«Художественный журнал»: Наша предыдущая беседа была опубликована в 25-м номере «ХЖ», в котором мы подводили итоги 90-х годов^[1]. Тогда мы констатировали невозможность художественного и любого иного сообщества и говорили о возникновении нового типа субъекта, который в вашем описании отличался почти что ренессансным титанизмом. Изменилась ли ситуация с тех пор? Существует ли еще этот героический субъект? И так ли невозможно в наши дни сообщество вообще и художественное сообщество в частности?

Александр Согомонов: В ходе нашей предыдущей беседы мы сконструировали понятие тусобщества для описания тех тенденций, которые проявились в художественной среде 90-х годов. В тусобществе преобладали гипериндивидуалисты, которые стремились продемонстрировать внешнему миру свое отношение к жизни как к материалу, из которого можно и нужно создать произведение искусства. Их уникальные биографические карьеры шли, как правило, вразрез со сложившимися ранее жизненными стандартами. Гипериндивидуалист безразличен ко всяким смыслам вне его личности. Ему льстит идея собственной конкуренции с историей, гранд-нарративами современности. Биографические проекты «героев» тусобщества становились реальностью, в том числе и постольку, поскольку старая институциональная система приказала долго жить. В 90-е годы все привычное вокруг нас разваливалось, мы оставались наедине с самими собой и, в конце концов, — сами в себе. На развалинах старой институциональной сетки гипериндивидуалисты тусобщества без особых сложностей перемещались из одной профессии в другую, меняли свои жизненные принципы и ценности. Перемещались свободно, совершенно безнаказанно и без ущерба для своих социальных статусов. Сама эта возможность сверхлиберального выбора — выбора, как будто бы не имеющего границ, — формировала в гипериндивидуалистах 90-х чуть ли не наркотическую зависимость во всем и везде поступать нестандартно. Впрочем, эта зависимость подпитывалась массовым ощущением того, что растущая как снежный ком группа тех, кто, собственно, образовывал это своеобразное тусобщество — группа социокультурных фланеров, — в конечном итоге станет доминирующей социальной группой. И в этом смысле мы констатировали «конец» традиционных сообществ и художественного сообщества в частности. Но К концу 90-х наметился кардинальный, как кажется теперь, перелом этой исторической тенденции, и сегодня социальный маятник, по крайней мере у нас в стране, качнулся в противоположную сторону. Прежде всего наметился заметный институциональный «прорыв». Мы все отчетливее различаем возрождение (как, впрочем, и становление новых) общественных институтов. Гипериндивидуалисту в их сети становится «тесно», и он, скорее по необходимости, чем добровольно, начинает перестраивать свои представления о своей сегодняшней жизни-в-этом-обществе. Непродолжительный расцвет тусобщества, похоже, все-таки завершается...

«ХЖ»: Что же возможно?

