Выпуск: №109 2019

Рубрика: Анализы

Глобальное Новое время и современность: две категории философии исторического времени

Глобальное Новое время и современность: две категории философии исторического времени

Гу Венда «Вавилонская Организация Объединенных Наций тысячелетия», 1999. Инсталляция, фрагмент

Питер Осборн. Родился в 1958 году. Философ искусства. Автор многочисленных книг, включая «Постконцептуальное состояние» (2018), «Где угодно или никак: философия современного искусства» (2013), «Концептуальное искусство» (2002), «Политика времени: модерность и авангард» (1995). Профессор и директор Центра исследований современной европейской философии в Кингстонском университете. Живет в Лондоне.

Каковы отношения современности и Нового времени как двух форм исторического времени? В частности, каким образом понятие о современном предполагает преобразование феноменологического субъекта, принадлежащего «Новому времени». В заголовке я обыгрываю название широко известного эссе Райнхарта Козеллека, «“Пространство опыта” и “горизонт ожиданий” — две исторические категории» (1976 г.)[1], как знак признания и различия. Признания того, что благодаря исторической семантике базовых временных концепций Нового времени, предложенной Козеллеком, — Neuzeit, история, прогресс, революция, ожидание, кризис, но­вое — была задана проблематика Нового времени в ее философском значении как части философии исторического времени; или, сказать точнее, как временного выражения истории; более того — как основополагающей формы таких выражений. Различия — так как проведенный Козеллеком анализ ограничивается, с одной стороны, горизонтом установочного периода этих концептов (с позднего XVIII по конец XIX века в Европе), а с другой — философской рамкой феноменологической онтологии, что свидетельствует об узком или лишь историческом характере его работы. Иными словами, «пространство опыта» и «горизонт ожидания» не могут рассматриваться как трансцендентные категории исторического анализа (изнутри их собственной абсолютизированной исторической области, как представляет их Козеллек) как по историческим, так и по философским причинам, что стало очевидным с ходом времени.

some text
Гу Венда  «Вавилонская Организация Объединенных Наций тысячелетия», 1999. Инсталляция, фрагмент

В отнесении «опыта» лишь к настоящему в противовес ожиданию, чей горизонт в будущем, всегда виделось концептуальное несоответствие; как и в отнесении «нового» лишь к указанному горизонту будущего, что подавляет таким образом его разрывной характер и элемент неопределенного внешнего действия по отношению к феноменологическому субъекту[2]. Сегодня эти категории в большей степени кажутся относительными к историческим и философским условиям, находящимся в процессе фундаментальной трансформации. В данном процессе трансформации можно выделить два основных концептуальных направления, а также обозначить новые структуры временного выражения истории: (1) «глобализация» концепции Нового времени (исторически «западного» колониального), и (2) становление всемирно-историческим концепта современного как более адекватного способа представления некоторых аспектов отношений в пространственно-временной структуре ставшего глобальным Нового времени.

Ниже я схематично рассматриваю некоторые основные аспекты этого двунаправленного процесса, разворачивая концепции «глобальное Новое время» и «глобальная современность» как категории философии исторического времени. Как уже становится ясно, под этими концепциями я понимаю не последовательные «режимы историчности»[3], а, скорее, целостно связанные структуры временного выражения истории: объективно заданные субъективные структуры, подлежащие рефлексивному теоретическому разбору, помимо эвристической функции, также несут важную толковательную функцию[4]. В данных концептах представлены отдельные аспекты исторического процесса, отвечающие качественно разным позициям субъекта, и они соответственно ставят различные теоретические и практические проблемы. Однако лишь при их совместном осмыслении возможно понимание сложной и разобщенной темпоральности, присущей текущему историческому процессу, как чего-то вроде единого целого, по крайней мере, в абрисе.

 

«Модерн!»: от колониального к глобальному

Концепт глобального Нового времени, подвергнув серьезной редукции, можно развернуть в пяти тезисах о развитии Нового времени как исторической формы:

1. Как исторический концепт «Новое время» обозначает социальные формы и условия самоабсолютизирующейся и потому структурно противоречивой временной рамки нововременного: временной рамки нового.

2. Этот концепт тем более противоречив, что включает территориализацию — или пространственное разграничение — бесконечного процесса временного различения. (Временная бесконечность, пространственная конечность.) Данное противоречие побуждает диалектическое движение Нового времени как распределенного ряда исторических форм.

3. Данное второе, пространственно-временное противоречие выражено — но никоим образом не сводится к — в историческом отношении Нового времени к колониальным и постколониальным (или деколонизирующим) воображаемым. Также оно применимо к исторически выделенному случаю социалистических вариантов Нового времени, что, например, важно для понимания текущих событий в Китае.

4. Постколониальные отношения проходят период качественных преобразований вследствие их принадлежности достигшим глобального уровня процессам транснационального накопления капитала, в результате которых рождается новый тип постколониальной временной рамки, заменяющий устаревающий пространственный подход, унаследованный (в перевернутом виде) в ранних формах пост-колониальных процессов от колониального модерна: а именно, пространственную структуру антиколониальных национализмов.

