18+

Выросшая в смешанной англо-пакистанской семье, имеющая опыт различия культур, Сара Ахмед формирует новое поле исследований на пересечении феминистских, постколониальных и квир-методологий. В своем известном тексте «Аффективная экономика» (2004) Ахмед включает работу эмоций в когнитивно-социальную систему: циркуляция эмоций между субъектами и объектами создает ценности и смыслы существования. Один из способов обесценить существование — это исключить эмоции из рациональности, объявив их спонтанными, а тех, кто их проявляет, девиантными и агрессивными. Одна из последних книг Ахмед «Жить феминистской жизнью» (2017) основана на материалах блога «feministkilljoys», пишущего о «неудобных» свойствах феминизма, в частности, его эмоциональном неприятии привычной реальности — когда ты видишь ограниченность и репрессивность автоматизированных отношений, общепринятых норм поведения, кажущихся очевидными ценностей, чем невольно разрушаешь удобную для других жизнь. Эмоциональное неприятие требует трансформации стиля мышления, оно заставляет менять повседневность, и потому воспринимается как агрессия. В чем феминизм бесконечно и обвиняют, несмотря на то, что внимание к эмоциям необходимо любому индивиду. Аналогично неуместными воспринимались в прошлом и расовые и классовые попытки заявить о ценности исключенного существования.

Реальность — одно из наиболее оспариваемых понятий в философии, поскольку соотношение знания и существования не являются самоданными и естественными, они вписаны в исторические и политические отношения таким образом, что устанавливают фильтры на формы существования. Мы можем слышать политический довод: «Вы не существуете, поскольку не умеете себя вести, неправильно мыслите и не платите налоги».

Современный поворот к эмоциональным и аффективным онтологиям возвращает ценность любого существования, а также политическое воображение, равно как и политическое требование лучшей жизни в ее конкретности. Аффективная онтология переводит эмоции из незначимых и стихийных в культурные и смысловые, переустанавливает фильтры и правила доступа, чем обогащает реальность. В сфере современного искусства устанавливаются и делаются видимыми новые эмоциональные и перцептивные различения, необходимые для переопределения реальности. Предлагаемый читателям фрагмент блога показывает драматический и политический аспект проявления индивидуальных эмоций там, где они традиционно считались неприемлемыми.

Алла Митрофанова

Бывает сложно вспомнить, когда стала феминисткой, поскольку сложно вспомнить время, когда себя ею не ощущала. Можно ли было быть такой всегда? Возможно ли было быть феминисткой с самого начала? Началом может служить история феминистки. Феминизм становится объектом наших чувств, мы вкладываемся в него, выстраиваем через него отношения с миром, осмысливаем их. Проследив этот путь, мы увидим всю сложность и многогранность активистского пространства феминизма. Итак, когда же «феминизм» стал словом, которое не просто отозвалось в тебе, но стало тобой, провозгласило о твоем существовании или даже сотворило тебя одним своим звучанием, твоим звучанием? Каким образом это слово объединяет нас? Как мы держимся друг за друга, держась за феминизм? Что это значит — придерживаться феминистских идей, вести борьбу под знаменем феминизма, видеть в его взлетах и падениях свои взлеты и падения, чувствовать, что все, что происходит с ним, происходит с тобой?

Какова моя личная история? У меня много историй, как и у тебя. Моя феминистская история начинается со стола. За столом собирается семья. Для каждого раз и навсегда определено свое место: во главе отец, напротив — я, с одной стороны две мои сестры, с другой — мать. Мы сидим так всегда, будто от этого зависит нечто большее, чем наше место. Это детское воспоминание, но вместе с тем это и память о ежедневном опыте, то есть в буквальном смысле опыте каждого дня. Это концентрированная повседневность: отец задает во просы, мы с сестрами отвечаем, мама чаще молчит. В какой момент эта концентрированность сменяется напряженностью?

Мы начинаем со стола. За столом собирается семья и ведет вежливый разговор, в ходе которого можно обсуждать только определенные вещи. Кто-то говорит что-то, что ты считаешь некорректным. Ты напрягаешься — и все вокруг становится напряженным. Сложно различить напряжение внутри тебя или из-за этой вещи. Ты отвечаешь, скорее всего, осторожно. Ты объясняешь, почему сказанное некорректно. Возможно, ты говоришь тихо, но чувствуешь, как постепенно заводишься, и к своему огорчению понимаешь, что заводишься ты не просто так, а потому, что кто-то тебя нарочно провоцирует. Высказавшись во всеуслышание, ты тем самым все испортила. Обозначив чьи-то слова как проблему, ты сама создала проблему. Точнее, ты и есть проблема.