А.С.: В России, как и в каждом обществе, причастном к смыслам «высокой», или, как ее порой именуют, «зрелой», современности (high modernity), возникает новое социальное явление, становящееся для актуального времени знаковым. Корпоративность. Причем речь идет не столько о повсеместном развитии финансовых, хозяйственных и административных корпораций по типу «Газпрома» и РАУ «ЕЭС», сколько о распространении этой модели социального образования буквально на все типы и виды групп, организаций и даже институтов. Закрытость и непрозрачность. Иерархичность и жесткая дисциплина. Харизматическое лидерство. Агрессивность к внешнему миру. Внутренний кодекс чести и поведения вплоть до формулирования своей этики. Групповой эгоизм, граничащий подчас с полной социальной безответственностью. И т. д. и т. п. Именно так сегодня выстраиваются большие, средние и малые бизнес-структуры, PR- и медиа-службы, тысячи неправительственных и некоммерческих организаций, образующих активно растущий «третий сектор». В соответствии с этой моделью преобразуются многие из старых хозяйственных предприятий, федеральные и региональные органы власти, бюрократии разных уровней, даже внутри таких общественных институтов, как армия, образование и церковь, складываются свои внутренние корпорации, конкурирующие друг с другом за господство над институтом. Наше общество постепенно превращается в конгломерат сплошной корпоративизации, где все желают влиять друг на друга и, в конечном счете, на государство (в свою очередь представляющее собой некий конкубинат противоборствующих властных корпораций). Замечу, что корпорация, как явление западного капитализма, воспринималась еще в 60-70-е годы вызовом рыночному обществу с его принципами индивидуальной свободы и laissez faire (а отсюда — законы и всевозможные легальные ограничения на распространение этой социальной «угрозы»). Сегодня корпоративная модель организации социального пространства не воспринимается ни угрозой, ни тем более опасностью, а скорее — как наиболее эффективный и адекватный духу времени механизм социотворчества. Профессиональные сообщества — в виде союзов или ассоциаций — очевидно не выдерживают конкуренции с корпоративной моделью соорганизации профессионалов, и они волей-неволей разбредаются по уже выстроенным корпоративным «хатам». А те профессиональные сообщества, которые все же пытаются создать искусственно, либо перерождаются в корпорации, захватывая лишь небольшие сегменты того или иного профессионального поля и устанавливая внутри себя свои «правила игры», либо включаются в более солидные и весомые властные корпорации. Такова судьба буквально всех профессиональных сообществ, и прежде всего в «свободных ремеслах» — в журналистике, науке, образовании и художественном мире. Следует ли из этого, что корпорации становятся базовым институтом «высокой» современности, покажет время. Что остается делать человеку в изменившейся ситуации? Еще вчера, в конце 90-х, ему казалось, что именно одиночки — этакие «степные волки» нового профессионализма, «герои» тусобщества — смогут сформировать из себя достаточную критическую массу, чтобы и все общество перестроилось по их жизненным идеалам — идеалам нестандартной биографии. Еще вчера казалось, что человек вправе менять место работы, даже профессию, сколько угодно, не говоря уж о том, чтобы одновременно работать в разных местах, не принимая ценностей и норм ни одного из профессиональных кодексов. Сегодня же перераспределение людей между корпорациями достигло такого размаха и такой глубины проникновения в души людей, что мы вполне можем говорить о почти что свершившейся — незаметно и тихо — культурной революции, которая привела на авансцену истории «корпоративного человека», готового пожертвовать своими интересами, идеалами и даже идентичностью во имя принадлежности к корпорации: лояльность корпоративным принципам ценится выше всего. Всю же полноту последствий этой корпоративи-зации нам еще предстоит испытать на себе в самом недалеком будущем.

«ХЖ»: Раз корпорации должны положить конец переходному тусобществу, то способствуют ли они становлению стабильности в обществе, в том числе и в художественном мире?

А.С.: Сейчас сферы занятости человека настолько разнообразны и при этом настолько невнятны, что внутри них все труднее разглядеть хоть какие-то контуры профессионалъной этики. И профессиональная этика в свою очередь, как некий скреп, только благодаря которому раньше возможно было существование того или иного профессионального сообщества, как бы выветривается из социальной ткани межличностных взаимоотношений. Сами судите, насколько такую ситуацию в обществе можно считать в культурном смысле стабильной. Мне кажется, что возврат к былым моделям профессиональной этики уже маловероятен. Ее место в культуре прочно отвоевывает корпоративная этика (точнее — корпоративные этики). От профессиональной корпоративная этика отличается весьма существенно. И главное: служение профессии в ней радикально маргинализировано, а важнейшие принципы предопределены корпоративными интересами выживания и развития. Нам сегодня вовсе не кажется неестественным, скажем, существование нескольких «цеховых» союзов в одном профессиональном поле, организованных по совершенно разным принципам и исповедующих разные идеалы. Сейчас, как известно, сосуществуют -пока более или менее мирно — два союза журналистов. Один из них выстроен «вертикалью власти», другой — наследие «советской» современности. Очевидно, что оба они — два социокультурных феномена, сконструированных в соответствии с разными культурно-властными интересами и под влиянием различной этической прагматики. Художественный же мир не столько раскалывается внутрипрофессионально, сколько «подгребается» под себя крупными властными, транснациональными и финансовыми корпорациями и, в этом смысле, тоже активно корпоративизируется.