5. Транснациональная глобализация процессов накопления капитала и обмена, перекодирующая колониальные различия, поднимает вопрос о Новом времени как глобальной форме. Однако, так как она понимается как отображение антропологических и национальных смыслов культур на единую глобальную плоскость, идея глобальной культуры остается пошлой — в марксовом смысле, поскольку предлагает «воображаемое удовлетворение», которое отрицает ненасытно временную логику нововременного[5]. Напротив, любое глобальное Новое время будет полно внутренних различий. Идея глобального современного лучше отражает аспекты пространственных отношений этого внутренне саморазличающегося глобального Нового времени.

Позвольте разъяснить.

Тезис 1. Как исторический концепт «Новое время» обозначает социальные формы и условия самоабсолютизирующейся и потому структурно противоречивой временной рамки нововременного. Слово «модерн» на самом деле до сих пор (как это зачастую было в начале ХХ века) лучше писать с восклицательным знаком: «Модерн!» Восклицательный знак передает его любопытный тройной статус как провозглашения, требования и приказа. Это провозглашение положения дел — «модерн» (отрицание временной рамки традиции) — и, таким образом, описание все-время-еще-развивающейся ситуации. Это требование признать положение дел — это призыв к другому или другим признать вместе со всей вытекающей политической подоплекой. И это приказ, подразумеваемый в этом признании, и далее воплощать указанное положение дел, выполнить или завершить его описание. Иными словами, в объявлении нового времени существует перформативная логика, объединяющая описание, желание и навязчивость (даже подчинение — l’assujettissement — во всем многообразии смыслов, которые это понятие приобрело)[6], в манере, знакомой по ретроспективно самоочевидной логике призывов к признанию в целом. Однако в случае восклицания «модерн!» эта общая перформативная логика описания, желания и навязчивости приобретает парадоксально форму абсолюта. Здесь заложена и невозможность ей противостоять, и ее специфически философская значимость.

Приведу слова французского поэта Артюра Рембо из стихотворения «Одно лето в аду», написанного им в 1873 году, в начале нового этапа колониального капитализма, наступившего в результате возросшей конкуренции между европейскими державами, вызванной возвышением Германии как промышленной силы. В последнем отрывке стихотворения, озаглавленном «Прощание», Рембо пишет: «il faut être absolument moderne», или «необходимо быть абсолютно современным», или «быть нужно абсолютно современным». Перед нами странный и побудительный экзистенциально-категорический императив, объявление необходимости не действовать, но быть определенным способом[7]. Десятилетием ранее в своих строках, написанных после основополагающего тезиса Бодлера о временном сознании modernité как характере опыта времени, Рембо был первым, кто выразил парадоксальную универсальность экзистенциального требования, наложенного на исторический процесс самоабсолютизирующей временной логикой Нового времени как логикой нового. Это требование совпадает с возросшей семантической плотностью понятия «нового», отмеченного интенсификацией, различением и повышением рефлексивности временных смыслов.

Важность этой абсолютизации проясняется, если вспомнить, что «нововременной», «Новое время» и «модернизм» — это феноменологически-временные концепции, которые в XIX веке стали масштабироваться до самого понятия истории (в коллективном единственном числе), одновременно вытесняя и переинтерпретируя саму категорию «история». В этом отношении у дискурсов о нововременном/Новом времени/модернизме нет прямой концептуальной связи с понятием «разум» в смысле Просвещения (однако исторически обусловленно они с ним ассоциируются) — отождествление, которое нанесло столько ущерба в литературе, — но они привязаны структурно к философскому концепту субъекта (а также его предшественникам и преемникам). Как писал Поль Рикёр в своей последней большой работе «Память, история, забвение», посвятив несколько запоздалых страниц категории Нового времени: «полная и точная формулировка» понятия Нового времени возможна только, когда «говорят и пишут “наше” Новое время»[8]. То есть в качестве формы исторического опыта — и более точно, как опыт «истории» в коллективно единственном числе — Новое время полагает гегелево «“я“, которое есть “мы“, и “мы“, которое есть “я“», своим идеальным адресатом. Новое время включает конструирование «субъекта» как такового, как действие противоречивой временной структуры «нового»[9].

some text
Гу Венда «Центральный парк», 2013. Инсталляция

Концептуальным базисом тенденции абсолютизации, присущей временному сознанию нововременного, служит феноменологически-временная всеохватность трехсоставной структуры настоящего, изложенная Блаженным Августином (присутствие внутри души — мы могли бы сказать, для «сознания» — объектов памяти, внимания и ожидания соответственно)[10]. Именно текучесть временного различения и его безразличие к хронологическому времени, в котором оно постфактум измеряется, составляет историческое время как медиум исторического смысла, а вместе с тем и политического действия.

Тенденция к абсолютизации, присущая временной логике нововременного, сочленяет и сгущает три фазы развития ее концепции. Во-первых, в своей основе, нововременное определяет более ценным настоящее как новое по сравнению с прошлым, таким образом разделяя само настоящее изнутри и вытесняя в прошлое те аспекты настоящего, которые не являются новыми. Во-вторых, обобщение этой вытесняющей динамики с необходимостью подразумевает ее применение и к самому новому, в любой момент времени, таким образом, устанавливая структуру времени, которая сама себя преодолевает и противопоставляет себя не только унаследованному из какой-то определенной традиции, но традиции как таковой как структуре временного выражения. (По мнению Козеллека, это момент изобретения Neuzeit.) Наконец, сам преходящий характер этого утверждения нового как такового во всем объеме его проявлений (модернизм) показывает, что новое стало «всегда тем же» (Вальтер Беньямин); само превратилось в своего рода «традицию». Новое, таким образом, противоречиво вытесняет ту временную рамку, которую утверждает, задавая новую временную структуру различенного повторения[11].

