«Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни».^[1]
Андрей Платонов

Возможно ли сегодня, в ситуации, которая часто характеризуется зацикленностью и невозможностью выхода за пределы замкнутого круга, и даже иногда определяется как «катастрофическая петля»^[2], попытаться спрогнозировать, какими будут искусство и теория даже самого ближайшего будущего? Этот вопрос можно сформулировать и более радикально: способно ли постконцептуальное искусство предложить путь для преодоления существующего порядка и выхода на какой-то новый уровень? И каким образом оно само может трансформироваться и видоизмениться в ходе этого процесса? 

Такие характеристики актуального момента, как коллапс социальной жизни, нарушение тонких взаимосвязей между человеком и средой, происходящее на фоне нейро-экзистенциального пересмотра основ высшей нервной деятельности, бросают современной культуре серьезные вызовы, исчерпывающий ответ на которые уже вряд ли может быть сформулирован в рамках привычной логоцентричной парадигмы. Ситуация все ускоряющегося «расколдовывания» и развенчания иллюзий эпохи модерна настойчиво требует от любых форм человеческого самовыражения возвращения к их основам — осознания собственной включенности в мир, понимания телесной и моторной обусловленности восприятия и мышления, поворота от репрезентации к активному действию. И основная задача, стоящая сейчас перед искусством и критической теорией, — сделать такое объединение не стихийным и неосознанным, как на ранних этапах развития культуры, а целенаправленным и учитывающим весь предыдущий опыт и современные научные открытия. Это требует разработки новых экологических подходов, понимающих экологию предельно широко, как активную взаимозависимость и взаимообусловленность организмов и их сред — физических, социальных и виртуальных.

Масштабные и амбициозные институциональные проекты последних лет, напротив, демонстрируют, что само обращение к экологической проблематике становится все более и более проблематичным.

Главный вопрос, поставленный перед современным искусством, — это обращение, которое  можно сформулировать таким образом: «Как говорить о том, что до этого избегало любой концептуализации и казалось просто существующим и лишенным всякого смысла и целеполагания, то есть о животном мире, различных характеристиках окружающей среды, ее устройстве и принципах функционирования?»

Самый распространенный ответ сегодня реализуется в формате прямой художественной репрезентации определенных явлений и проблем, конкретно — через их воспроизводство и фигуративное повторение, что со всей очевидностью выявляет невозможность и нецелесообразность переноса человеческой логики на процессы и сущности, которые ею не обладают. В каком-то смысле это можно рассматривать как возвращение одухотворяющих природу антропоморфных и мифологических представлений. Характерно, что в таких случаях экология преимущественно рассматривается обособленно, без учета ее очевидной связи с экономическими условиями и социальной жизнью.

Еще один ответ наоборот исходит из абстрактной традиции и нередко отмечен влиянием отдельных положений объектно-ориентированной онтологии, которая производит своеобразный перенос абстрактных феноменологических категорий восприятия в разряд реально существующих явлений: утверждается, что объекты реально существуют, но при этом у нас нет доступа к их реальности. Они выстраиваются в какие-то конфигурации, что-то бормочут сами себе, и нам остается только вслушиваться в это неразборчивое бормотание, распознавая его по каким-то косвенным признакам. В рамках такого подхода художественные произведения часто понимаются как сборки объектов, скрепленных не очевидными и, по сути, формальными связями. Фокусировка на самих объектах и их непроницаемости оставляет их собственную процессуальность, как и возникающие между ними отношения, за границами рассматриваемого поля. Ситуация усугубляется тем, что подобное искусство, как будто изначально создается для просмотра в онлайн-агрегаторах и не нуждается ни в интерпретации, ни в серьезном обосновании и реаль­ном опыте встречи.

В научно-фантастическом рассказе А. Константинова «Контакт на Ленжевене»^[3] научная экспедиция обнаруживает на планете Ленжевен признаки разумной жизни. Исследователи оказываются в городе с рассредоточенными по улицам пугающими каменными изваяниями, которые, как выясняется поз­же, и являются разумными обитателями планеты, а их кажущаяся неподвижность обусловлена альтернативной биохимией — в роли структурообразующего элемента органической материи выступает не углерод, а кремний, в результате чего все жизненные процессы проистекают в сотни раз медленнее, чем у земных форм. Этот пример является прекрасной иллюстрацией искажений феноменального восприятия. В растянутой во времени эмпирической перспективе любой, даже самый устойчивый объект обладает собственным метаболизмом, то есть подвергается изменениям, разрушается или трансформируется, становится частью других объектов или сам распадается на фрагменты. В каком-то смысле мы всегда имеем дело не с объектами, а с процессами и отношениями, пусть часто и упакованными в локализованные, дискретные и кажущиеся неподвижными формы. Такая процессуально-ориентированная оптика позволяет преодолеть противопоставление наблюдателя и наблюдаемого, иначе взглянуть на границу между организмом и средой, обратившись к философской традиции, сосредоточенной не на объектах, а на процессах и действиях, берущей свое начало в работах Уайтхеда и Бергсона, развиваемой Делезом и получившей современное воплощение в некоторых направлениях науки о сознании.