«ХЖ»: Однако, насколько подконтролен человек диктату корпоративных ценностей и норм? Ведь очевидно, например, что логика современной художественной жизни предполагает мобильность художника: его участие в интернациональных процессах, жизни творческой глобальности?

А.С.: Я не вижу здесь противоречия. Свойство нашего времени — жить в двух измерениях: глобальном и локальном. Сегодняшняя корпоративизация показывает, что исключительно в глобальном пространстве выжить невозможно. Оно — симуляционно и подчас скорее виртуально, чем реально. В этом смысле, даже несмотря на изменившиеся условия жизни, «гражданин мира» по-прежнему остается нереализованной мечтой европейских просвещенцев. В любом случае мы живем локально и локальностью подпитываемся не меньше, чем через свое заинтересованное участие в жизни планеты. При этом чем более прозрачными, жестко прописанными и внятными становятся правила глобального взаимодействия, тем более скрытными и невнятными становятся наши локальные «правила игры». Понятием глокальность мы удачно схватываем двухэтажность открывшихся нам новых социальных перспектив. Мы отчетливо понимаем, что один этаж не существует без другого. Но локальность мне кажется явлением более самодостаточным и способным самоорганизоваться в модели пространственной корпорации (при всем при том, что сегодня практически невозможно ни выжить автаркично, ни вновь закрыться железным занавесом). Но и глобальный уровень, как мы знаем, весь сконструирован из транснациональных — финансово-производственных и коммуникационных — корпораций. Таким образом, и глокальность до известной степени может рассматриваться корпорациеи в мире наших коллективных репрезентаций, ибо создает важную пространственную рамку для генезиса солидарности «общей памяти», общего символического капитала и самореализации личности через взаимодействие с другими.

«ХЖ»: Насколько оправдано в эпоху глокалъности апеллировать к национальному — национальной культуре, искусству и т.п.?

А.С.: Наряду с корпоративностью и глокадьностью, третьим симптомом нашего времени становится процесс образования «новых» общин. Они существенно отличаются от общин (коммун) как досовремен-ной эпохи, так и «простой» современности. Речь идет не об общинах как производственных, религиозных или политических образованиях. И даже не о диаспорах, которые ранее и сейчас допускаются государством в целях властного структурирования поля меньшинств, проживающих в окружении официальной, доминантной культуры. Мы наблюдаем создание — практически по всему миру! — т. н. эмоциональных общин. Они могут сочетать в себе всякие дополнительные признаки, к примеру религиозные или этнические. Но прежде всего они являются продуктом символического разыгрывания некой социокультурной нетипичности. При рождении «новых» общин действует принципиально инновационный социальный механизм. В массовом обществе «высокой» современности они представляют собой постоянно повторяющийся во времени эмоциональный перформанс, цель которого — ситуативное объединение онтологически разобщенных людей вокруг некоего комплекса общности переживаний и чувств (sentiments). И наш современник растворяется в новом для себя «коллективном субъекте». И это становится для него способом расширения своего идентичного «я», что в принципе свидетельствует о кардинально меняющейся природе «социального» в наше время и безусловном кризисе того феномена, который мы традиционно именовали «рациональным индивидуализмом». Сегодняшняя дезиндивидуализация предполагает постоянство группового и публичного перформанса коллективного чувства, через который эмоциональная община, собственно, и обретает общественный статус (к примеру, забота об усах и их публичная демонстрация приводит к социальному сплочению группы «казаков», а не наоборот). Перформанс сочувствования выполняет функцию социального познания, поскольку через свое участие в эмоциональных общинах человек распознает аутентичные свойства постсовременного общества и культуры, и одновременно приобщает его к правилам адекватного исполнения «новых» социокультурных ролей. Перформанс со-чувствования как нарочитое разыгрывание своей общинности в публичном пространстве не формирует стабильных и устойчивых групп. В этом смысле эмоциональные общины могут спонтанно складываться и так же внезапно разваливаться, не провоцируя кризиса идентичности среди их участников. Сюжетно-темати-ческий реестр, в палитре которого складываются эмоциональные общины, практически безграничен. Общинный перформанс этничности, социального или политического протеста, досуговых стилей жизни, культов и т. п. включает человека в некоторую «новую» для него систему не профессиональных и не территориальных отношений. «Коллективный субъект» эмоциональных общин гипертрофированно морален, даже более того, сам перформанс общинности превращается в разыгрывание неких этических принципов и идей. Таким образом, можно говорить, что, наряду с корпоративной и глокальной идентичностью, наш современник становится еще и актором перформативных идентичностей, окончательно разрушающих в нем остатки былого «рационального индивидуализма», и творцом нового поля мультиморальности (системы строгих различий этического опыта).