И это не единственное противоречие, которым обременена концепция Нового времени как результат ее самоабсолютизирующей, перформативной временной логики.

Тезис 2. Будучи историческим процессом, данная временная абсолютизация тем более противоречива, что включает территориализацию (или пространственное разграничение) бесконечного процесса временного различения. Применение концепта Нового времени на уровне концепта истории, которое задает ее как исторический концепт, привносит пространственное выражение или территориализирует феноменологический концепт «мир». То, что сейчас называют «глобализация», выглядит с этой точки зрения как масштабирование до планетарного уровня процесса социальной актуализации феноменологического концепта мира[12]. И, как предвидел Маркс, проводником этой социальной актуализации является универсализация меновых отношений. Идея глобального Нового времени, таким образом, устанавливает (виртуальное) абсолютное «мы» всеобщего обмена. В итоге именно форма стоимости (в специфическом смысле Маркса) является «тем самым» субъектом Нового времени[13]. Однако в плане реального исторического процесса геополитически элементарные (вещественные) единицы пространственной конечности (места) сопровождают электронные воплощения этого виртуального «мы» в (кибер)пространстве «потоков» капитала[14]. Выявленное здесь противоречие между временной бесконечностью самоабсолютизирующегося Нового времени, которую приносит постепенная универсализация отношений обмена, и пространственной конечностью реальных исторических субъектов и побуждает диалектическое движение Нового времени как распределенного ряда исторических форм. На ранних («антропологической» и «социологической») фазах исторического Нового времени эти формы в первую очередь устанавливались через отношения колониального различия, перенося общественно-экономические различия европейских обществ: «феодальные» и «капиталистические» отношения производства, «религиозные» и «светские» мировоззрения.

Тезис 3. Данное второе, пространственно-временное противоречие имеет своим образцовым выражением историческое отношение Нового времени к колониальным и постколониальным (или деколонизирующим) воображаемым. Первой и до сих пор существующей исторической формой Нового времени было колониальное нововременное. В обобщенном историческом смысле категория Нового времени была задана ходом европейских Просвещений путем двоякого процесса переопределения чисто европейских временных различий («революция») и колониальных пространственных различий («колонии»), результатом которого стало выражение временных различий в геополитическом пространстве и выражение во времени пространственных колониальных различий. В этом отношении, как колониальное различие, колониальное рассматривается как внутреннее по отношению к концептуальной диалектике нововременного как исторического концепта в гораздо более фундаментальной манере, чем можно выразить простой атрибуцией нововременному в качестве одного из атрибутов, во фразах вроде «колониальный модерн» (которая отсылает к набору различных типов модерна).

В самом деле, фраза «колониальный модерн» может даже отрицать основополагающий характер колониального различия; в частности, когда она обозначает лишь одну сторону колониальных отношений — колонии — а не само пространственное выражение этих отношений, которое включает территории колониальных держав. В этом смысле колониальный модерн является историческим a priori в понимании Фуко: исторически специфическим пространственным выражением нововременного, которое тем не менее являлось основополагающим для нововременного как исторического концепта в полном смысле. Поэтому оно включает нагрузку государственной власти в характерное временное выражение множества политико-территориальных различий колониальных отношений, характерных для первой фазы исторического Нового времени. В равной степени это верно и для неевропейских примеров — японский колониализм в северном Китае, и для хрестоматийных примеров капиталистического колониализма европейских держав. Выражаясь точнее, колониальное выступает здесь тем, что можно назвать первым пространственным резервом исторического модерна.

В качестве геоисторической категории нововременное никогда не может быть реальным (в противоположность воображаемому, которое также реально, хотя и в другом смысле) «без резерва». И этот резерв должен отчасти быть представлен пространственно, так как каждый временной период (например, «средневековое») имеет свои пространственные предпосылки, прямые или косвенные, которые препятствуют чистому временному выражению социальных различий. Категории вроде «Средние века» не имеют смысла за пределами строго «западной» топографии. Говоря словами известного эссе Жака Деррида 1967 года о Жорже Батае, колониальный модерн — это частная «ограниченная экономия» Нового времени, гегельянство с резервом[15]. Колониальное опространствливание здесь выступает «резервом» в каждом из противоречивых смыслов термина «резерв»: (1) сдерживание, пространственное ограничение чего-либо, отстраняющее его; но также (2) оставление чего-либо в резерве, как пока еще не реализованного потенциала, чего-то «вне» наличного, в смысле батаевской концепции траты вне смысла. Обобщая, этот резерв — это будущее. Бланшо писал, что нововременное утверждает будущее, которое «настойчиво держит само себя в резерве»[16]. В этом состоит противоречивое двоякое толкование колониального резерва. С одной стороны — это нечто cдерживаемое, огражденное, сегрегированное, закрытое; но с другой — что-то, что содержит в себе будущее, постколониальное. Именно в постколониальном колониальный модерн реализует свою будущность, то есть временной статус «резерва». В этом состоит диалектический переворот, присущий проблематике модернизации, где колонии, вначале представлявшиеся территориями прошлого, вновь возникают как территории будущего, вытесняющие своих колониальных господ в прошлое.

