Когда несколько лет назад я выступил с призывом «Мы требуем право на непрозрачность!» и приводил аргументы в ее пользу, мои собеседники недоумевали: «Это возвращение к варварству! Как можно контактировать с чем-то непонятным?» Но в 1989 году, когда вопрос различий (право на различие) перестал быть актуальным, это требование вызвало живой интерес у весьма широкой публики.

Теория различия неоценима. Она сделала возможной борьбу с редукциями, вызванными (скажем, в генетике) гипотезой о совершенной расе или расовом превосходстве. Альбер Жакар в книге «Похвала различию»^[1] разобрал механизмы этого варварства и показал, насколько смехотворны его притязания на научность. (Я называю варварством перевертывание и самоутверждение — столь же непостижимые, как и их жестокие последствия). Также она [теория различия] позволила, если не согласиться с существованием меньшинств, которые по всему миру защищают свой статус, то хотя бы признать их права. (Я называю правом уход от легитимности, которая в негласной или в активной форме строится на владении или завоевании).

Но само различие все еще сохраняет редукцию к Прозрачности.

Если мы рассмотрим процесс понимания сущностей и идей в западной традиции, то обнаружим в ее основании требование этой прозрачности. Чтобы я мог понять тебя и та­ким образом принять, мне нужно представить твою полноту на шкале идей: это даст мне основания для сравнения и, быть может, суждения. Мне нужно редуцировать.

Принять различие — значит разрушить иерархию шкалы. Я понимаю наше различие — то есть сопоставляю тебя, не выстраивая иерархии, с моей нормой. Я признаю твое существование в моей системе. Я создаю тебя заново. Однако, быть может, следует покончить с самой идеей шкалы. Отказаться от любой редукции.

Не только признать право быть другим, но и, что более важно, право на непроясненность — не замыкание в непроницаемой автаркии, но жизнь в ее нередуцируемой уникальности. Неясности могут сосуществовать, сливаться воедино, образовывать сплетения, истинная суть которых сосредоточена в фактуре плетения, а не в природе его компонентов. Отказаться — быть может, на время — от древнего навязчивого страха перед неожиданностью природных глубин. Величием и благородством будет исполнено движение, чьим референтом станет не Человечество, но великое разнообразие человечеств. Мысли о себе и мысли о Другом потеряют силу в своей двойственности. Любой Другой — это гражданин, а не варвар. То, что здесь открыто — открыто и там. Я не смогу проецировать одно на другое. Здесь — уточная нить, которая не плетет границ. Право на непрозрачность не ведет к аутизму; оно по-настоящему устанавливает Отношение, в свободе.

Тогда мне скажут: «Вы, столь невозмутимо сваливающий свою поэтику в эти воронки непрозрачности, грозящий с легкостью отбросить грандиозный просветительский труд, проделанный Западом, — все это недолгое время вы говорите о Западе». — «А о чем, по-вашему, я должен говорить с самого начала, как не о той прозрачности, что грозит редуцировать нас? Ведь если я этого не проделаю, вы увидите, как меня поглотят унылые речи ребенка-нигилиста, импульсивного и беспомощного. Я начинаю именно оттуда. Что касается моей идентичности, то с собой я справлюсь сам».

Нужно вести диалог с Западом, который противоречив сам по себе, и обогатить его речью тех, кто готов поделиться с ним своей речью — этот аргумент я обычно отвергаю, говоря о культурах Единого. Разве вы не видите, что мы вовлечены в его становление?

Представьте, что христианская Европа, уверенная в своем Праве, объединилась в восстановленной всеобщности — составив треугольник с технологической мощью Соединенных Штатов и финансовым суверенитетом Японии, в очередной раз направив свои силы на некую «универсальную» ценность, и вы получите представление о безмолвии и безразличии, которые лет через пятьдесят (если это можно подсчитать) окутают все вокруг, о проблемах, зависимостях и хаотичных бедствиях стран Юга.

Учтите также перемены, которые претерпевает сам Запад и которые всякий раз противоречат его впечатляющему пути. Вот почему он не монолитен и определенно должен стремиться к переплетению. Вопрос в том — будет ли это происходить в режиме соучастия или по-прежнему в режиме принуждения? И даже, если у нас нет иллюзий относительно существующих реалий, задаться этим вопросом — значит уже начать работу по изменению данности.

Непрозрачное не значит непонятное, однако оно может являться таковым и быть воспринятым как таковое. Оно не сводимо, и это — самый надежный гарант участия и слияния. Мы далеки от сумрачности Мифа или Трагедии, где неясность — исключение, а открытость тяготеет к «пониманию». В са­мом этом глаголе заключено движение рук, которые захватывают окружающее и возвращают его себе. Жест заточения, если не присвоения. Предпочтем ему отдающий жест, который, в конце концов, раскрывается Единому.

Здесь мне следует разъяснить понятие Единого, о котором я так долго говорил. Сама идея Единого, которая так великолепно отражена в западной мысли, находится под угрозой обездвиживания. Мы предположили, что Отношение полностью открыто, развивается само по себе. А значит: то, что мы можем изъять из этой идеи, как она сложилась, является принципом единства. Цель не в том, чтобы привести стороны к единству, потому что множественность в совокупности — это абсолютное разнообразие. Еще раз в терминах непрозрачности: сама идея Единого является препятствием для Единого.