Я хочу начать это обращение с упоминания о малоизвестном наследии эстонского биолога первой половины ХХ века Иоганна Якоба фон Икскюля, впоследствии оказавшем сильное влияние на взгляды Делеза и Гваттари, а также чилийских нейробиологов Франциско Варелу и Умберто Матурану, главным образом сосредоточившись на центральном для его работ понятии — Umwelt.

Umwelt^[4] по Икскюлю — это определенный срез реальности, который каждое живое существо выбирает из многообразия сигналов и ощущений в соответствии с возможностями собственных органов восприятия, а также с точки зрения их ценности и значимости для выживания и развития^[5]. Избирательность восприятия таким образом становится одной из характеристик жизни^[6], а пространство погруженных в себя автономных сущностей превращается в мес­то активных действий и отношений, причем именно на основе  перспективы первого лица — то есть различных и часто не совпадающих взглядов на мир, обусловленных разными эволюционными задачами. Организмы, выстраивая собственный субъективный мир, влияют на среду, которая в свою очередь определяет их самих через обратное воздействие. Вследствие этого взаимообуславливающего и взаимообусловленного процесса действия, связанные с извлечением смыслов, перестают быть прерогативой человека, оказываясь глубоко укорененными в живой природе. Все это в свое время позволило Икскюлю обрисовать контуры новой науки — биосимеотики, дисциплины, которая пытается объединить находки биологии и семиотики и предлагает парадигмальный сдвиг в научном понимании жизни, показывая, что семиозис (способность обрабатывать знаки, воспринимать их значение и интерпретировать) является имманентным качеством любой живой системы. Биосимеотический подход открывает возможности для изучения невербальных человеческих, животных и растительных коммуникативных процессов, синкретической связи восприятия и действия, а также конфигурации семантических ландшафтов различных форм жизни^[7].

Несмотря на то, что Икскюль рассматривал все живые организмы, в первую очередь, с точки зрения их способности воспринимать и обрабатывать информацию, что во многом пересекается с дальнейшими находками кибернетики (особенно биокибернетики и кибернетики второго порядка), его субъективное понимание восприятия окружающего мира (weltanschauung) фундаментально отличается от концепции «черного ящика», рассматривающей любую систему исключительно с точки зрения сигналов на входе и выходе.

Концепт «экософии» Феликса Гваттари^[8] в каком-то смысле развивает идеи Икскюля, расширяя его экологический подход до трех уровней: традиционно рассматриваемой природной среды, социальных отношений и человеческой субъективности (то есть того, что предшественник и в каком-то смысле учитель Делеза и Гваттари — Грегори Бэйтсон — называл экологией мышления). С точки зрения Гваттари любые живые существа являются одновременно открытыми и операционально замкнутыми системами. Открытость позволяет видоизменяться, в то время как операциональная замкнутость поддерживает целостность и не дает идентичности распадаться. Замкнутость также реализуется на трех уровнях: перцептивном, ментальном и семантическом. Граница между природой и культурой размывается, так как для любых живых существ среда предстает как совокупность смыслов и знаков, создаваемых, изменяемых и в ответ изменяющих и трансформирующих само внутреннее устройство организмов.

Среды могут пересекаться и встраиваться друг в друга, а могут расходиться и отражаться. Каждая среда в итоге оказывается включенной в другую — более обширную — среду, их совокупность образует то, что Гваттари называет Хаосмосом — средой всех сред. Шуньята, буддистская пустотность, часто ошибочно переводящаяся как пустота — это не нигилистическое ничто, а скорее, такая же гудящая мета–среда — океан потенциальности, циклически детерминированный мир, где каждый организм и явление в отдельный момент времени является «пустым», представая лишь как динамичное собрание взаимозависимых возможностей, всплеск и мерцание связей и отношений. Подобные взгляды получили выражение в доктрине взаимозависимого возникновения (на санскрите pratītya samutpāda — буквально «совместное возникновение условий»^[9]), которая оказалась предельно созвучной положениям экспериментальной нейробиологии и была взята на вооружение многими из продолжателей Икскюля.

В рамках энактивного подхода чилийских нейробиологов Франциско Варелы и Умберто Матураны все аспекты восприятия также интерпретируются через действие. «Познание — это действие» — такое утверждение неоднократно повторяется в их совместной книге  «Древо познания, биологические корни человеческого понимания»^[10]. Жизнь, тождественная познанию, становится не репрезентацией, а извлечением смысла, то есть все живые системы в конечном счете являются когнитивными, так как вовлечены во взаимозависимые процессы сенсомоторной организации внешней среды как продолжения самих себя. Такое понимание восприятия помогает гораздо ближе подойти к решению «трудной проблемы сознания»^[11], чем это возможно в рамках других направлений когнитивной науки, уподобляющих мозг вычислительному процессору, а тело — программному обеспечению. Введенное Варелой и Матураной понятие аутопоэзиса, подразумевающее способность организмов воспроизводить и поддерживать собственную идентичность и спонтанно генерировать собственные условия отношений с окружающей средой, впоследствии стало одним из основных критериев для определения живых систем.