Однако то будущее, которое колониальное как удерживает, так и проецирует, будущее, которое нововременное устанавливает — пост­колониальное как новое — всегда будет включать другую (пространственную) резервацию, другое удержание в смысле ограничения, другое пространственное выражение временных различий, которое непременно включает другую метафорическую «колонизацию» «вытесненного/старого», производимого «новым». Таким образом, возникают вопросы: что сейчас является новым с геополитической точки зрения? Что такое постколониальность сейчас? Является ли сегодня колониальный резерв Нового времени ресурсом для пост­колониальных структур различий? Или же их питают новые, имманентно саморазличающиеся временные силы? Ответом на два последних вопроса непременно должно быть «да».

Тезис 4. Постколониальные отношения проходят период качественных преобразований вследствие их принадлежности достигшим глобального уровня процессам накопления капитала, в результате которого новый тип постколониальности вытесняет устаревающие перспективы будущего колониального модерна. Да, колониальный резерв Нового времени все еще питает постколониальные структуры различия, так как отношения между территориально разграниченными национальными государствами продолжают управлять накоплением капитала (включая такие важные потоки, как переменный капитал, то есть миграцию). Но эти постколониальные структуры различия приобрели также и новые, полностью саморазличающиеся временные силы, потому что детерриториализирующая логика накопления капитала приводит к новым, полностью транснациональным (а не интернациональным) ретерриториализациям или социально-пространственным формам. Иными словами, рынки капитала породили транснациональную динамику, выводящую экономическое, политическое и культурное значение национальности за пределы проблематики постколониальных национализмов и мультикультурализма метрополий, которая, тем не менее, сохраняет значительный остаточный смысл и силу. Данную логику Гайятри Спивак в своих Веллекских лекциях 2000 года «Смерть дисциплины» назвала «новой постколониальностью», здесь дисциплина — это сравнительное литературоведение.

По ее словам, «демографические сдвиги, диаспоры, трудовая миграция, движения мирового капитала и медиа, а также процессы культурного кругооборота и гибридизации» в лучшем случае поставили под вопрос двойное геополитическое воображаемое культуралистского постколониального национализма и мультикультурализма  метрополий, а в худшем — отбросили его как устаревшее[17]. Данное геополитическое воображаемое теперь можно ретроспективно датировать «первой стадией» постколониализма, так как в настоящее время мы наблюдаем переход мира от постколониальных национализмов к транснациональным постколониальностям, то есть появление нового рода постколониальности. Перед нами, однако, не капитализм или модерн «без резерва», но, скорее, новый постколониальный резерв модерна: диалектика «старой» и «новой» постколониальностей, переопространствливающая социальные отношения, геополитически, на глобальном уровне, как эффект модерности капитала и связанного с ней выражения во времени. Глобализация процесса накопления капитала и всеобщего обмена, таким образом, по-новому поднимает вопрос о структуре Нового времени как культурной формы.

Тезис 5. Так как идея глобальной культуры понимается как проекция антропологических и национальных смыслов культур на единую глобальную плоскость, она остается пошлой в предложенном Марксом смысле, доставляющей «воображаемое удовлетворение», которое отрицает ненасытно саморазличающуюся временную логику нововременного. Идея глобального современного лучше отражает пространственные аспекты отношений этого внутренне саморазличающегося глобального Нового времени. Глобальные сети коммуникаций способствуют более радикальной денационализации, а также де- и рекультуризации, чем можно выразить идеей глобальной культуры. «Культуры» Нового времени в первую очередь образуются на пересечении унаследованных культурных практик с логикой формы стоимости (что Маркс называл формальным подчинением) и во вторую — введением самой этой формы в культуру (реальным подчинением по Марксу)[18]. Это в равной степени справедливо как для «культур», так и для валют. (Для примера можно взять культурно-экономические формы вроде доллара США с его имперской значимостью или более позднее появление евро.)

some text
Юй Фейфей «Посуда», 2015

Здесь нужно разделить по крайней мере три довольно различных смысла глобального или «полного» применения логики нововременного в построении концепта глобального Нового времени в условиях транснационального капитала. Во-первых, оно может означать что-то вроде парадоксальной пространственной тотализации Нового времени на уровне планеты в единое, внутренне саморазличающееся во времени глобальное культурное Новое время, если угодно, в абсолютное Новое время. В этом мощная фантазия капитала. Однако социальная унификация глобальных процессов в ходе всеобщего обмена пока даже отдаленно не привела к столь абстрактному временному различению, способному порождать самое себя. В этом смысле (сколь угодно «пошлом») нет никакой реальной глобальной культуры. Так как даже на неправдоподобно однобокий взгляд, форма объединения — а именно, обмен — радикально абстрагирована от «смысловых единиц» множества «культур» в их антропологическом и национально-государственном смыслах, которые при всей их условности сохраняют социальное выражение. «Глобальное Новое время» может быть прямо отнесено к «культуре» в смысле социальных процессов формирования субъективности и смысла, однако у него слабое отношение к культуре в традиционном узком антропологическом и на циональном смысле. И тем не менее это именно те смыслы, которые сохраняют значение во множестве культуралистских перспектив, на основе которых в транснациональных культурных пространствах оказываются представлены различные региональные и государственные формы.

