Вот вы приходите на пляж, начинаете расстилать полотенце, но на секунду останавливаетесь, заметив прямо над вами грозовую тучу, материализовавшуюся из ниоткуда. Семейная пара на соседнем полотенце ловит ваш взгляд. «Странная погода сегодня!» — жизнерадостно обращается к вам мужчина. Несколько сдержанно (так как по его лицу сложно понять его позицию в вопросе глобального потепления) вы отвечаете: «Да, действительно». Далее следует неловкая пауза. «Наверняка сейчас он собирается что-то сказать про глобальное потепление», — проносится у вас в голове. Вы продолжаете заниматься полотенцем, но мысленно уже готовите ответ. Едва ли сегодня возможно любое упоминание погоды — в разговоре с другом или с незнакомцем, на физической локации или в виртуальном пространстве — которое не закончилось бы обсуждением  глобального потепления или хотя бы мыслью о нем. Вы либо переходите к этой теме сразу, либо, переглянувшись, принимаете совместное решение «не говорить об этом». В любом случае вопрос глобального потепления будет фигурировать в вашем разговоре: как предмет обсуждения или как большое черное пятно, которое каждый из собеседников аккуратно обходит стороной.

Во внезапном крахе этой прежде абсолютно нормальной светской рутины — разговора о погоде — просматривается фундаментальный онтологический сдвиг, который переживает современное общество. Мы чувствуем его кожей: вздрагивая, когда что-то мокрое льется на нас с неба; ежась, когда что-то горячее разливается по нашим поверхностям в летний день; замирая, когда что-то внезапно обдувает нас на улице. Мы больше не доверяем солнцу, ветру и дождю; перестали верить в непредвзятость погодных явлений. Потребность выразить ощущение тревоги становится острее каждый раз, когда мы считываем его в глазах другого человека. Повисающая между нами пауза симптоматична: мы либо не преуспели в риторике, либо боимся первыми дать оценку происходящему. Какой бы ни была причина, осознание того, что мы оказались по ту сторону «конца света», вербально невыразимо. Так, сегодня, чтобы поговорить о погоде, нам потребуется новый язык, над которым уже работают современные художники и философы.

Все так, вы не ослышались: конец света уже состоялся. Мнения касательно его даты пока расходятся. Для одних это апрель 1784: день, когда инженером Джеймсом Уаттом был запатентован паровой двигатель — механизм, который сделал возможным выброс углерода в атмосферу. Для других это 1945 год: день, когда в рамках Манхеттенского Проекта была протестирована первая атомная бомба (в том же году две атомные бомбы были сброшены на Хиросиму и Нагасаки). Дата «конца света» так или иначе приходится на день, когда масштаб человеческого действия достиг планетарных размеров и стал на один уровень с геофизическими силами природы. В этот день наша планета не взорвалась, но сама идея мира, воспетого философами Просвещения — «мира, в котором мы живем» и законам которого подчиняемся — была утрачена навсегда. Смысл призывов действовать здесь и сейчас, чтобы «спасти мир», (например, сократить количество воды, потребляемой при чистке зубов, выкидывать пластик и картофельные очистки в разные пакеты, ежегодно на час выключать электричество в День Земли) канул вместе с идеей мира. Мы, однако, еще не понимаем до конца, как донести друг до друга наше ощущение происходящего в новой реальности, которая пришла на смену старой. Так, в поисках новых средств коммуникации, литовскими художниками Ругиле Барзджюкайте, Вайвой Грайните и Ли­ной Лапелите была создана опера-перформанс «Sun&Sea (Marina)». Идея их работы заключается в том, чтобы передать всю комичность ситуации, в которой мы оказались сегодня: погруженные в свои сиюминутные проблемы — жалуясь на плохую связь или обмениваясь рекомендациями о любимых лосьонах для загара — мы пропустили конец света и теперь пытаемся разобраться в том, как жить дальше.

