопрос институциональную практику анализа речи (на которую опираются отделы по иммиграции и суды) применительно к беженцам. Государственные переводчики, часто сотрудники коммерческих агентств, нанятые по субподряду  правительственными учреждениями, анализируют голосовые записи дистанционно, не владея дополнительной информацией, которую обычно дают язык тела, мимика и эмоциональные нюансы. Слуховой документ, в буквальном смысле слова бестелесный, становится сглаженным частичным объектом, перемещающимся между частичными объектами голосовых органов субъекта и ухом другого, нарушая принцип habeas corpus, который, как напоминает Абу Хамдан, предусматривает, чтобы тело обвиняемого предстало перед судьей физически, в знак признания того, что «голос является телесным продуктом, который содержит свой собственный избыток», избыток, содержащий улики, «которые могут уклониться от письменной документации судебного процесса, но не скрыться от ушей судьи и тех, кто слушает судебное разбирательство в зале суда» (AC. P. 68).

Профессиональные устные переводчики, работающие по субподряду, нередко не имеют лингвистического образования, что ставит их, как отмечает в аудиоэссе один комментатор, в позицию теннисиста с хорошим ударом, которому неожиданно нужно обоснованно рассказать, как работают его мышцы. Многие переводчики работают удаленно, и им не хватает важной информации о семье заявителя, населении его региона, истории миграции, знании им иностранных языков или степени знакомства с другими языками через глобальные СМИ. Они, будучи родом из стран, где монолингвизм является стандартом, привносят с собой рефлекторную наклонность считать гибридную речь аберрацией, выходя щей за рамки норм языка. В середине аудиочасти «Свободы слова как таковой» Абу Хамдан дает нам прочувствовать сложности фонетической биографии, когда провокативным тоном беседует с человеком, чей «родной язык» практически невозможно определить. Словно в выступлении комика, диалог выявляет ложность предполагаемого соответствия между родным языком и страной происхождения. Простой и, казалось бы, невинный вопрос «Откуда вы?» открывает пространственно-временной туннель в космополитические миры постоянной миграции, вынужденного переселения и бесконечно возможных конфигураций культурной принадлежности: — Ну, откуда вы? — Я из Хакни. — Но вы же датчанин? — Нет, я палестинец. — Так, а где в Палестине? — Я не из Палестины. — Так откуда вы? — Мы палестинцы из лагеря беженцев в Ливане. — Так вы родились в Ливане? — Нет, я родился в Дубае. — Почему у вас американский акцент? — Что вы имеете в виду? — Вы говорите по-английски с американским акцентом. — Это, знаете, из-за Эдди Мерфи, Сталлоне. — Так вы из Голливуда? — Нет, нет, я из Хакни^[8].

Где шибболет в этой ничейной земле языковых историй и блуждающих отождествлений? Как его согласные и гласные можно заставить юридически свидетельствовать о его происхождении? Молодой самоучка, говорящий по-английски с американским акцентом точь-в-точь как Эдди Мерфи, сбивает с толку своего собеседника. Но такое умение в другой ситуации может иметь для говорящего опасные последствия — будучи принятым за доказательство незаконности его проживания в Англии или, хуже того, что он шпион или американский джихадист.  И тогда его вполне можно задерживать, допрашивать или депортировать. Как говорит рассказчик в конце «Свободы слова как таковой»: «Мы не вправе выбирать, как нас слышат». Абу Хамдан предупреждает о политических несвободах слова, которые возникают из-за того, что нас не слышат, или из-за иронии заявителя, который хочет, чтобы его или ее речь была выслушана, но обнаруживает, что ее оценивают без согласия или предупреждения. Вспоминается памфлет Жака-Алена Миллера и Жана-Клода Мильнера «Voulez-vous être évalué», где подчеркивается своего рода абсурдная логика, схожая со Стокгольмским синдромом, когда в ответ на вопрос «Желаете ли вы оценки?» звучит громкое: «Да! Конечно! Оцените меня!» В данном случае раскрывается состояние несвободы, вызванное гипотетическим требованием оценки, основанным на власти отказать в доступе и удержать удостоверение^[9]. Другая несвобода слова возникает из-за переслушивания, например, когда социальный порядок использует «свободу слова», чтобы оправдать ложь, цензуру или популярное на Западе утверждение, что строгие исламские ограничения привлекательны для потенциальных джихадистов, потому что обещают побег от западных излишеств или вседозволенности^[10].