Во-вторых, концепт глобального Нового времени может относиться к чему-то более узко эмпирическому, а именно, эмпирической тотальности глобальной совокупности пространственного множества различных вариантов Нового времени, каждое в своем относительно территориально замкнутым единстве (японская модерность, марокканская модерность, аргентинская модерность и т. д.): множество вариантов Нового времени, даже, для некоторых, «альтернативные», хотя применять этот термин невозможно просто обобщающе, так как до настоящего момента социалистическая модерность была единственной исторически действительно «альтернативной» тем, что были порождены временной логикой накопления капитала («расширенного воспроизводства»), на основе которой работает капиталистическая система производства. Проблема с этим вторым понятием в том, что оно не подтверждает относительное единство мировой капиталистической системы или ее сверхопределяющие системные эффекты на отдельных территориях, не выходя таким образом за пределы по большой части национально-колониального пространственного воображаемого.

В-третьих, глобальное Новое время можно также понимать более процессуально, как игру сил между абстрактно унифицирующей, временно саморазличающей властью универсализации меновых отношений на планетарном уровне и сохраняющимся сложно взаимодействующим множеством территориально относительно независимых, имманентно саморазличающихся вариантов Нового времени. Это наиболее реалистичный и в то же время самый неупорядоченный вариант, рассматривать который в полной мере можно лишь конкретно, при более детальном историческом анализе нижнего уровня, хотя и с соответствующим теоретическим аппаратом. В этом отношении особую важность имеет понимание Нового времени в Китае (что ни в коем случае не то же самое, что «китайское Новое время»), учитывая роль развития капитализма в Китае в объединении мировой экономики после 1989 года. На теоретическом уровне, однако, аспекты отношений в этом третьем концепте в некотором смысле лучше передаются идеей глобального современного как спекулятивного полагания динамичного, разъединяющего единства множества социальных временных измерений. Это представление о времени возникает из глобального современничества, огромного и сложного набора практических выражений и опосредований различных течений времени в настоящем, которое построено самими этими выражениями[19].

 

Глобальное современное

В своей самой простой форме концепт современного есть просто схождение — и, таким образом, единство в разъединении, или более точно, живое разъединяющее единство — множества течений времени[20]. Более точно он обозначает схождение времен человеческих жизней в течение жизни живущего. Современниками мы называем тех, кто населяет (или населял) одно и то же время. Как исторический концепт, современность, таким образом, включает отображение единства на дифференциальную целокупность времен жизней, которые в принципе или потенциально представлены друг другу неким образом, в определенное время — например, «сейчас», раз уж образцом для современности служит проживаемое настоящее. Иными словами, концепт современности накладывает единую временную матрицу проживаемого настоящего — общее, хотя и внутренне разъединенное, «проживаемое» историческое настоящее. Как я уже писал, такой подход содержит внутренние противоречия, но он в значительной мере неизбежен.

Во-первых, его теоретическое противоречие в том, что он является идеей в техническом кантовском смысле: его объект (тотальное сведение наличных в настоящем времен) не может быть познан опытно[21]. Причины этого не только в кантовских доводах о конечности и целокупности (которые, как показала романтическая мысль, и сами не лишены противоречий), но, более фундаментально, — в философско-временных доводах раннехайдеггерьянского толка. «Настоящее» в его настоящести нельзя понять как «данное» с опытом, даже трансцендентно, как фиксированную временную форму с ее собственными объектами (объектами внимания), так как оно существует лишь как различение или разомкнутая совместность двух других временных режимов (прошлого и будущего) при главенстве направления в будущее[22]. С этой точки зрения, в соответствии с концептом современного образуется временное единство, которое по своей природе направлено в будущее, является «горизонтальным», или, точнее, ожидаемым, и поэтому спекулятивным. Далее, тотальность отношений, наличных в настоящий момент человеческих жизней (при любом теоретическом представлении об их наличии и при любой степени их взаимосвязи), остается эмпирически, фундаментально, структурно и социально разъединенной. Не существует такой реальной общей позиции субъекта, из которой тотальность отношений может быть испытана целиком, при любой форме ее временной фрагментированности, направленности в будущее или рассеянности.

Тем не менее, концепт современного работает так, будто такая позиция есть. То есть он работает так, будто спекулятивный горизонт единства человеческой истории был некогда достигнут как феноменологически реализуемая позиция. В этом отношении современное является утопической идеей со своими положительными и отрицательными аспектами. С одной стороны, оно несет отрицание; с другой, положительной — является актом продуктивного воображения. Отрицание состоит в отрицании его собственной основанности в будущем, в гипотезе, ведь оно проецирует действительное сопряжение всех наличных времен. Наличность настоящего отрицает ориентацию настоящего в будущее. По большому счету это отрицание политики. Это акт продуктивного воображения, так как он перформативно отображает на разъединенные отношения современных течений времени несуществующее единство. В данном отношении, когда отсутствующее время единства течений времени представляется существующим, все построения современности оказываются вымышленными. Более узко, современность — это действующий вымысел: она регулирует разделение между настоящим и прошлым («не современным») внутри настоящего. С эпистемологической точки зрения, можно сказать, что современность отмечает точку неразличения между историческим и вымышленным повествованиями, которая со времен критики Гегеля стала ассоциироваться с понятием спекулятивного опыта как такового[23].