Теперь ты объект всеобщего неодобрения, ты чувствуешь на себе укоризненные взгляды, они пронзают тебя, отрезая тебя. Опыт отчуждения может быть очень разрушительным. Ведь моменты, когда семья собирается вокруг стола, принято считать счастливыми. Сколько стараний вкладывается в то, чтобы поддерживать это счастье, полировать его, как поверхность стола, чтобы оно отражало правильный образ семьи. Сколько негласных запретов создано для того, чтобы поддерживать этот образ. Если ты говоришь, делаешь или просто являешься тем, что не отражает образ счастливой семьи, этот мирок искажается. Ты становишься причиной искажения. И ты сама искажение, которое ты вызываешь. Ну вот, очередной ужин испорчен. Зато, будучи отчужденной от этой счастливой картины, ты можешь увидеть все то, чего она в реальности не отражает — и никогда не отразит.

Становление феминисткой может быть отчуждением от счастья (но не только, не только это: о, как бывает радостно покинуть уготованное тебе место!). Когда мы счастливы вблизи правильных вещей, мы все свои, мы смотрим в правильную сторону. Ты отчуждаешься, то есть становишься чужой для аффективного сообщества, когда не испытываешь счастье от правильных вещей. В разрыве между аффективной ценностью объекта и тем, как ощущаем его мы, может находиться целый спектр различных эмоций, причем на них влияет и то, как мы сами себе этот разрыв объясняем.

Если нас огорчает то, что должно делать счастливыми, мы находим этому объяснения. Мы можем разочароваться, так никогда и не испытав счастья. Возьмем свадьбу, которую провозглашают «самым счастливым днем в твоей жизни» еще до того, как она произошла. Что происходит когда этот день приходит, а счастье — нет? В своей работе «Администрируемое сердце» Арли Расселл Хохшильд анализирует ситуацию, когда невеста испытывает «неподобающее чувство» или находится под неправильным аффективным воздействием, то есть она не счастлива, а, наоборот, «подавлена и расстроена». Ей нужно спасать положение правильными чувствами: «Переживая разрыв между тем, что в идеале нужно чувствовать, и тем, какое чувство она на самом деле испытывает, невеста пытается специально вызвать у себя ощущение счастья»^[1]. Получится ли у нее «спасти положение» зависит от того, насколько она способна заставить себя находиться под воздействием правильного аффекта или хотя бы убедить окружающих, что она чувствует то, что должно. Корректировать наши чувства — значит выйти из-под воздействия прежнего аффекта. Невеста заставляет себя стать счастливой, не давая себе чувствовать грусть. На примере невесты видно, что можно не полностью принадлежать своему счастью или даже быть отчужденной от него, если прежние ощущения длятся, продолжая волновать как нечто большее, чем просто воспоминание, и если от самой необходимости заставлять себя испытывать определенные чувства становится некомфортно.

Иногда разрыв между тем, что чувствуешь, и тем, что должна чувствовать, восполнить невозможно. Но за категоричностью этого «невозможно» стоит целый мир возможностей. Прорастает ли активизм из этого разрыва, вскрывает ли он его, расширяет ли? Невосполнение разрыва между тем, что чувствуешь, и тем, что должна чувствовать, может начаться вследствие разочарования. Разочарование включает в себя нарратив сомнения в себе (Почему это не делает меня счастливой? Что со мной не так?) или ярости, когда объект, «предполагаемо» делающий нас счастливыми, воспринимается как причина разочарования. Ваша ярость может быть направлена на него или на тех, кто обещал вам счастье и превозносил подобные объекты в ваших глазах. В такие моменты мы становимся пришельцами, чужаками в плане аффекта.

Аффективно чужие находятся под воздействием чуждых аффектов. Тебя выгоняют из-за стола счастья. Что происходит, когда ты лишаешься места? Активизм — это во многом вопрос места. Слово «диссидент» произошло от латинского «dis», «в стороне», и «sedere», «сидеть». Диссидент — это тот, кто сидит в стороне или тот, кого выгонят из-за стола, если он за него сядет. Твое место — это место несогласия. В «Квир-феноменологии» я была так увлечена столами, что не обратила внимания на квирность стула. Но уже тогда я предположила, что картина мира будет совершенно другой, если начать ее описание с тела, лишенного стула^[2].