***

Привлечение сертифицированных переводчиков для удостоверения подлинности акцента началось с принятия в 1984 году в Соединенном Королевстве Закона о полиции и доказательствах по уголовным делам (PACE), который обязывал вести аудиозапись свидетельств вместо текстовой транскрипции. Как отмечает Абу Хамдан, закон «непреднамеренно привел к появлению радикальной формы слушания, которая в течение следующих двадцати восьми лет трансформировала говорящего субъекта в ходе юридического процесса. Это законодательство поворачивало судебное ухо от простого слышания слов, произносимых вслух, к активному слушанию процесса говорения как новой формы улик» (AC. P. 65–66). Хотя PACE был нацелен на сокращение  фальсификаций свидетельств, тот факт, что он укреплял презумпцию научной точности в измерении подлинности акцента, превратил его в технологию, пригодную для расового профилирования и сортировки по этническому признаку. В про­екте 2012 года «Конфликтующие фонемы», в котором приняли участие лингвисты, исследователи, активисты, организации беженцев и художественные союзы, графический дизайнер Жанна Ульрих и группа сомалийских беженцев, Абу Хамдан выявил эти методы полицейского слушания, опираясь на карты акцентов аудиотестирований, используемых голландскими иммиграционными властями. Инсталляция включает атлас, показывающий, как, несмотря на принятие в Сомали в 1973 году стандартизированной версии сомалийского в качестве официального государственного языка, изобилие диалектов и массовая миграция по политическим причинам сделали практически невозможной классификацию людей по акценту или местным говорам. Инсталляция также включает схемы распределения уровней владения языком и культур языкового смешения, которые, как и в других проектах, снимают презумпцию о взаимно-однозначном соответствии между цифровым распознаванием голоса и человеческой идентичностью. Черно-белые карты показывают голос как динамическую переменную, зависящую от того, кто говорит или к кому обращаются, в то время как большая синяя диаграмма представляет голос как живой архив, объединяя акценты, накопленные с течением времени и в разных местностях. «Конфликтующие фонемы» ставят под сомнение легитимность кодирования данных как научно-объективного, криминалистического инструмента, указывая на политическую предвзятость его приложений для контроля записанной речи и политизированные случаи использования техники перевода в более общем плане.

Проект Абу Хамдана выводит на первый план отчетливую политику перевода, которая не только дисквалифицирует обоснованность количественной эквивалентности, раскрывая неравенство рангов между уполномоченным устным переводчиком и лишенным полномочий просителем убежища, но и показывает, насколько важными для беженцев могут быть политические последствия борьбы между так называемыми экспертами, чьи суждения противоречат друг другу. Среди воспроизведенных документов, взятых из официальных материалов дела, зрителю предъявляются прошения от «Абди», беженца, утверждающего, что он из Южного Сомали, которому отказывают, и «Абдирхарана», биография диаспоры которого дает ему место в списке ожидания. Отметки «ПРИНЯТО», «ОТКАЗАНО», «ОЖИДАНИЕ» выскакивают заглавными буквами в нижней части бланков заявок, мрачные отметки «х» и галочки, проставляемые переводчиками. Что же перемещает заявку из списка ожидания в стопку отказов? Какая часть истории мигранта, измеряемая языком и произношением, была неверно истолкована или пропущена? Эти неучтенные подробности нарушают условия «слухового договора» — заглавного принципа целого корпуса работ Абу Хамдана  с 2010 года, посвященных политике слушания. Они превращают каждое заявление в свидетельство того, что перевод может оказаться неэквивалентным, а правосудие — ошибочным.

Постоянные, незаметные суждения о говорящих субъектах ограничивают свободу слова и, кроме того, свободу перевода. Перевод и проверка на слух являются неотъемлемой частью более крупного аппарата несправедливости — человеческой сортировки, неверно определенного гражданства, содержания в миграционных лагерях, тюремного заключения и депортации. Если смотреть сквозь призму работ Абу Хамдана, перевод естественных языков в оцифрованные голосовые карты акцентов кажется орудием, уголовной уликой, которое может быть применено для преследования. Грегуар Шамайю отождествляет преследование с «кинегетической властью, [которая] распространяется на базисе территории накопления над пространством захвата. Если пасторальная власть является в основном благотворной, кинегетическое могущество по сути — хищным»^[11]. Шамайю посвящает главу «охоте на нелегалов», — от кровавого спорта самоназначенных пограничных ополчений до бюрократических инструментов лишения лиц без гражданства права на безопасный проход. Также в системе уголовного правосудия для «нелегальных приезжих» акцент смещается с действия подсудимого на то, кем он является. Как отмечает Шамайю: «Юридическое исключение лиц без гражданства больше не представляется наказанием за преступление, но как статус, напрямую связанный с политическим статусом людей. Если лицо без гражданства исключено из системы правовой защиты, это не потому, что оно совершило нарушение: напротив, оно само является нарушением, вследствие простого факта суще ствования, своего присутствия на территории национального государства… Эта новая форма запрета уже не столько уловка, свидетельствующая о слабости суверенной власти, сколько основа для неконтролируемого роста полицейской власти, применяемой к лицам, лишенным правовой защиты» (М. P. 135).

