Выпуск: №41 2002
Вступление
КомиксБез рубрики
Хочется быть понятым правильноДмитрий ПриговРефлексии
Участие в сообществе — неучастие в произведенииОлег АронсонДефиниции
«В каком художественном сообществе мне хотелось бы жить»Елена КовылинаБеседы
Корпорации вместо сообществ? Фундаментализм вместо терпимости!Александр СогомоновКонцепции
О современном положении художественного комментатораБорис ГройсИнтерпретации
«Игра на повышение», или О фотографиях Игоря ЛебедеваВалерий СавчукКруглый стол
От тусовки к корпорацииВиктор МизианоПозиции
Границы недозволенногоБогдан МамоновСитуации
Сетевые сообщества: утопия без обменаИрина БазилеваПутешествия
Глядя из ЛондонаИосиф БакштейнЭкскурсы
Дружба и службаМарина КолдобскаяПисьма
Эс и два нуляОлег Сидор-ГибелиндаИнтервью
Любовь и голубиОльга КопенкинаОпыты
Скотч-пати — новая коллективностьПетр БыстровПисьма
Нью-Йорк и пустотаОльга КопенкинаПисьма
Сочиняя гимны среди развалинПабло ХелгуэраСобытия
Сотвори свой симптомАндрей ФоменкоСобытия
Обгон на баррикадах, или Кто делает искусство завтрашнего дня?Андрей ГороховСобытия
«Эгокач» в стамбульском кремле. В ожидании коллективизмаВладимир СальниковСобытия
Гендернавтика и мистические исчезновенияВиктор КирхмайерСобытия
Первый, первая, первое...Андрей КудряшовВыставки
Выставки. ХЖ № 41Богдан МамоновМарина Колдобская. Родилась в Ленинграде. Художник, куратор и критик современного искусства.
За день, проведенный в Москве, мне трижды рассказали один и тот же анекдот: «Я звоню из Петербурга... — Ну зачем же сразу угрожать!» Вероятно, это был комплимент. Московские приятели, во всяком случае, так считали и весело смеялись. Пересказанный в Питере, этот анекдот не имел ни малейшего успеха — видимо, сами петербуржцы своей грозной мощи не осознают.
Немудрено. На первый взгляд местные деятели — люди сдержанно-корректные, как бы даже вяловатые, подчеркнуто неброские, с хорошими тормозами и трезвой оглядкой на всех-всех-всех. Словом, со всем тем, что называется «интеллигентностью». Художников это тоже касается. Черты, предписанные этикетом богемы — яркая внешность, вызывающие жесты, радикальные взгляды, агрессивный напор, артикулированный имморализм, — здесь не приветствуются. Деятели такого типа чувствуют себя в Питере неуютно и вытесняются — как правило, в Москву. Которая, по мнению петербуржцев, есть некий Вавилон, город безродных и наглых пришельцев, уважающий лишь волю, силу и деньги. Город, который для питерского активиста означает «карьеру-любой-ценой». А переезд туда — «потерю идентичности». (Эта идея работает до тех пор, пока у петербуржца не случается ангажемент в Москве, — тогда сразу выясняется, что сходства между столицами все-таки больше, чем различий.)
Мне скажут, что я клевещу на земляков, и в доказательство будут называть разные петербургские имена. Но при подробном разборе окажется, что те, кто поистине ведут себя в Петербурге так, как «положено» художникам, — несчастные маргиналы без реальных шансов на успех. А те, кто как-то пробивается, — люди серьезные и дисциплинированные. Артистический темперамент здесь не то чтобы подавляется, но вводится в жесткое русло профессиональных и житейских обязательств.
В Питере не радикалы — фрики. Скромные юноши, которые не кусаются зверским образом, но аккуратно пускают струйку из бутылочки, спрятанной в штанах. Милые девушки в амплуа безумных инженю, в своей среде практикующие трезвую дисциплину ремесленного цеха. Сердечные бородатые братуш-ки, соблюдающие по-военному строгую субординацию. Записные анархисты, которые по первой команде встраиваются в любой день-гоносный проект. Завсегдатаи найт-клубов, слегка загримированные под патриотов-мракобесов. И т. п. Эксцентрика здесь легко совмещается с трудолюбием, обязательностью, готовностью к компромиссу. Приветствуются сравнительная скромность запросов и, при всех внутренних разборках, трениях и склоках, корпоративная солидарность.
Все это добродетели буржуазные, ремесленные, интеллигентские, служивые. Они способствуют скорее бюрократической карьере, нежели артистической. И пресловутый успех «петербуржцев во власти» — это успех гражданской службы. Миф города Петербурга — миф чиновничьей колыбели, скромно замаскированной под «криминальный анклав» или «культурную столицу».
Говорю «скромно», потому что бюрократия — это гораздо важнее, чем криминал или, в официальном понимании слова, культура. Это власть. А стиль бюрократии — форма отправления власти.
