Первоначально Монастырский вызывал у меня, как человек другой биологии и идеологии, некоторое отторжение и неприятие. И только попав в армию, я понял, что для меня осталось главным «на гражданке». Это была квартира Монастырского со столом с подпиленными ножками, покрытым плюшевой скатертью, под низко опущенной лампой и бесконечные разговоры. Он был буквально античным учителем: уже само общение с ним было школой. Даже если это вызывало у меня протест, все равно он провоцировал меня на какую-то деятельность (методом от противного).

Что еще повлияло — повлияло на всю Москву, — так это его интонации. С его интонациями говорили все, и до сих пор они присущи Пепперштейну, Вове Миронеко и Ирине Наховой. Не то чтобы они прямо за ним повторяли, но эти интонации присутствовали во всем и даже в работах. До сих пор в работах Андрюши Филиппова, в его поздних синих вещах — с полями и кромкой леса у линии горизонта, есть эти нотки. Есть они и в работах Вадима Захарова; даже живя автономно от России, я все равно вижу — проскальзывают.

Для меня, если бы можно было судить художника по «гамбургскому счету», Монастырский входил бы в состав членов жюри. Во многом я до сих пор держу перед ним экзамен и не спешу показывать ему свои вещи. И, хотя у нас совершенно разная идеология, и разные подходы, и все разное, мне крайне важно его мнение.