Мы уже заявили поэтику, которая, как мы полагаем, может блестяще заместить всепоглощающую концепцию единства: непрозрачность разнообразия, которая одушевляет воображаемую прозрачность Отношения. Воображаемое не требовательно к идее. Оно предвосхищает реальность, не предопределяя ее априори.

Размышление о непрозрачности уводит меня в сторону от абсолютных истин, которые я предлагаю считать своего рода депозитарием. Не оставляя меня ни в бездеятельности, ни в пассивности, оно задает мое отношение к возможности всякого действия и наделяет меня чувствительностью к огра­ничениям всякого рода. Нужно ли развернуть дугу общих идей? Нужно ли придерживаться конкретики, закона фактов, точности? Нужно ли жертвовать тем, что кажется менее значимым, во имя практики? Размышление о непрозрачности удерживает меня от выбора однозначных маршрутов и принятия необратимых решений.

Что касается моей идентичности, с ней я справлюсь сам. Это значит, что я не буду сводить ее до какой-то одной сущности, а так­же постараюсь не облекать в какую-то внешнюю амальгаму. Я соглашусь, что в некоторых отношениях она для меня является неясной, но без дискомфорта, неожиданной, но без отчуждения. Действия человека по природе фрактальны; осознать и отказаться от этого, чтобы вернуться к открытости — значит, быть может, смягчить тяжесть бремени, которую чувствует каждый человек, когда перестает понимать свои собственные мотивы, демонтировать себя в таком духе. Закон действия (так называемые, этика, идеал или попросту логическое отношение) только выиграет в действующей очевидности — не следует путать с предвзятой ясностью универсальных моделей. Закон всякого действия, индивидуального или коммунитарного, станет только совершеннее  в проживаемом опыте Отношения. Это уток, именуемый этикой. Всякая мораль — это утопия. Но мораль могла бы существовать, если бы Отношение погрузилось в абсолютный Хаос. Проблема в том, что Хаос является одновременно порядком и беспорядком, мерой без Абсолюта, судьбы и становления.

Вот почему я могу помыслить неясность Другого, вне которой я вижу свою неясность для него. Мне не нужно это принимать, чтобы солидаризироваться, объединиться с ним, любить то, что он делает. Мне не нужно становиться Другим (другим) или создавать его по моему образу и подобию. Такие трансмутационные проекты (без переселения душ) — результат худших требований и высшего благородства Запада. Они предопределяют судьбу Виктора Сегалена^[2].

Смерть Сегалена — не просто физиологический результат. Мы помним, что в последние дни жизни он признавался, что тело ему не принадлежит: он не мог ни поставить себе диагноз, ни контролировать процесс умирания. Несомненно, сегодня мы, имея прогрессивную медицину, по совокупности симптомов можем узнать, от чего он умер. И мы наверняка сможем сказать, что он умер от чахотки. Но лично я думаю, что умер он от неясности Другого, от невозможности тех преобразований, о которых он мечтал.

Как и все европейцы его времени, впечатленный, пусть даже не осознанно, идеей этноцентризма, но более, чем кто-либо из его современников, наделенный абсолютным и ненадлежащим великодушием, которое стимулировало его реализовывать себя в других местах, — он пострадал от проклятых противоречий. Не зная о том, что переход к прозрачности идет вразрез с его целями, а уважение к взаимной непрозрачности, напротив, помогло бы их достичь, он героически истощил себя в невозможности стать Другим. Смерть — это результат непрозрачностей, именно поэтому его идея не покидает нас.

Если бы непрозрачность лежала также в основе Права, это бы значило, что она входит в сферу политического. Тревожная перспектива; но, быть может, менее опасная, чем ошибки, приведшие к определенности и ясности якобы прописных истин. Эти политические гарантии оказались бы благополучно включены в переполняющее их чувство — не бесполезности всего, но границ абсолютной истины. Как обрисовать ее границы, не впадая в скептицизм и паралич? Как примирить радикализм, присущий всякой политике, и вопрошание, необходимое для всякого отношения? Только осознавая, что невозможно никого привести к истине, которую он не выработал сам. То есть в неясности своего времени и места. Город Платона — для Платона, видение Гегеля — для Гегеля, город гриотов — для гриотов. Их не воспрещается рассматривать в слиянии, не смешивая в кашу и не сводя одно к другому. Также такая непрозрачность одушевляет всякое сообщество: то, что сведет нас вместе навсегда, сделает особенными навеки. Общее согласие на определенные непрозрачности является простейшим эквивалентом не-варварства.

Мы требуем всеобщего права на непрозрачность.

 

Перевод с французского АЛЕКСАНДРЫ МОРОЗ

Примечания

1. ^ Jacquard А. Eloge de la différence, Éditions du Seuil, 1978.
2. ^ Виктор Сегален — французский поэт. Скончался при неясных обстоятельствах, лежа в лесу с томиком «Гамлета».