«ХЖ»: Итак, судя по вашим словам, нет уже того героического субъекта, о котором мы говорили в конце 90-х! Можно добавить, что эта высказанная тогда апология автономности субъекта была, в сущности, выражением отечественного либерального проекта всех 90-х годов. Можно ли говорить, что наметившиеся общественные изменения последнего времени означают реванш модернистского проекта?

А.С.: Мне по-прежнему кажется, что наша культура совершает выход в предмодернистскую стадию развития нашей цивилизации, делая нашего современника по преимуществу не функциональным, а ролевым субъектом со сложно запутанным идентификационным кодом. Культурно-этические разыгрывания в корпоративном, глокальном и общинном пространствах разрушают в нем модернистскую логику социо-культурых оппозиций (дихотомий). Из всех важнейших механизмов поддержания культуры в ее простом модернистском состоянии — и даже в состоянии high modernity — основным была альтернативность, возможность выбора. Культура строилась на бинарности. Через процедуру выбора модернистский субъект находил в себе внутренний стимул для движения вперед. Выбор между идеологическими «-измами», между старым и новым, между разными политическим режимами и т. д., собственно, представлял собой ту пружину, на развертывании которой свершался весь современный исторический процесс. В 20-е годы Василий Кандинский в Германии печатает замечательный философский очерк под примечательным заголовком «И». В нем он обрушивается с критикой на логику XIX века, целиком построенную на принципе «или — или», и утверждает, что новый горизонт — в мире сочетаемости различий, мире бесконечности «И». Для этого мира «И» является его основным смыслом. В нем художнику и интеллектуалу, простому человеку и высокому профессионалу позволительно метаться между не конкурирующими друг с другом нарративами. Кандинский в своем очерке выступил провозвестником культурной терпимости и мультикультурного плюрализма, не употребляя, разумеется, этих наукообразных понятий, сужающих, а то и искажающих, смыслы трансформации «высокой» современности. Его утопия мира «И» до сих пор остается наиболее емкой формулой незавершенности модернистского проекта. В мире «И» интеллектуально развивались многие мыслители прошлого столетия, в нем же они совершали свои жизненные эксперименты, умудряясь, подобно Мишелю Фуко и Максу Шелеру, менять свою идентичность, сколько вздумается. Культурный поиск сегодня утрачивает многие raisons d'etre: в мире симулякров и логики «имидж — все!» культурные выборы человека, включенного в глокальные и эмоциональные общины, к тому же почти что прописанного в корпоративных субкультурах, становятся непростым делом. Культурно-этический выбор личности, отказавшейся от модернистской логики различения, по факту становится выбором фундаменталистским -доктринально заданным, аффективно принятым, консервативным, жестким и агрессивным к другим выборам. Весь мир оказывается как будто бы разделенным на сектора локального доминирования негибких нравственных философий (моральные общины), согласие между которыми — маловероятно, если вообще возможно. При этом рекрутинг «приверженцев» из одного лагеря в другой идет буквально повсеместно, но мы по-прежнему не знаем ни одного примера контрактуального согласия сторон. События последних лет — и в особенности последних месяцев — показывают, что самая большая угроза сегодня — это противостояние непримиримых фундаменталистских позиций. На ум приходит, конечно же, религиозная непримиримость все более скатывающихся к фундаменталистской модели главных конфессий мира. Но мне кажется важным обратить внимание и на превращение позиции «не могу поступиться принципами» из этически рефлексивной в практическое кредо строгого руководства. На ближайшее будущее без труда можно спрогнозировать не только усиливающуюся нетерпимость моральных общин, но и прямые столкновения групп непримиримых этических позиций. Этический фундаментализм, безусловно, главный вызов high modernity. Как продукт не-соприкосновения корпораций, глокальностей и эмоциональных общин, этический фундаментализм относит нас в предмодернистскую эпоху — эпоху плюрализма социокультурных идентичностей (поликорпоративизм). Европа накануне Нового времени была сложным и фрагментарным обществом, целостность которого обеспечивалась связями сугубо персонального характера. Человек был одновременно включен в различные холистические общности, которые на деле находились между собой в чрезвычайно запутанных отношениях соподчинения, соперничества, конкуренции, противоречия и пр. Все это можно назвать феноменом позднесредневековой «гетерархии». К концу средневековья таких общностей становилось все больше и больше, а степень их сложности критически возрастала. В XV — XVI веках эта сложность мира для человека того времени была настолько невыносимой, что он пошел по пути социального упрощения и как бы невзначай «изобрел» модернистский проект. Сегодняшняя эпоха в известном смысле повторяет именно поликорпоративное многообразие раннего Нового времени и вновь ставит проблему социального упрощения.