Можно сказать, что в «Конфликтующих фонемах» подобный вид правосудия исключения вершится в процессе экзерсисов судебного уха. Поскольку статус речи мигранта подлежит оценке, то суду подвергается не совершенное деяние, а скорее, то, «кем являются эти люди». Это похоже на то, как если бы имел место экзистенциальный судебный процесс, который в  итоге завершился бы оправданием охоты на людей.

***

Летом и осенью 2014 года, когда эксперты-аудиокриминалисты пытались проанализировать личность британца (или британцев), обезглавившего журналистов Джеймса Фоули, Стивена Дж. Сотлоффа и Кенджи Гото, а также работников гуманитарной помощи Алана Хеннинга, Питера Кассига и Дэвида Хейнза, стало особенно ясно, как можно использовать акценты для обозначения людей политически — как хищников, так и истцов, которые находятся под судом. Палач ИГИЛ, получивший прозвище «Джихадист Джон», также выступавший в качестве судьи и пиарщика, казалось, бравировал своим акцентом, сигнализируя возможным последователям и слушателям из противоборствующего лагеря, что Запад уязвим перед теми, кто говорит на его родном языке^[12]. Можно сказать, что в этом случае проверка на шибболет обратилась против западных государств, одержимых нацбезопасностью, так как «британская речь» поставила под сомнение типологии голосового профиля «террорист с акцентом». Речь палача стала вызывающим актом голосового предательства, превращенным в оружие в виде вирусного ролика суда и наказания.

Работа «Конфликтующие фонемы» не стремится показать, как проверка на акцент оказывается палкой о двух концах в борьбе за власть. Она также не затрагивает ситуации, в которых подлинное произношение является предметом политически мотивированной делегитимации, как, например, когда американские ура-патриоты, выступающие за «только-английский-язык» и подстрекаемые пророческой риторикой Дональда Дж. Трампа, оспаривают право двуязычной ведущей Ванессы Руис произносить твердое «р» во время «американского» новостного эфира. Она, скорее, выявляет то, как конкретные участники процесса судебного слушания — переводчик против лингвиста, специалист по слуховому обучению против судебного эксперта по сопоставлению голоса и личности, говорящий беженец и уполномоченная комиссия — учреждают политические ставки перевода. Данные политические вопросы релевантны критической работе в области искусства и языка, поскольку критики постоянно выступают в качестве судей повествовательной подлинности голоса, или в рамках университетских систем и культурных учреждений выносят решения относительно границ свободы слова и нарушения прав человека. Проекты Абу Хамдана переосмысляют «свободный» перевод как «свободу слова», хотя и не в смысле статьи 19 Всеобщей декларации прав человека или в духе решения Верховного суда «Объединенные граждане», по искаженному толкованию которого деньги — в виде корпоративных пожертвований на общественные кампании — получили юридическое признание как форма свободы слова. В работе «Противо речие: речь против самой себя», аудиоэссе в прямом эфире, представленном в Новом музее в 2015 году на выставке «Окружить звук», Абу Хамдан исследует, как «свободный перевод» связан с чем-то, что молча освобождается от цензуры или тайно переводится шепотом в обстоятельствах принудительного обращения в иную веру силами оккупационной армии (конкретный контекст «Противо речия» — заявление ИГИЛ об успешном массовом обращении меньшинств друзов в северной Сирии). Проект опять-таки рассматривает шибболет — не в смысле биополитической подписи, удостоверяющей личность говорящего, а как достоверно произносимый камуфляж, позволяющий говорящему оставаться нетронутым. В исламской юриспруденции существует тер мин «такийя», который означает «страх» или «защищать себя от опасности» и служит юридическим разрешением, освобождающим людей от преступления богохульства в случае отказа от веры под принуждением^[13]. Это значит нести в себе собственное убеждение, внутренне сохранять веру, несмотря на внешнее согласие с врагом или лицемерие перед лицом силы. Подобно личному паролю к слуховому договору с самим собой, такийя, подчеркивает Абу Хамдан, предоставляет субъекту свободу неподчинения и право на молчание, предполагаемое как самостоятельное право на отступление от «всеслышащего» общества. Так, Абу Хамдан объединяет общества, которые «инвазивно слушают» самыми разнообразными способами: от подслушивания, аудиопатрулирования и «либертарианства громкоговорителей» до обеспечения прозрачности слухового поля и гарантированного доступа к «свободной» речи в качестве безусловного права^[14]. Как «инфраполитика в мелочах человеческой речи», так и тактика «восстановления контроля над самими условиями, в которых ее слышат», такийя, по мнению Абу Хамдана, является самоответом, который сам по себе считается противоядием от фатальных форм аутоиммунных проявлений^[15].