В медитации проникновения есть особая техника наблюдения за своим дыханием, когда тело уподобляется паутине, а бдительная часть сознания сравнивается с сидящим на ней пауком, ощущающим ее любые мельчайшие и малозаметные колебания. Этот красивый образ ставит вопрос — где заканчивается тело паука, сидящего на нитях, сплетенных из белка, выработанного его собственным телом? Чем являются раковины брюхоногих моллюсков — убежищем или скелетом? Или домом, который может после смерти хозяина занять чужак из семейства десятиногих раков? Ведь паутина тоже используется пауками не только для создания ловчих сетей, но и для построения коконов и укрытий. Архитектура животных — это образец того, как целеполагание в живой природе может принимать неоднородные и сложные формы.

Подобные примеры свидетельствуют о том, что не только человек, но и многие другие существа используют для преодоления ограничений собственного существования различные расширения собственного тела — орудия или «протезы», которые могут быть как внешними (любой инструмент или орудие труда), так и внутренними, ментальными, реализующимися в форме различных знаков. В то время как инструменты и орудия трансформируют среду, создавая условия, необходимые для выживания, знаки производят внутреннее и социальное расширения — регулируют побуждения и поведение организмов.

К энактивным подходам во многом примыкает культурно-историческая психология, основанная на разработках Льва Выготского и Александра Лурии и постулирующая принципиально неадаптивный, целенаправленный и социальный характер психологических процессов.  Развивая идеи Выготского и Лурии, советский философ-марксист Эвальд Ильенков утверждал, что сознательная личность не просто проявляется, а именно рождается и возникает в пространстве реального взаимодействия, по меньшей мере, двух индивидов, связанных между собой через вещи и вещественно-телесные действия с ними. Практическим воплощением этого утверждения стал метод «совместно-разделенного предметного действия», положенный в основу Загорского эксперимента и разработанный советским дефектологом Иваном Мещеряковым при участии Ильенкова. Эксперимент, результатом которого стала полная социальная реабилитации и интеграция нескольких слепоглухих воспитанников интерната, позволил в реальном режиме наблюдать зарождение сознательной деятельности фактически из ничего — из абсолютной темноты и тишины, в условиях практически полной блокировки основных каналов восприятия. Процесс, растянутый на многие годы, начинался с того, что воспитанников обучали простейшим действиям: пользованию столовыми приборами, самостоятельному уходу за собой, умению одеваться и раздеваться без посторонней помощи. В дальнейшем, через сопоставление опыта этих действий, детям удавалось выстраивать причинно-следственную связь, что в свою очередь позволило обучить их знакам дактильной азбуки, а позже открыло возможности для самостоятельного чтения при помощи брайлевского алфавита. В результате выпускники интерната поступили в МГУ, успешно получили высшее образование и даже научные степени. Важной частью эксперимента было ознакомление его участников с культурой и искусством — воспитанники посещали мастерскую скульптора Вадима Сидура и учились лепке из пластилина, что, по мнению организаторов эксперимента, способствовало познанию мира через «умные действия», «действия по логике вещей» и существенно помогало в создании внутренних представлений о различных предметах и явлениях.

Ильенков отстаивал важность лепки, ссылаясь на классическую для тифлосурдопедагогики историю про слепоглухую девушку, ученицу одного из основателей советской дефектологии Ивана Соколянского — Юлию Виноградову, которая, вернувшись после прогулки по оврагу, вылепила его пластилиновую модель. Ильенков считал это событие потрясающим примером имманентного «познания окружающего мира по Спинозе»^[12]. Интересно, что в данном случае внутренний образ, предшествовавший пластилиновой скульптуре, родился не из тактильного опыта, а в результате пространственного перемещения, а сама пластичность материала оказалась удивительно созвучной пластичности мозга и нервной системы. Сегодня взаимосвязь познания и пространственной ориентации подтверждается благодаря возможности визуализировать активность различных зон коры головного мозга.

Описанные подходы существенно опередили свое время и частично легли в основу или совпали с такими перспективными современными теориями, как «воплощенное познание» и «когнитивная экология», утверждающими непосредственную взаимосвязь среды, восприятия и моторных функций организмов, а также синхронность и взаимообусловленность развития знаковых систем, культуры и мышления. Индивидуальное сознание в рамках таких подходов рассматривается как часть более масштабных процессов, включающих в себя эволюцию знаков, материальных артефактов и различных способов взаимодействия с миром и другими живыми существами. Это дает возможность определить экологически восприимчивое искусство как процесс создание активных сред, трансформирующих восприятие и поведение, где трансформация разворачивается рекурсивно и запускает активные действия, формирующие более чуткое и внимательное отношение к жизни и миру в рамках общего движения познавательной активности, которая возникает внутри самой себя и заключает в себе свою собственную цель.

Подробнее о политических и экономических аспектах экологической восприимчивости в следующем номере «Художественного журнала».