В моей работе есть сложное переплетение проблем, лежащих в области созерцания. И я мыслил, что совместная выставка с Монастырским — это выставка двух разных художников, отдающих большую дань созерцанию. Не политической и этической проблематике, как у Звездочетова или Филиппова, а именно метафизике созерцания.

Я попросил его посмотреть мои работы, чтобы мы вместе создали в выставочном пространстве определенный контрапункт. Но он сказал, что это должно быть случайно. В этом я вижу отличие от меня и моего поколения, для которого очень важна конструкция, детерминированность конструкции. А здесь — уверенность в том, что из хаоса все равно родится субстанция, которую нельзя потрогать руками, инструментировать. Мне казалось, что это именно московский темп созерцания, особый психологический климат создают такие разные типы художников: Монастырского и меня, Злотникова.

Я вижу во всех беседах с Монастырским, во-первых, наше неоприходованное культурное пространство, в котором есть место разным чудачествам, в котором встречаются разные выходящие из норм одиночки-мыслители — такими в начале века были Хлебников, Мандельштам. Нетесное интеллектуальное поле предполагает разных скитальцев мышления в этом пространстве, в котором теряется каждое интеллектуальное проникновение.

Я думаю, что «Коллективные действия» — своеобразная метафизическая игра с российским пространством. Это действие (в) никуда, как я понимаю, фактически было вызовом в брежневское время. В России это носило характер особого психического напряжения именно потому, что существовало понятие советской прагматики. Это был момент большой внутренней свободы от прямолинейной цели, критический момент.

Одновременно я чувствую в Монастырском какое-то индийское или дзэн-буддийское начало. Оно мне любопытно как некоторый симптом, характеризующий интеллектуальный климат сегодняшней России, поколение, идущее за мной. Это парадокс «действенной созерцательности», сложная субстанция, не столько аксиома, сколько некоторый процесс, некоторая форма существования.

Я думаю, что эта игра с созерцанием, с российской метафизикой имеет разветвленные проявления и в сегодняшней практике (например, у Пепперштейна). И Монастырский на этом фоне — гуру, сидящий в башне из слоновой кости, как некогда Вячеслав Иванов. Человек, который с интересом смотрит на российскую пустынность, духовного порядка пустынность, и сочиняет свое отношение к индусской, китайской философии. Это современная возможность продолжать тенденции Льва Гумилева и сложной метафизики Блаватской. Это определенного рода российский символизм.

Мне кажется, что Монастырский очень российская фигура. В его рассуждении, в котором на первый взгляд есть спокойствие его собственной нирваны, присутствует момент доверия к безмерности — пространственной, ситуационной — это как бы Восток в России. Нет заданности восприятия и нет, казалось бы, конструирования. Это скорее элемент случайности с большой верой в то, что на каком-то этаже это все равно во что-то образуется.