«ХЖ»: То есть эпоха, в которую мы вступаем, станет еще более ригористичной, чем время позднего модерна? С его авангардизмом, тоталитаризмом и т. п.?

А.С.: «Простая» современность -и вообще модернистский проект в целом — была эпохой рациональных интересов, выраженных в формальных институтах, праве, договорных основаниях социального взаимодействия и т. д. Рациональный индивид прежде всего ориентировался на собственные интересы и вступал в контрактуальные группы, исходя из собственного рационального выбора. Похоже, что эпоха примата рациональных интересов над иными механизмами социотворчества сменяется эпохой господства культурно-нравственных принципов. Принцип — знак символической принадлежности, критерий социальной «истинности». Даже в основе корпоративных действий сегодня, как кажется, лежат уже не столько чисто рациональные интересы, сколько проекция тех или иных этических позиций лидеров и корпоративной общности как коллективного морального субъекта.

«ХЖ»: Возвращаясь к художественной среде... Можно ли предположить, что она осознает свои корпоративные интересы?

А.С.: В тусобществе художник мог иметь успех и в стратегии наплевательского отношения к аудитории. Но сейчас рождается та аудитория, которую искал художник по крайней мере последнее десятилетие. На смену праздной массе (толпе, племени) приходит корпоративно структурированная аудитория. Пока трудно проанализировать это явление досконально. Очевидно, что сокращение публичного пространства не привело к уничтожению единства художественной среды. Но сокращение публичного пространства и диверсификация корпоративных культур порождают прописку художника в системе культурно-этических вкусов, то есть закрепление художника за определенной моральной общиной. Разумеется, художник будет по-прежнему осознавать себя частью артистической среды, но уже не он определяет вкус масс, а ему в свою очередь приходится все больше ориентироваться на разницу в аудиториях культурно-этического вкуса. От него требуются отныне вкусовая адекватность, художественное постоянство, согласие на «прописку» и даже нравственная ответственность. Аудитории вкуса сегодня формируются по-разному. Нередко хозяин корпорации (чаще всего властной корпорации) просто навязывает свой индивидуальный вкус всей моральной общине. Если вкус или суждения вкуса становятся более значимым фактором принадлежности общине, чем, скажем, профессиональные качества личности и ее компетентность, то тогда вкус становится равнозначным «социальному мастерству». Сейчас в каждой из моральных общин можно обнаружить свой аутентичный коллективный вкус. В ситуации корпоративной структурированности вкусовых предпочтений артистической среде уготована скорее всего судьба виртуального — абсолютно воображаемого — сообщества.

«ХЖ»: Однако, что будет важнее для корпоративных культур — этическое или эстетическое? Не свидетельствуют ли факты последнего времени, что эпоха торжества иронии, игрового и панэстетического начала сходит на нет?

