Искренность требует крови, траты, раны. И «Конверсия искусства» — это, конечно, книга-рана, но не ужасающая рана «Сельского врача» Кафки, на которую невозможно смотреть, поражающая слепотой всякого, кто пытается взглянуть на нее, а скорее рана из «Тараканьего моря» Ландольфи: «Меж бледных краев виднелась кровавая мякоть, в которой застряла всякая всячина: сапожный гвоздик, охотничьи дробинки, рисовые зернышки». Просто — в третий раздел «Конверсии». Такую рану можно разглядывать.

Эта ироническая конверсия искреннего — «новый тупизм»? — в первую очередь подкупает. По крайней мере, не может не импонировать: в виде ли наезда на семидесятников с их кочегарным рессантиментом, в виде ли подчеркнуто спокойной, чуть ли не грифельной стилистики — батайский удар по питерскому маньеризму. Текст Савчука не выстраивает систему ложных саркофагов, по которым принужден долго — и, как правило, безнадежно — блуждать читатель.

При этом текст подкидывает пару упаковок дискурсивных концептов типа топологической рефлексии, тактильного реагирования или новой архаики, несколько фишек, которые просто хочется украсть. Не их ли присутствие — признак хорошо темперированной дискурсии, высказывания одновременно оформленного и ответственного?

Присутствует и чисто «просветительский» полюс текста (если его все-таки следует искать), написанного одновременно публичным профессором и арт-системщиком: академическая публика получила возможность ознакомиться со стратегиями актуального искусства, его саморефлексией, а художники — с не знаю уж какой актуальности продуктом «специалиста по словам». Так что — опять-таки не знаю — лучше ли мы стали слышать друг друга, но надеяться на это хочется.

И в этом тоже заслуга книги, не превращающейся от этого ни в политкорректную технологию коммуникативного действия (по принципу: один раз — не Хабермас), ни в унылый «конфликт интерпретаций». Все сделано с драйвом, весело и риторично: Савчук с изрядной долей кинизма описывает, например, как в американских общественных уборных не расслабляются сфинктеры («Компьютерная ритурнель»), а сфинксы, напротив, выступают машиной релаксации собранных четвертой властью тел («Говорящие Сфинксы»).

Очень точно прочерчиваются линии водораздела между «классической» эстетической рефлексией и современными гибридными стратегиями апроприации художественных практик, модифицирующими как эстетический дискурс, так и реальную работу художника. Эти гибридные стратегии ведут к появлению новых персонажей, пока еще диковинных на отечественной интеллектуальной сцене: все эти культур алы, кураторы, арт-системщики... те, кто указывают направление финансовым и масс-медиальным инвестициям в искусство — «фоунд-рэйзинг от постмортального пейзажа».

Кто он такой: культурал? Одновременно гриб и шаман, осваивающий фрагмент горизонтально раскинувшейся грибницы мира, осваивающий потоки — информационные, финансовые, либидинальные. Возможно — четвертое философское животное (после орла Платона, крота досократиков и блохи стоиков): какое-то протозоа, простейший организм вроде плесени, гриба, планктона...

Действительно, для философа речь идет не столько о том, чтобы отождествить произведение с традицией (неважно — с традицией истории искусств или с инерцией собственной речи), сколько о том, чтобы изобрести язык, на котором можно сегодня говорить — в том числе об актуальном искусстве, выступающем в качестве дискурсивного и перцептивного протеза.

В тексте с характерным названием «Философ как художник» привлек внимание следующий пассаж: «Сегодня актуален не столько вопрос «что есть прекрасное?» и даже не «что делает искусство искусством (а литературу литературой)?», сколько «почему еще искусство остается искусством, почему оно по-прежнему привлекает?» Может быть, оттого, что оно, объявив себя самой жизнью, искусством жизни, сблизившись до неразличимости с перформативным жестом мыслителя, политика, художника, в очередной раз обнаружилось там, где его не предполагали. Художественный акт без произведения, без цели последующей продажи и музеификации демонстрирует, что в самом отказе от предметности можно увидеть цель».

Акция выступает как протокол «точки жизни», продуктивных машин боли и радости. Микширует, синтезирует мир визуальных образов и мир моторных проектов, разложением, разлаживанием которых занимаются масс-медиальные окна. Невозможность разведения события и его описания оказывается своего рода алиби акционизма. В такого рода частичности (заявленной автором в качестве «на том стою») действительно заключена «точность попадания», близкодействие «моментального реагирования». Акция художника направлена на коммуникацию постольку, поскольку пустая форма масс-медиа выступает как устройство антикоммуникативное и антитранзитивное, блокирующее свободную циркуляцию смыслов, финансов, волевых инвестиций и политических акций. Блокирует «символический обмен», реанимацией которого и занят современный художник. Савчук пытается дать протокол этой реанимации: постутопической реанимации утопического. С этими протоколом интересно знакомиться.

Что еще? Ну, уже понятно, что «Конверсия» содержит солидную вытяжку из медиа-теории, десяток портативных неософизмов и несколько теоретических демаршей: взять хотя бы очень интересное отслеживание траекторий рассеяния в отечественном интеллектуальном и социальном теле таких проектов, как деконструкция, политическая семиология или шизоанализ. Так что и любитель «серьезной» литературы в любом случае не будет разочарован. Но что же все-таки очаровывает? Чем симпатичен текст, который словно и не гонится сознательно за пресловутым «плезиром»? Почему его просто нравится читать?

Пребывание (вернее, постоянная его попытка) на чреватой голосом границе между окостеневшей самотождественностью институций и суггестивной демагогией культур ала, изначально ставящей себе целью инфильтрацию в культурный архив и масс-медиальные сети. Эта блуждающая зона понимания оказывается возможной только в зазоре — постоянно меняющем свои конфигурации — между зонами непонимания: «просто новым» «цинического разума» и «лишь классическим» паразитарной эрудиции историографа.

«Моя книга — правая». Так говорит Савчук, и это верно. «Конверсия» — это такой правый кибер-панк, реабилитирующий художественную волю, локальные пространства и партикулярные доблести. В таком опыте фигуры философа и художника сближаются, совпадая в точке сопричастности жизни, в скорости реагирования и аутопоэзиса.

Понятно, что возникают и вопросы, которые хочется обсудить: насколько, например, неустранима архаика из совокупного массива человеческого, а если неустранима, то какова региональная конфигурация ее заклинаний и заклинателей? Способна ли художественная практика воспроизводить океаническое время, тем самым гальванизируя социальное тело в топосах сопричастия? — или это очередной тусовочный промоушн проходит сквозь решетки критического мейнстрима? Вопросы возникают — и это нормально.