Начну издалека. Лет пять тому назад посетила меня идея: составить список изо-журналов, которые готовились к изданию в нашем городе, но по каким-то причинам не были реализованы (львиная их доля включала разделы contemporary art's, либо же целиком была им посвящена). Позиций на бумаге накопилось преизрядно (только ленивый тогда не стремился окунуться в пучину журналистики) — но, дойдя до 20-й, я остановился. «И аж заколдобился» — пораженный одним обстоятельством.

Дело в том, что брались за это дело люди вроде бы и разные (галеристы, искусствоведы, художники), но, однако, почти все друг с другом раззнакомленные, едва ли не соседи по одной лестничной клетке, да и профессионально друг другу вовсе не чуждые. Клан не клан, группка не группка, клика не клика, сословие? — да и не сословие вовсе: скорее уж культур-междусобойчик на кухонном пятачке. Вот, казалось бы, чего проще — собраться в целях экономии всем вместе и «все поделить» (конечно, не по-шариковски). Ан нет. Журналов, как «гетьманов», должно быть много.

Диапазон их пристрастий широк, но небогат, поскольку заряжен «волей к избытку», вследствие чего от келейности здесь один шаг до всеядности и эклектики. Третьего не дано: все варимся в одном соку, как бобы, и каждый из нас — бобовый король. Потому и создаваемые время от времени печатные продукты получаются какими угодно, но равно далекими от совершенства. На Западной Украине нынче бытует красивый полонизм «перфектнiсть», и впрямь тамошние издания ей в большей степени не чужды, однако почти все они — литературного направления. Что касается нашего предмета, то он освещается ими несколько наивно или с подчеркнутым отстранением. Это можно видеть, например, в 13-м № ивано-франковского «Четверга», где интервью с Савадовым, Филоненко, Соколовым, Цаголовым, etc. были преподнесены читателю по-русски, хотя тут же, в беллетристическом блоке, можно было найти переведенное на украинский язык эссе Игоря Клеха.

Ситуация с арт-журналистикой — зеркало общехудожественной ситуации столицы (за целую страну расписываться не берусь). Симптоматично, что «сообщество», фигурирующее в «Словаре Даля» (где ему предписано идиллическое значение «братства, товарищества, сотоварищества», вообще-то мало согласующееся с практикой любой художественной жизни), полстолетия спустя рассыпается калейдоскопом смыслов едва ли не амбивалентного свойства — у Бориса Гринченко. Да и значительно позже в Русско-украинском словаре (1997 г.) в истолковании этого загадочного термина после «спшки, товариства» зловеще маячит «зграя» (шайка). На этом прервем лингвистические экскурсы: мазохизмом попахивает, а вот это уже и зря. «Не все так плохо» — так называется популярная на Украине телепередача, и с ее логикой трудно не согласиться.

Есть выставки и выставочные пространства, и их немало, нередко они довольно высокого уровня; есть люди, занятые организацией выставок, и люди, неравнодушные к их посещению; есть гастролирующие «живые классики», от Оливы до Тупицына; есть, наконец, еженедельная «Арт-афиша» на телевидении и ежегодный Арт-фестиваль в центре Киева, призванный сплотить лучшие силы изо-фронта (в какой-то мере это ему удается). Нету авторитетного профессионального издания («Образотворче мис-тецтво» не выходит из состояния многолетнего ступора), зато есть многочисленные «информашки» в разделах культуры различных газет (и это также «рабочие места»), как положено: на предпоследней странице. И когда я пишу эти строки, снова зачинается новый журнал, толстый и красивый, на интересующую нас тему.

Бог с ними, с текстами (хотя ими же генерируется самосознание сообщества — ведь не слухами едиными...). Беда, что носители их и потенциальные реципиенты максимально отчуждены не только от создаваемого /потребляемого продукта, но и друг от друга. Если нечего читать (с чем можно поспорить), так хоть есть где встречаться? На это адепты contemporary art's, в разное время ответят вам по-разному. В середине 90-х — в «Браме» (упразднена) или выставочном зале на Владимирской (отдан!), чуть погодя -»у Сороса» (ЦСМ сменил вывеску и теперь прикомандирован к НауКМА, то есть Могилянской академии), иногда в галерее «РА» (только закончили ремонт) или галерее «L'art» (где соцреализм прослоен Ильей Чичканом), порою в «Со-виарте» (особенно большие толпы собрали два «последних» — для нас — проекта Марата Гельмана). Редко-редко — в Украинском Доме, время от времени — в Доме художника. Безоговорочно — нигде, кроме «Сороса».