«Представьте пляж», — предлагается нам во вступительном слове павильона Литвы на последней Венецианской биеннале, павильона-победителя и бесспорной звезды социальных сетей. «Палящее солнце, крем для загара, яркие купальные костюмы, вспотевшие руки и ноги. [...] Представьте: то тут, то там раздаются крики детей и смех, слышна мелодия фургончика с мороженым. Музыка прибрежных волн; их звук успокаивает, убаюкивает. Шуршание подхваченных ветром пластиковых пакетов; вот они бесшумно уплывают вглубь моря, как медузы. Грохот: от извергающегося вулкана, двигателя самолета или моторной лодки. Дальше следует хоровое пение: о повседневности, проблемах и скуке. Эта песня ни о чем. И на фоне всего этого: чуть слышное потрескивание изможденной Земли, ее вздохи»^[1]. В этой новой для нас реальности классические методы экологической политики и аргументы этики инвайроментализма оказываются неэффективны. В отличие от других произведений современного искусства, в которых поднимается тема глобального потепления и климатических изменений, литовский павильон не ставит себе задачу напугать нас масштабностью и запущенностью проблемы. Авторы «Sun&Sea (Marina)» понимают: громкие высказывания о грядущей катастрофе не воспринимаются современным зрителем. Мы выработали такой сильный иммунитет к каноничной драматичности, что при всем желании не можем откликнуться на нее эмоционально. Когда экологические активисты выходят на марши протеста и блокируют улицы в нашем городе, большинство из нас понимающе кивает — и далее открывает Google.Maps, чтобы проверить схему объезда, минимально отвлекаясь от рутинных занятий. Когда мы читаем про пятнадцатилетнюю экологическую активистку Грету Санберг^[2] или смотрим ее недавнее выступление в парламенте Великобритании под лозунгом «никто не мал для того, чтобы нести перемены» (No One Is Too Small to Make a Difference)^[3], мы тронуты до глубины души. Настолько, что тут же отправляемся на Amazon, чтобы заказать литературный блокбастер — книгу-сборник речей Греты. Отлично. Нам будет, что обсудить с приятельницами в книжном клубе. В контексте реакций современного человека сила проекта Литвы — в стратегии радикального отсутствия драмы. Отсутствие событий в опере становится эффектной метафорой этой новой реальности: ленивой и бездейственной жизни людей — которые тем не менее перерабатывают свой мусор, пересаживаются за руль электромобилей и выбирают обувь из веганской кожи.

В «Sun&Sea (Marina)» ставка делается не на убедительность перформеров, стремящихся донести угрозу климатической катастрофы до зрителя-обывателя, а на бессмысленность разделяющей черты между этими субъектными позициями. Каузальная связь между осведомленностью и действием, как демонстрирует нам перформанс, также отсутствует. В ситуации реального пляжа мы бы испытывали раздражение от зашоренности этих людей. Вот какая-то недовольная женщина поет о том, что никто больше не приходит вынести ее мусор или убрать за ее собакой. Рядом мамочка-домохозяйка выводит арию о выгоревшем до белого цвета Большом Барьерном Рифе, который так забавляет ее восьмилетнего ребенка. Тут же молодой человек на полотенце подхватывает мелодию, негодуя: на Рождество больше не выпадает снег, отчего создается впечатление, что люди теперь отмечают Пасху в январе. Интересно, что наблюдая за этими людьми в контексте биеннале, мы воспринимаем происходящее иначе — не ассоциируем себя с персонажами (их безразличность и зацикленность на себе выводит нас из себя), однако нам приятно слушать их партии в опере: на фоне постановочного солнечного пляжа и инсталляции из разбросанных полотенец. Притом, что мы отдаем себе отчет в серьезности проблемы, которую поднимают в проекте художники, нам комфортно стоять в этом павильоне, облокотившись на перила: фотографировать, инстаграмить, непринужденно обсуждать перформанс. Еще несколько минут и пара снимков — и мы побежим дальше, в другие павильоны, пить шампанское и встречать друзей. Нет, это не говорит о нашем цинизме; скорее — об идеологии современности. Эта идеология не в лозунгах инвайроменталистов. Гораздо явственнее она обнаруживает себя в ариях литовских перформеров: в песне о сложностях выбора крема для загара (который сейчас как никогда актуален из-за плачевного состояния озонового слоя Земли), наложенной на мелодию поп-баллады.