Замечено, что в Москве — художники и галереи, а в Петербурге -институции. В среде столичной богемы нынче принято вздыхать: ах, как там все-таки хорошо! Большие музеи занимаются современным искусством. Не только Русский, но даже и Эрмитаж зашевелился. У вас Pro Arte, у вас Зубовский институт, у вас на Пушкинской, 10, имеется чуть ли не тысяча квадратных метров выставочных залов, причем вольных, не казенных.
Последнее — феномен особенно примечательный и по-своему беспрецедентный. Сквоты возникали и возникают по всей стране тут и там, переживают героическое время и погибают. Но я не знаю других примеров, чтобы сквот превратился в официально признанную институцию, со всеми чертами нормального российского учреждения (если российское учреждение вообще может быть нормальным). С бюрократической иерархией, с хозяйственными службами, с начальниками добрыми и злыми, с подразделениями прогрессивными и реакционными, с толкачами и дармоедами, и проч.
Разъяснение просто: обычно пустующие дома захватывают группы художников. Пушкинскую, 10, захватила организация художников, ТЭИИ (Товарищество Экспериментального Изобразительного Искусства). Своеобразный диссидентский СХ под разными именами существовал в Питере с середины 70-х годов. Не художественная инициатива, а профсоюз, бродячая институция, учреждение без помещения. Пришло в голову комическое сравнение — так евреи диаспоры были государством без земли. Но, видимо, библейские аллюзии пришли не мне одной: в первые героические годы Пушкинской она официально именовалась «Ковчег XXI век».
Чем объясняется эта способность местного сообщества к самоорганизации? Петербург порождает образованных служилых людей западного или прозападного типа (на советском языке они назывались интеллигенцией). Эта способность возобновляется на местной почве, несмотря на долгий период особо жесткой селекции, происходившей в форме системных чисток. Они шли волнами, с промежутками в 5-10 лет, с 17-го по 74-й год, последовательно истребляя и выдворяя из города: дворян, буржуев, вообще «бывших», номенклатуру зи-новьевского, кировского, ждановского призывов, а вместе с ней и покровительствуемый этой номенклатурой творческий люд, немцев, прибалтийцев, космополитов, диссидентов.
Рискуя впасть в стиль перестроечного «Огонька», скажу все-таки: история чисток намертво вписана в культурную память любого петербургского интеллигента. Эти печальные приключения понимались (справедливо) как систематическое преследование культуры, как перманентная враждебность государства, которая создавала у тех, кто оставался в профессии, психологию партизанского отряда, идущего по оккупированной территории. Эта психология предполагала сентиментальное отношение к товарищам, чувство корпоративной ответственности перед народом, страной и историей, вообще сознание миссии, схожее с религиозным. А также оборонное сознание, которое сегодня, когда пришла пора процветать, играет злую шутку с ветеранами подполья, превращая их в персонажей фильма Кустурицы.
Что касается стиля жизни — эта родовая травма задала трамвайный принцип: «Не высовывайся!», который внешне выглядит как корректность. Не мозоль глаза. Не будь мишенью. Следи за собой, будь осторожен. Эта память до наших дней создает те самые «красные флажки», за которые нельзя. А когда решаются все-таки выйти, то лишь понарошку.
Наверное, поэтому все сколько-нибудь заметные явления на питерской сцене последних десяти лет имеют вид вечеринки с переодеваниями. Здесь играют в амуров-и-психей, римлян-и-греков, машу-и-медведей, в матросов-братушек, в бомжей-придурков, в местечковых чудаков, в проституток, в гимназисток. В игры, связанные с реальностью, а значит, с опасностью — в политика, революционера, проповедника, буйного психа, — играют гораздо меньше. А если уж невтерпеж быть публичной фигурой, выбирают такую игру, чтоб быть святее Папы Римского. Публичные высказывания местных гуру обычно превосходят самые консервативные ожидания — почему они и предстают совершенными занудами. Острый дефицит художественной воли довольно забавно артикулируется шутовским журналом «Художественная воля», главный пафос которого — профанация и дискредитация всех и всяческих воль.
Словом, характерные черты петербургской интеллигенции не способствуют персональным прорывам, личным мифам, антиобщественным подвигам и прочим формам индивидуалистической активности. А поскольку в России галерея — личный подвиг владельца, а вовсе не коммерция, то и с галереями в Питере не густо. Заведения, представляющие искусство, в основном места тусовок и посиделок, сохранившие многие черты старых хиповских «флэтов». И только в самое последнее время появились два-три места, где реально пахнет продажами. В Петербурге гораздо дольше, чем в Москве, люди не решались публично предъявить свой достаток.
Все особенности питерского art community, описанные здесь, в той или иной степени наследие времени, когда город был «опальной столицей». Нынче ровно наоборот, и уместен вопрос — будет ли при нынешнем «петербургском правлении» это наследие расточаться до полного исчезновения? Или, напротив, «петербургский дух» станет всероссийской нормой? Или образуется некий региональный заповедник культивируемой «петербургской традиции»?
Интуитивно я придерживаюсь первого мнения, а почему — не знаю и притворяться, что знаю, не буду.