А.С.: В 90-е годы, в самом деле, эстетика в определенном смысле заменяла собой этику, она была более эвристичной в понимании социальных траекторий человека и групп, в трактовке всяческих социальных коллизий. Выкристаллизованные сегодня этические позиции фундаментально предопределяют социальную ауру корпоративных культур. Это, вероятно, и привлекает многих художников. И они неизбежно уступят искушению вхождения (инкорпорированию) в эти субкультуры. Например, Зураб Константинович на наших глазах из придворного художника превращается в корпоративного лидера. Можно предвидеть, более того, в художественном мире не позици-онно-эстетическую, а позиционно-этическую войну в качестве того вектора, по которому он начнет вновь раскалываться. Насилие над собственной совестью станет той жертвой, которую ожидают сегодня от художников корпоративные субкультуры и сложившиеся в них аудитории вкуса. Насилие это есть результат неприятия ренессансного разнообразия мира художником внутри самого себя. И это насилие совести также возвращает нас к типичному для предмодернистской эпохи фундаментальному противопоставлению культурно-нравственных позиций (вспомним хотя бы Эразма и Лютера с их доктринами рабства и свободы воли), к непримиримости этических позиций и невозможности рационального выбора между ними. Принятие одной из позиций возможно только через процедуру насилия над самим собой.

«ХЖ»: Актуальным в результате становится следующий вопрос: можно ли сохранить в этом торжестве этического фундаментализма рефлексивную дистанцию? Сохранится ли у нашего современника способность к внекорпоративной оценке? К внешнему анализу положения вещей?

А.С.: Трудно сказать, прежде всего потому, что непросто высказаться этически по отношению к моральной философии Другого. Мне кажется, что рождение в культуре и обществе демаркаций по этическому признаку, рождение непримиримых секторов этических фундаменталистов — это та неизбежность, с которой всем нам так и или иначе придется смириться. Но подспудно это означает, что безудержная художественная фантазия эпохи постмодерна в искусстве, конечно же, завершается. Если человеческая, эстетическая и этическая позиции оказываются важнее их гранд-нарративного (идеологического) обоснования, то возврат к коллективистским основаниям социокультурной жизни неизбежен. Моральные общины — корпорации, глокальности и эмоциональные общины — возвращают нас к наиболее простым и прозрачным практикам исключений (упрощениям) повседневной жизни: все нравственно непрозрачные идеи и явления будут редуцированы, даже если для этого придется вновь применить насилие. Ровно так сложилась в свое время ранняя современность с ее исключением из общества детей, женщин, преступников, гомосексуалистов, психически ненормальных людей, ведьм, проституток и т. д.

«ХЖ»: Не означает ли все это, что актуальной вновь становится фигура интеллектуала? Харизматика, возбуждающего критический дискурс?

А.С.: Нет сомнений. Поскольку постмодернизм был в известном смысле реакцией на менторство интеллектуалов, на чрезмерный эстетизм элит, то в нем ценилась прежде всего толерантность: о вкусах спорить было неприлично. Главное, чтобы все было «красивым». Но если мы утверждаем, что на смену эпохе «красивого» приходит пора «прекрасного» с высоким этическим зарядом, то, как мне кажется, мы вновь приходим к необходимости «массовых разъяснений» — словом, к эпохе «нового» просвещения. «Просвещение-2» (в духе голливудских римейков). Оно должно стать более сжатым по времени и, я думаю, будет состоять всего из двух поколений «просвещенцев». В первые несколько лет просвещенцы вернут человека в лоно забытого нравственно-культурного багажа. Второе же поколение определит, что из этого багажа работает, а что бесконечно устарело. Первое поколение вернет нас к забытому, второе — вернет к универсальным смыслам коллективистского сосуществования. В новую эпоху «просвещения-2» эстетическая мысль станет по-настоящему этически заряженной. Мы вновь заговорим о категории возвышенного, чистого, об ответственности художника. О воспитательном значении искусства. О мимесисе...

Москва, 15 октября 2001

 

В беседе участвовали ВИКТОР МИЗИАНО, МАРИЯ РОГУЛЁВА

Материал подготовила МАРИЯ РОГУЛЁВА

Примечания

1. ^ См: А Согомонов. «Тусообщество с правом на «вход» и на «выход». «ХЖ» № 25,1996, с. 47-51.