Именно вымышленное «соприсутствие» современности отличает ее от более структурной и динамической категории Нового времени, чье свойство внутреннего самопреодоления отождествляет его с непрерывной преходящестью, знакомой в критической литературе со времен Бодлера. В этом смысле современность подразумевает своего рода внутреннее отступление нововременного в настоящее. Если главная ценность нововременного — это «новое», противопоставляемое «старому» (которое оно и производит), то главная ценность современного — это актуальность, противопоставленная угасающей экзистенциальной хватке того, что еще присутствует, но уже «устарело», то есть тому, что уже не выражает проживаемые отношения внутри множества пространственно распределенных позиций[24]. Если Новое время накладывает настоящее непрерывной перемены, современное фиксирует или очерчивает эту переменчивость рамками актуальности обстоятельств, распределенных в пространстве, или в самом общем смысле, рамками жизней. Это второй аспект теоретической проблемы современного: проблема разъединенного единства наличных времен — это проблема единства и разъединения общественного пространства — то есть в наиболее широкой, глобальной форме — это проблема геополитического. В ее настоящем, глобальном варианте идея современного, таким образом, поднимает проблему разъединенного единства геополитически исторического: временное единство/пространственное разъединение, в противовес временному различению внутри единого пространства Нового времени.

Временная диалектика нового, дающая качественное определение исторического настоящего (как позиции, из которой конструируется ее единство), но отсекаемая понятием современного от будущего и смещаемая в актуальность разделяемого настоящего, необходимо опосредуется сложной глобальной диалектикой пространств как условие какого-либо понимания исторического единовремения. Или другими словами, вымысел современного есть необходимо геополитический вымысел. Здесь возникают заметные сложности периодизации: продолжение современного «назад», в недавнее хронологическое прошлое. Так как обратное продолжение современного (как отображенного единства времен жизней, текущих в настоящем) накладывает постоянно сдвигающуюся динамику периодизации, с настойчивостью ставящую вопрос: «Когда началось настоящее?» На этот вопрос можно дать довольно разные ответы, в зависимости от геополитической точки, откуда вы мыслите, она в свою очередь зависит от ответа на вопрос «Где настоящее?»[25]

Указанные теоретические проблемы вымышленного характера единства и пространственной позиции, однако, не останавливают растущую неизбежность строений  современного, так как рост глобальной социальной взаимосвязанности дает исторический материал этим вымыслам, наполняя их спекулятивные отображения эмпирическим материалом («фактами»), таким образом, реализуя переход от вымышленного к историческому нарративу. Такие истории имеют в равной степени эмпирический и перформативный характер (то есть они являются конструкциями), но, тем не менее, они стремятся к гипотетическому эмпирическому единству настоящего вне чистой гетерономии или множественности. В данном отношении концепт современного («современная история») приобрел не только всеобъемлющий охват кантовской идеи, но также и ее регулятивную необходимость. «Современное» все сильнее приобретает трансцендентальный статус условия исторической внятности для социального опыта.

some text
Чжан Хуань «Останки головы», 2007

Сегодня вымысел современного — это, без сомнений, в первую очередь глобальный или планетарный вымысел. Вымыслы глобального транснационализма не так давно сместили 140-летнюю гегемонию интернационалистского воображаемого (1848–1989), воплощенного в разных исторических формах. Это не что иное, как фикции — отображения временного единства настоящего на планетарный уровень — основанные на проникновении капитала в традиционные социальные формы («сообщества», «культуры», «нации», «общества» — неадекватность этих понятий все более заметна) и их последующем принудительном объединении и зависимости. Вкратце, сегодня современное (вымышленное единство отношений пространственно распределенного исторического настоящего) является транснациональным, так как в нашей модерности преобладает все более глобальный капитал. Транснациональность — это гипотетическая социально-пространственная форма текущего временного единства исторического опыта.

Именно в этой точке исторический концепт современного смыкается с «новой постколониальностью» Спивак, которая, как мы наблюдали, отмечает движение за пределы колониального модерна, относящегося к понятию глобального Нового времени. Это «возвращение демографических взамен территориальных границ, которые древнее и масштабнее капитализма»[26] в ответ на крупномасштабную миграцию возможно благодаря новым формам коммуникации, которые задают виртуальное измерение социальной реальности. Эти трансверсальные отношения транснациональной современности накладываются на имманентно саморазличающуюся динамику, которая характеризует Новое время капитализма с его тенденцией к глобализации.

Таким образом, возникает вопрос о том, как представлять отношения между данными двумя формами. Можно ли попытаться представить историческое время настоящего (это настоящее, сейчас) как выражение, опосредующее эти две временные рамки — глобальной современности и Нового времени, как нестабильное сосуществование двух отличительных форм времени? Точнее говоря, не можем ли мы в первую очередь представить их опосредование как опосредование между временными рамками кризиса?

Если рассматривать глобальную современность как разъединяющее соединение различных временных рамок, выражающих конфликтующие наклонности или «противоречия» на уровне преимущественно системного, самовоспроизводящегося целого, она предстает временной рамкой кризиса. Современность есть обобщающая темпоральность глобального кризиса — она имманентно несет в себе темпоральность кризиса — так как кризисы выражаются как формы временных разрывов. Все структурные кризисы капитализма в корне своем являются кризисами реализации (или перепроизводства) стоимости, основанными на разрывах того или иного рода между моментами в цикле денежного капитала: недостаток баланса или «разбалансировка», как еще говорят, между циклами капитала различного рода, между секторами или между областями системы. Кризис сам по себе есть выражение указанных временных разрывов.

