Все эти странности «не гибнут а «уходят в свою даль»...
Андрей Монастырский

Знаменитый бельгийский физик Илья Пригожин рассматривает состояние нашего пространства и времени как естественно неустойчивое. Образом его размышлений становится положение маятника, застывшего не в традиционной точке 6, а на симметричной ей цифре 12 на циферблате мировых часов. Маятник в этом положении и в этот момент времени лишается гравитации, но следующая фаза его движения начнется с мгновенного ускорения, где момент выбора направления (восток или запад) предоставлен сверхличным силам. Это состояние равновесия на цифре 12, несомненно, уникально и его феномен в моем сознании граничит с пространством образов Андрея Монастырского, означивая парадокс его бытия и его художественных жестов. Его лицо встречает в себе Пьеро и Арлекина одновременно; оно живет интегралом улыбки и трагическими складками рта; цвет его глаз меняется, как у больного лихорадкой, — от желтизны зрачка к его абсолютной черноте; его голос вопрошает и утверждает в нелинейной целостности высказывания. Мир его образов расслоен, как пространство, пережившее катастрофу, где архаические слои выброшены наружу, обнажены, а слои рефлексии скрывают свою радикальность, уходя в глубины памяти. Состояние и стратегии русской культуры (Полет, Улет, Исчезновение) Андрей однажды свел к аббревиатуре ПУИ, открыв в ней историю забвения — имя китайского императора Пуи. ПУИ живет в каждом из нас, страдая от тяжести причинно-следственных связей, играя в «кости» и надеясь на случайность судьбы как «событие» в великой китайской «Книге перемен». ПУИ в системе координат Андрея Монастырского постоянно соскальзывает в сон, в сон как присутствие, испытываемое Николаем Гоголем и Казимиром Малевичем, Даниилом Хармсом и Сэмюэлем Беккетом. Сон, рассказанный Андреем в X номере «Места печати», неотделим от текстов беккетовского Мэллоя, прикованного к кровати, но способного исчезать, растворяться в световых пространствах своих свидетельств. Его голос, призванный коллективной памятью, как замечает Андрей Монастырский, выбрасывает белый флаг своего присутствия в пространствах метасновидения — «в тех самых владениях, принимающих и сохраняющих наши потерянные плоды». В бездне, открывшейся Андрею в свободном полете сна, где дыхание и парение абсолютно тождественны, болтаются в невесомости убийцы Йозефа К. и ожидающие Годо; они кувыркаются, как цирковые клоуны, в тревожном соседстве с мальчиком из «Золотого века» Луиса Бюнюэля, уже почти ушедшего в Великое Ничто смерти. Они сжимают его в объятиях, как «театральные актеры» в финале «Процесса» Ф. Кафки, и он улетает воздушным шариком на границе сна и пробуждения.

Вся поэтика Андрея живет в страдательном залоге: не она формирует мир — ее сущности согласуются с миром. Они подчиняются его матрице, транслируя параллельность ситуаций в их феноменальной отзывчивости, как выдох пьяного и выкрик вороны. Синхронность несовместимостей в рельефах топографии Андрея Монастырского копит критическую массу искусства, и она, взрываясь, заполняет все ниши нашей экзистенции, вытесняя все остальное на обочину ойкумены. Ткань художественной реальности прядется, обрастая складками Делеза, независимо от нашего собственного художественного бытия, и нам остается лишь всматриваться и вслушиваться, сохраняя позицию предстояния, как в детской считалке перед игрой. Правила уже заданы: «Курочка Ряба, вылети из гроба», или так: «Из мира — дыра. Деревянная игра. Иду со двора», или так «Кружись, лошадка, коробка, лодка, кружись, лошадка». И лошадка или африканское дада, оберегая контуры шахматной геометрии Марселя Дюшана, выстукивает копытцами ритм, с которого все началось, и эта картинка, рожденная в детстве, отчетливо проступает в сознании прошлого-будущего. «По улице бежит мальчик У него в руках свечка. Перед ним катится колесо. На колесе — лошадка». Деревянная лошадка, на которой покачивается мир...

И в завершение случай, именно тот «случай», где, как отмечает Александр Введенский, осуществляется сдвиг бытия в сторону искусства или, напротив, искусство заполняет все бытие. Действие происходит в Сокольниках, в том странном московском месте, куда ездит гайдаровский барабанщик, испытывая случайности своей судьбы, и где воздух рассекается аллеями, по которым прогуливался Исаак Левитан со своим этюдником, навсегда забыв об утренних аллеях парка «дома с мезонином». Начало 80-х годов, и мы собираемся на одну из акций «Коллективных действий» у метро «Сокольники». Название акции — «Остановка» — отмечено скрещением вербальных и пространственных кодов и звучит абсолютно профанно, как в фокстроте Цфасмана. Мы все идем к месту «остановки», где, собственно, и лежат все смыслы, и наш путь остается реально пустотным и чистым времяпрепровождением в ожидании своего конца. Наша дорога лишена экзистенции, мы ведем разговоры — рядом со мной Эдуард Гороховский и Эдуард Штейнберг и на периферии зрения — Андрей Монастырский, вожатый и проводник, транслятор, белое пятно бегущей лани, за которым мы следим, пересекая пространство. Наконец, и место «остановки», где Андреем включается магнитофон, подробно свидетельствующий о нашем пути, образы которого и звуки потерялись в пустом шествии. Смыслы реальности остались за пределами нашего существования, и цель «остановки» напоминает нам о постоянном бодрствовании. Пространство, которое мы пересекали, в нашем сознании явилось однородным, где расстояние между двумя точками фиксируется прямой линией Ньютона. Пространство Андрея сохранило все свои мифо-поэтические качества, искривляясь в хронотопе Эйнштейна, пребывая живой сущностью, а не вместилищем наших манипуляций и функциональных идей.

«Остановка» оказывает свое шоковое действие, останавливая наш разум, как дзэновский коан или «4:33» Джона Кейджа. В ее пространствах начинают звучать все шорохи и скрипы магических реалий, они попустительствуют нашему растворению в них, где прикосновение не остается точкой, а разматывается нитью ритуального клубка, как электрон, осознавший себя потоком света.

Присутствие в мире сохраняется только при остановке, при возгласе в детской игре «Замри, умри, воскресни!», сдвигая сознание в подлинность бытия, в его бездны и мучительно-терпкую обнаженность.

В моей памяти всегда живут отзвуки и резонансы этой акции, где эстетическое начало изначально неотделимо от человеческого поведения, его смыслов и символов и где оригиналом, матрицей экзистенции всегда остается наше прикосновение к бытию. Что же остается в нас, когда ветер времени сдувает актуальные слои художественной реальности, как пыльцу с крыльев бабочки? Остается то, что невозможно обозначить, но можно лишь засвидетельствовать это особое состояние, — «нежная, почти любовная благодарность оригиналу».