Не станем преувеличивать: тревоги, над которыми мы привыкли подшучивать, называя их «проблемами первого мира», едва ли покажутся нам симптомами чего-то более серьезного, когда мы покинем литовский павильон. Едва ли мы вернемся домой пробужденными экологическими активистами. Старая мораль требовала от нас соотносить человеческие действия с последствиями, которые они несут для «мира, вокруг нас»: безмолвного и уязвимого бэкграунда для наших насыщенных планами жизней. Новая идеология начинается с краха самого восприятия «мира» как фона: базы для всего в нем происходящего. С осознанием этого краха к нам приходит вполне логичная мысль: то, что мы называем «миром», зависит от количества и качества художественных средств и визуальных эффектов, которые используются для его конструирования. Определенного света, музыки, эпитетов, эстетики. При правильном сочетании и калибровке эти средства дают нам ощущение целостного существования, развивающегося во времени и пространстве. Эти средства не описывают мир: они выстраивают его с нуля. Так, в решении художников дать зрителю две равноправные точки для просмотра оперы — сверху и изнутри — этот тезис о сфабрикованности мира считывается особенно хорошо. Когда мы смотрим сверху — видим мир-бэкграунд: залитый солнцем пляж, расслабленных людей на полотенцах. Когда спускаемся вниз и присоединяемся к этим людям (буквально: переодевшись в купальник), нам открывается абсурдность происходящего. Мы замечаем микрофоны, прицепленные к купальникам перформеров, видим двери и стены павильона, расставленные софиты и колонки, чувствуем холод и искусственность завезенного песка. Когда мы покидаем павильон и выходим на улицу, это ощущение сфабрикованности не исчезает.

При отсутствии мира-бэкграунда идея того, что некоторые вещи, события и проблемы выходят «на первый план» — например, по серьезности, значительности или злободневности — также теряет актуальность. В этом, пожалуй, и заключается главная опасность его утраты. Важное и второстепенное, зрители и перформеры, потные ноги и руки, обрывки речи, пение, визг, смех, вайфай, глобальное потепление, биоэтика, шампанское, Золотые Львы — все это, при несостоятельности объединяющего концепта «мира», оказывается лишенными смысла формами. Они разбросаны на песке, как пустые бутылочки крема от загара, которые теперь никто не убирает: потому что спасать от пластика стало нечего. И нас это вроде бы даже и не пугает: слишком много дел, слишком много других проблем.

Примечания

1. ^ Пьетроусти Л., Барзджюкайте Р., Грайните В., Лапелите, Л. Вступительное слово к литовскому павильону «Sun&Sea (Marina)» на 58-й Венецианской биеннале. доступно по https://www.labiennale.org/en/art/2019/national-participations/lithuania (дата последнего посещения: 2.6.2019).
2. ^ Gessen M. The Fifteen-Year-Old Climate Activist Who Is Demanding a New Kind of Politics. newyorker.com, 2.10.2018. доступно по https://www.newyorker.com/news/our-columnists/the-fifteen-year-old-climate-activist-who-is-demanding-a-new-kind-of-politics (дата последнего посещения: 2.6.2019).
3. ^ Hewitt R. No One Is Too Small to Make a Difference review — Greta Thunberg’s vision. theguardian.com, 26.05.2019. доступно по: https://www.theguardian.com/environment/2019/apr/23/greta-thunberg-full-speech-to-mps-you-did-not-act-in-time (дата последнего посещения: 2.6.2019).