Но отчего же при вести об очередной презентации глубокое уныние нисходит на сердце? Оттого, что ничего нет более тягостного, чем местная тусовка, если ее концентрация на одном квадратном километре превышает несколько десятков человек, которые непонятно зачем сюда пожаловали, ибо по стенам они скользят беглым взглядом, а друг друга едва привечают (кроме отдельных представителей высших социальных эшелонов), взамен изысканно маются и выжидательно скучают. Пруст «здесь отдыхает»: его персонажам неведомо было искусство игры «в молчанку», «кто первый поздоровается», «разглядывание тучек», в совершенстве освоенное нашими современниками. Тем не менее они почти сплошь — представители художественной элиты (оговорюсь, что т. н. присяжных халявщиков среди них с гулькин нос, на пальцах одной руки посчитать можно). И все они пожаловали сюда не столько «на искусство посмотреть» и «себя показать» (хотя и то и другое — «свято»), как «обстряпать делишки», как кто понимает это в меру своей испорченности: выловить влиятельного знакомого, подцепить заморского куратора, запастись достаточной порцией «желтяка» в следующий номер, пустить пыль в глаза ближнему, предпочтительнее — все зараз; не исключается также «любовный интерес», но это уж как кому повезет. Шампанское прилагается в любом случае.

Характернейшая черта нашего творческого и околотворческого сообщества — стремление усесться на несколько стульев сразу (что само по себе вовсе не трагедия, так как указывает на некоторое количество стульев). Как на церемонии презентации, так и во всей прочей внепрезентационной жизни, ничто никому как бы не возбраняется: «табу» — слово, которому светит репутация «устар.». Сегодня можно печататься в бульварной прессе, завтра — в элитарной (ваш покорный слуга, но не он один). Вчера — арт-мода и поцелуйчики с Карденом, сегодня — видео-арт, а в начале великих дел — скверная живопись, инсталляционные потуги (феномен Оксаны Чепелик — предмет скорее социологической науки, нежели искусствознания). Или — в одном лице: профессор философии, мастер спорта, автор, придерживающийся скорее шестидесятничес-ких воззрений, считающий себя ученицей Зои Лерман — а одновременно и постмодернисткой, почему бы и нет (Ольга Петрова)? Случаи вроде бы и на грани курьеза, а, простите за тавтологию, неслучайные (в этом случае принято говорить: примеры могут быть умножены). Каждого из нас хотя бы раз в жизни посетил соблазн заделаться эдаким «человеком-оркестром», и не многие оказались в состоянии ему противиться.

Вот эта самая всеядность объясняет реакцию Саши Соловьева, к которому я обратился с попыткой блицинтервью: «Сообщество? Его у нас нет! Каждый стоит сам за себя... Скорее «система карманов» (карманов, добавим от себя, в которые можно запихнуть, чего душа просит. — О. С-Г.). Причины чаще всего не творческие, а обусловленные личными амбициями. А если что-то и происходит, то опять-таки на «родственной основе», в виде «палатки, которую мы видели в Венеции...» Однако, коль существуют в изобилии факты художественной жизни, должны быть субъекты их креации и спорадического восприятия. Сомнительно, чтобы и те и другие действовали по принципу броуновского движения (да и элементарные частицы нередко сбиваются неслучайным комком). Из всех существующих в этой сфере форм объединений наиболее прослеживаемые те, которые основало государство.

Хотя киевское художественное сообщество никак не то же самое, что полторы тысячи членов Союза художников (40% от «всей Украины»), но они и не являются из него решительно исключенными. Нюанс (как говорил герой фильма Клода Лелюша, выразительно поднимая кверху палец): если в писательской среде «молодое поколение» оказалось в состоянии оформиться квазинезависимой — от своего Союза — группировкой АУЛ (Ассоциация украинских писателей), то живописцам, графикам, скульпторам, теоретикам творческого процесса просто нет нужды в каких-либо «фракционных фрикциях». Радикализм — не наша стихия. Чтобы расшевелить художника, ему необходима хорошая встряска, последствия которой могут быть непредсказуемыми. А то еще обвинят во всех бедах куратора, дескать, интриговать не умеет, зачем взялся (как это произошло в 1994 г. после скандала на Kiev Art Meeting в Украинском Доме). А могут и просто ничего не заметить (как в связи с недавним запретом бигбордов с фотографией Сергея Браткова для готовящейся выставки, хотя на ней фигурировали всего лишь девочки в национальных нарядах). У литераторов подобных прецедентов, как ни странно, пока не наблюдается...