Основное отличие масштабированной на глобальный уровень современности от темпоральности глобального Нового времени в том, что последняя отображает коллективный субъект высказывания (рикёровское «наше Новое время»), «который ею полнится» (как писал Мешонник)[27], в то время как транснационально разъединяющий код глобальной современности находит отображение во множестве субъектов, создаваемых связанными временным кодом отношениями пространственных различий в пределах времени, когда осознается сосуществование: «современное» как таковое. В этом смысле феноменология современного выходит за пределы категориальной основы феноменологии как таковой, как философского течения. Можно проследить это, например, на различии между «героизмом» бодлеровского модернистского клича «покорить» современность — Лафорг прозвал это «американизмом»[28] Бодлера — и фундаментально непокоримым (из-за радикальной распределенности) характером современности. Современное не предназначено для завоевания, даже путем парадоксального саморастворения (решение Бодлера); с ней можно лишь взаимодействовать.

 

Перевод с английского ВИКТОРА КОХАНЮКОВА

* Впервые опубликовано в Bevernage B., Lorenz C. (eds.) Breaking up Time: Negotiating the Borders between Present, Past, and Future. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2013. P. 69–84. Перевод осуществлен по правленой версии в Osborne P. The Postconceptual Condition: Critical Essays. Brooklyn: Verso, 2018. Печатается с разрешения автора.