***

«Свободу слова» или «свободный перевод», таким образом, можно определить как повышенную отзывчивость на услышанное, причем отзывчивость понимается в смысле слышания по Самюэлю Веберу, которое обращается к видению или, точнее, к упущению из вида того, что можно «отобиографически» отождествить с «ухом другого» Деррида, которое также находится и в вас^[16]: «Слово “отзывчивый” подразумевает чувствительность к тому, что упущено из вида. Оно включает взвешивание в смысле сравнения, но без наличия всеобщего эквивалента. Взвешивание в этом смысле является несводимо относительным и отношенческим. Все, что есть, есть серия ответов. За пределы выхода нет. Родиться означает отвечать. От рождения до смерти мы только отвечаем. Но не существует первоначального, основополагающего утверждения, нет “творящего” слова^[17]».

Относительная и отношенческая отзывчи вость Вебера возвращает нас к описанию Деррида неизмеримого, свободного от долга перевода и к политике дружбы, внедренной в чуткое ухо. В «Шибболете — для Пауля Целана» слух Питера Сонди является предпочтительным слуховым средством, принадлежащим блестящему критику, который оказался близким другом как Целана, так и Деррида. Благодаря помощи Сонди как друга-переводчика-посредника, шибболет переходит от устного пароля, отсеивающего просителей убежища, к структуре поэтической единичности, которая является parlante — «говоримой» — по крайней мере, для уха переводчика, одаренного отзывчивостью, несвязанного всеобщим эквивалентом^[18]. Деррида объясняет это так:

«Один только Сонди и оказался в состоянии оставить нам незаменимые пароли, слова, дарующие проход, доступ в это стихотворение, не имеющий цены шибболет, светозарный и шелестящий рой заметок, массу опознавательных знаков для расшифровки и перевода загадки. И, однако, предоставленная самой себе — без свидетеля, без проводника, без искушенного посредничества расшифровщика, даже без “внешнего” знания даты, — некая внутренняя необходимость стихотворения все равно остается в нем говорящей — в том смысле, в котором Целан обмолвился о стихотворении: “Но оно говорит!”, — за пределами всего того, что, казалось бы, заточает оное в датированном своеобразии индивидуального опыта». (Ш. С. 44).

Ухо Сонди, по-видимому, лишит возможности устных и письменных переводчиков, сидящих в своих нормативных наушниках в Швеции, Швейцарии или Лондоне, нейтрально применять аудиокриминалистику к уязвимой цели. Применение хищнической кинегетической власти на основе проверки шибболета подорвало бы их правовое положение и было бы классифицировано как нарушение свободы перевода.

Более того, «свободный перевод» будет означать призыв к новому роду слухового договора или звукового гражданства, в соответствии с которым перевод обеспечивает право на убежище, доступ к гражданству, право на суверенный проход и свободу передвижения. Здесь у нас будет соблазн перейти от эссе Деррида «Шибболет» к его работе «Сила за кона», где он, как известно, подтвердил, что «закон (droit) может обнаружить себя рассчитанным, но, безусловно, не справедливость. Закон — это элемент расчета, и это справедливо, что должен быть закон, но справедливость неисчислима, она требует от нас считать неисчислимое»^[19]. В свете этого различия юридический перевод, основанный на картах акцентов, аудиосудебная  экспертиза и другие медиальные технологии микрорасчетов, подпадающие под определение Деррида силы закона, отчетливо удалены от справедливости. «Справедливый» перевод, напротив, изымает силу закона, воплощенную в криминалистических инструментах анализа, и выводит слушателя на позицию, где он может столкнуться с шибболетами, неуловимыми для техник полиции уха.

Перевод с английского ВИКТОРА КОХАНЮКОВА