Слово ведь по своей природе обладает потенцией неуловимости, а следовательно, вызова. Изображение, как и его автор, более склоняется к устойчивости, коллаборации, консерватизму. (Перечисленные выше инциденты в противостоянии искусства и власти — редкие исключения.) Сам Бог велел художнику быть конформистом-идилликом и возлюбить ближнего своего. И хотя с последним дело обстоит сложнее, но Киев — такое место на земном шаре, где не так-то просто всерьез разругаться с коллегой, даже чрезвычайно вредным: все равно через неделю-другую встретишь его на улице или в «местах знакомых» (адреса были названы ранее). «В парках Киева, — в 1989 г. писал Сергей Ануфриев («Киев как культурная модель»), — понимаешь, что с тобой ничего не произойдет. Такое пространство самим своим устройством корректирует человеческое поведение. В нем трудно быть криминальным...»

Какое это имеет отношение к contemporary art? Самое прямое: вместо «законной конфронтации» со стороны определенных институций оно повсюду встречает ра(вно)душный прием. Очень мало осталось галерей, настроенных на принципиальное отторжение его артефактов, из года в год становящихся все менее вызывающими (если и возникают какие-либо возражения, то исключительно коммерческого порядка). Последний реликт реализма — Академия художеств, кстати, находящаяся в нескольких сотнях метров от многоэтажного здания Союза, увенчанного игривыми изваяниями муз, но ей по природе бытования положено избегать «новых веяний» (в быту ее называют «кунсткамерой», подразумевая галерею заспиртованных уродцев). Все прочие — группировки, направления, институции, творческие персоны, наконец, — как-то уживаются друг с другом, пребывая в состоянии «блаженного коллоида».

Всеядность — суррогат толерантности, лишенный ее питательных качеств. Понадобилось г-ну Раевскому со своей «бригадой» (отменных удальцов, кстати сказать) «прокататься» на той самой Биеннале, так мигом позабыли союзные бонзы о своей нелюбви к постмодерну: «свой человек» — это главное, а на стилистические нюансы можно посмотреть сквозь пальцы. И он в свою очередь понял, что к чему, и в нужный момент разразился патриотическим спичем. Что касается общества (сообщества?), то оно, как народ, безмолвствовало. Журналисты пописывали, читатель почитывал, потом с этой газеткой брел известно куда, предварительно ее скомкав.

Вместо окончательного вывода отсылаю к заглавию. Почему «С», понятно. Почему же «два нуля»? По этому поводу вспоминается прогулка лабиринтами монтажного корпуса киностудии им. Довженко. Интервью с известным деятелем «авторского фильма» предшествовал поиск туалета. Хорошо, что со мной шел его (деятеля, а не туалета) ассистент, он и указал мне заветный коридор. Та дверь, куда надлежало войти мне, была безымянной, но я опознал ее по территориальной бинарности к другой двери, на которой красовалась надпись «Женский» и те самые «ОО».

Метафора интересна продолжением «пространственной темы» искусства в его маргинальном аспекте, что намечено уже в процитированном выше соловьевском интервью (ключевые образы которого — карман и палатка). Однако оттенок некоей дискриминации странным образом совмещается здесь с магией избранности: не всякий туалет помечен «надлежащим образом», равно как не каждый художник может попасть в «биеннальскую палатку», для этого надобно хорошо подсуетиться; в случае с карманом дело обстоит несколько сложнее, но и здесь вибрирует семантика не только лишь худого, пустого, дырявого (последний, кстати, по своей конструкции напоминает палатку с изнанки, в одном и другом случае закрытое пространство предрасполагает к фигуре «кукиша», традиционно киевского жеста). С другой стороны, туалетом необходимо пользоваться всем — как и карманы в «польтах» всем носить, да и проход в «палатку» для любых посетителей свободен... Для тех, разумеется, кто сумел добраться до города св. Марка.

Искусство — аналог заброшенного, но каким-то странным образом (на автопилоте, что ли?) остающегося сакральным помещения. Люди, его производящие, вроде уже и не жрецы (в их прежнем значении), тем более не мандарины (по Симоне де Бовуар), а однако... Художественное сообщество хранит мину пролонгируемой значительности; паствой оно не озабочено. Друг другом, впрочем, также: потому и ссор нет, а те, что случаются — раз в декаду, — мелки и случайны...

Наконец, в слове «СООБЩЕСТВО» все же не два, а три нуля? Так ведь не всем счастье.