Примечания

  1. ^ Козеллек Р. «Пространство опыта» и «горизонт ожиданий» — две исторические категории // Социология власти vol. 28 no. 2 (2016). С. 149–173.
  2. ^ Критику эссе Козеллека см. в Osborne P. Expecting the Unexpected: Beyond the “Horizon of Expectation” // Hlavajova M. et al. (eds.) The Horizons Reader. Utrecht: BAK, 2011. P. 112–128; и в доработанном виде в Anywhere or Not At All: Philosophy of Contemporary Art. London and New York: Verso, 2013. P. 202–208. 
  3. ^ Hartog F. Regimes of Historicity: Presentism and the Experience of Time (2003). New York: Columbia University Press, 2015.
  4. ^ Дестабилизация кантовского трансцендентального различия между конститутивной и регулятивной функциями чистых концептов, относящихся к объектам опыта — это условия передачи опыта как исторического.
  5. ^ Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 годов. (Первоначальный вариант «Капитала».) Часть первая // Сочинения. Издание второе. М.: Издательство политической литературы, 1968. Том 46, часть I. С. 476. Тетрадь V. Январь 1858 г. (начата 22 января). «Cовременное состояние мира не дает удовлетворения; там же, где оно выступает самоудовлетворенным, оно — пóшло». Ср. Osborne P. Marx and the Philosophy of Time // Radical Philosophy 147 (2008). P. 15–22, P. 17.
  6. ^ Balibar É., Cassin B., de Libera A. Subject // Cassin B. (ed.) Dictionary of Untranslatables. Princeton: Princeton University Press, 2014.
  7. ^ Ср. Macherey P. «Il faut être absolument moderne»: La modernité, etat de fait ou Imperatif? // Savoirs, textes, langage: la Philosophie au sens large, Université de Lille 3, доступно по stl.recherche.univ-lille3.fr/seminaires/philosophie/macherey, ссылка приведена по состоянию на 14 ноября 2016.
  8. ^ См. Осборн П. Постконцептуальное состояние, или Культурная логика высокого капитализма сегодня // Художественный журнал № 93 (2015). С. 111. Примечание 19.
  9. ^ Ср. Osborne P. Modernism and Philosophy // Bro­oker P. et al. (eds.) Oxford Handbook of Modernisms. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 388–409, P. 397. Это возможно, т. к. «субъект» — в философии изобретенный Кантом — просто есть действие определенного строения временного определения. «Нововременное» кодирует и спрягает эту структуру как «новое». См. Кант И. Критика чистого разума (1781). М.: Мысль, 1994. С. 123–128. Глава «О схематизме чистых рассудочных понятий» (A137/B176–A147–B187); Miller J.-A. Action of the Structure (1968) // Hallward P., Peden K. (eds.) Concept and Form, Volu­me 1: Key Texts from the Cahiers pour l’Analyse. London: Verso, 2012. Ch. 2.
  10. ^ См. Alliez É. The Time of Novitas: Saint Augustine // Capital Times: Tales From the Conquest of Time (1991). Trans. Georges Van Den Abbeele. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996. P. 77–137.
  11. ^ Osborne P. Modernism and Philosophy. P. 389–392. Данное повествование помещает «Различие и повторение» Делеза (1968) — отталкивающееся от вечного возвращения Ницше — в (текущий) конечный пункт философской истории нового.
  12. ^ Это ясно отражено во французском термине «мондиализация», которую Жан-Люк Нанси, например, ясно противопоставляет «неясной целостности», которую подразумевает английское «глобализация». Этим различием тем не менее пренебрегли его издатели на английском языке при переводе книги, где имя этой концепции выведено в заголовок, La Création du monde ou mondialisation. Paris: Galilée, 2002, было переведено как Создание мира или глобализация. New York: SUNY Press, 2007. См., в частности, вступительную заметку автора о непереводимости термина «мондиализация», С. 27–29.
  13. ^ Более подробно об этом заявлении я пишу в своей предстоящей книге о категориях субъекта, времени и кризисе в «Капитале» Маркса, готовится к изданию в 2018 г.
  14. ^ См., например, Sassen S. Electronic Space and Power // Globalization and its Discontents: Essays on the New Mobility of People and Money. New York: New Press, 1998. P. 177–194; Territory, Authority, Rights: From Medieval to Global Assemblages (2006). Princeton: Princeton University Press, 2008. Данные пространственные вопросы я освещаю в книге Anywhere or Not At All, ch. 5, «Art Space».
  15. ^ Деррида Ж. От частной экономики к экономике общей: безоговорочное гегельянство (1967) // Письмо и различие. Перевод с французского под редакцией Виктора Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000. С. 317–351.
  16. ^ Blanchot M. The Final Work // The Infinite Conversation (1969). Trans. Susan Hanson. Minneapolis: Minnesota University Press, 1993. P. 289.
  17. ^ Spivak G. C. Death of a Discipline. New York: Columbia University Press, 2003. P. 3, цитата из Volkman T. A. Crossing Borders: Revitalizing Area Studi­es. New York: Ford Foundation, 1999. P. ix. Ср. Osborne P. Anywhere or Not At All. P. 26–27.
  18. ^ Маркс К. Глава шестая. Результаты непосредственного процесса производства (1863–1864) // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. М.: 1974. Том 49. С. 74–93. Важность категории формального подчинения для понимания неравномерного развития неевропейских капиталистических обществ изложена в Harootunian H. Marx After Marx: History and Time in the Expansion of Capitalism. New York: Columbia University Press, 2015. Критику чрезмерного растяжения этого концепта у Харутюняна см. в Osborne P. Marx after Marx after Marx after Marx // Radical Philosophy 200 (November/December 2016). P. 47–51.
  19. ^ Подробнее о концепции современников как форме хронологического сосуществования, которая временно переопределяется социальным измерением пространственных отношений, производящих сложные временные рамки встречи см. Fabian J. Time and the Other: How Anthropology Makes Its Object. New York: Columbia University Press, 1983. P. 156–165. В The Politics of Time (P. 27–29) я отделял современников от временного единства «разделяемого настоящего». Здесь, напротив, я пытаюсь применить новое построение исторической временной рамки «современного» на основе глобализации современников. Далее этот аргумент разворачивается в Osborne P. The Postconceptual Condition. Chapter 7.
  20. ^ В данном разделе в сгущенной форме и со слегка иной интонацией воспроизведен материал, имеющийся в Osborne P. Anywhere or Not At All. P. 22–27.
  21. ^ Кант И. Критика чистого разума. С. 224–239. (А310/B366–A338/B396.)
  22. ^ Хайдеггер М. Бытие и время (1927). Перевод с немецкого Владимира Бибихина. М.: Ад Маргинем, 1997. С. 326.
  23. ^  См. Ricœur P. Poetics of Narrative: History, Fiction, Time // Time and Narrative, vol. 3. Trans. Kathleen Blamey and David Pellauer. Chicago: The University of Chicago Press, 1988. P. 99–240. Несмотря на большой объем трудов о времени и истории, Рикёр нигде не тематизирует понятие современного. Возможно, это признак принадлежности этого понятия к современности. Как я утверждаю в эссе «Постконцептуальное состояние, или Культурная логика высокого капитализма сегодня», современное появляется как критический концепт в теории культуры и искусства лишь в 1990-х.
  24. ^ Данный акцент на важности актуальности помещает концепт современного в сферу идеи Фуко о «критической онтологии настоящего». Некоторые размышления об этом сродстве см. в Агамбен Дж. Что современно? // Что современно? Перевод с итальянского Августина Соколовского. Киев: Дух i Лiтера, 2012. С. 45–62; Rajchman J. The Contemporary: A New Idea? // Avanessian A., Skrebowski L. (eds.) Aesthetics and Contemporary Art. Berlin: Sternberg Press, 2010. P. 125–144.
  25. ^ Ср. Osborne P. To Each Present, its Own Prehistory // Noack R. (ed.) Agency, Ambivalence, Analysis: Approaching the Museum with Migration in Mind. Milan: Mela Books, Politecnico di Milano, Dipartimento di Proget­tazione dell’Architettura, 2013. P. 20–32. Критику деисторизируюшего овеществления от потери пространственности, выстраивающей категории исторической периодизации, см. в Davis K. Periodization and Sovereignty: How Ideas of Feudalism and Seculari­zation Govern the Politics of Time. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2008. Благодетель концепта современного в том, что он отменяет периодизацию в ее устоявшемся понимании. См. также Chakrabarty D. Where is the Now? // Critical Inquiry vol. 30 no. 2 (Winter 2004). P. 458–462. 
  26. ^ Spivak G. Death of a Discipline. P. 15.
  27. ^ Meschonnic H. Modernity, Modernity // New Literary History 23 (1992). P. 419. Ср. Osborne P. The Politics of Time. P. 14. 
  28. ^ Беньямин В. Центральный парк (1939) // Бодлер. Перевод с немецкого Сергея Ромашко. М.: Музей «Гараж» и Ад Маргинем, 2015. С. 194.
Поделиться

Статьи из других выпусков

№126 2024

(Не)Порочный круг тревоги, или о плотности интимного бытия

Продолжить чтение