Кайфоломщицы

Когда вы не находите себе место за общим столом счастья, вы угрожаете и всему тому, что собирается вокруг стола, и тому, что располагается на нем. Когда вы не находите себе места, вы можете даже мешать тем, кто сидит за столом и больше всего на свете желает сохранить за собой свое место. Угроза потери места может убивать их радость. Узнаете феминистку, которая вечно обламывает всем радость? Она здесь как нельзя кстати. Давайте серьезно отнесемся к этой фигуре. Одной из задач феминизма является возвращение недовольной феминистке ее голоса. Воспринимать феминисток как кайфоломщиц — одна из форм неприятия, но ирония в том, что через это неприятие обнаруживается и наша власть. Мы можем ответить на обвинение: «Да, именно это мы и делаем».

Фигура феминистки, обламывающей кому-то счастье, становится понятнее, если поместить ее в контекст феминистской критики счастья и того, как счастье используется, чтобы оправдать социальные нормы и приравнять их к общественному благу (общественное благо — это то, что приносит счастье; счастье понимается как нечто хорошее). Симона де Бовуар очень точно подметила: «Всегда легко можно объявить счастливой ситуацию, которую хочешь навязать [другим]»^[3]. Отказ занять желанное для вас место может означать отказ от желаемого вам счастья. Следовательно, заниматься политическим активизмом — значит бороться против счастья. Даже если у нас разные цели, даже если мы хотим построить разные миры, нас может объединить то, против чего мы выступаем. Наши активистские архивы, таким образом — несчастные архивы. Только представьте весь труд критики за нашими спинами: феминистская критика фигуры «счастливой домохозяйки», развенчание темнокожими активистками мифа о «счастливых рабах», квир-критика сентиментализации гетеросексуальности как домашнего счастья. Борьба вокруг счастья открывает перед нами горизонт политических споров. Мы наследуем этот горизонт.

Социальный порядок охраняется как порядок моральный, как порядок, обеспечивающий счастье. Выступать против него — значит быть готовой причинять несчастье, даже если несчастье не является твоим знаменем. Готовность причинять  несчастье — вопрос выбора жизненного пути: отказ от «правильного пути» воспринимается как отказ от счастья, которое якобы ждет нас в конце этого пути. Например, реакция родителей на признание в гомосексуальности может принимать выраженную форму несчастья, но не из-за того, что ребенок гомосексуален, а из-за того, что он несчастен^[4]. Даже если ты не хочешь причинить несчастье тем, кого любишь, квирная жизнь может означать, что надо жить с этим несчастьем. Готовность причинять несчастье может также погрузить нас в коллективную борьбу, когда мы работаем вместе и посредством других, которые чувствуют себя изгоями по тем же причинам. Те, кого выгнали из-за стола счастья, могут найти друг друга вне его.

Так что давайте серьезно отнесемся к фигуре недовольной феминистки. Обламывает ли она чье-то удовольствие, указывая на проявления сексизма? Или она таким образом вскрывает неприятные чувства, которые принято переносить на другие объекты, отрицать или прятать за публичными выражениями радости? Правда ли, что дурное ощущение входит в пространство, когда кто-то выражает свое возмущение по поводу чего-то, или возмущение лишь проявляет то, чем это пространство и его объекты и так были наполнены? Феминистский субъект портит всем настроение не только потому, что затрагивает невеселые темы вроде сексизма, но и потому, что показывает, как счастье поддерживается за счет уничтожения следов дискомфорта. Феминистки действительно в определенном смысле убивают счастье: они тревожат фантазию о том, что счастье можно где-то найти. Разрушение фантазии может разрушить и ощущение. Вопрос не только в том, что феминисток необязательно будет воодушевлять то, что вроде как призвано делать людей счастливыми, но и в том, что наша неспособность ощутить радость воспринимается как саботаж счастья окружающих.

Рассмотрим связь между негативным восприятием фигуры ворчливой феминистки и тем, как определенные тела изначально воспринимаются в качестве негативных. Марилин Фрай утверждает, что угнетение предписывает требование демонстрировать, что счастливы и довольны ситуацией, в которой оказались. Она пишет: «От угнетенных часто требуют, чтобы мы улыбались и радовались. Если мы подчиняемся, мы проявляем покорность и молчаливое согласие с нашим положением». Угнетенным полагается проявлять признаки счастья, что в свою очередь означает, что они приспособились к обстоятельствам. Фрай пишет: «Если наши лица не светятся от счастья, нас принято считать подлыми, неприятными, злобными и опасными»^[5].

Если вас распознают как феминистку, значит, вас причисляют к сложной категории людей и присваивают вам категорию сложности. Как только говоришь, что ты феминистка, в тебе сразу считывают человека, с которым непросто взаимодействовать. Приходится доказывать, что у окружающих не будет с тобой проблем, демонстрируя радость и доброжелательность. Фрай отсылает к подобным ситуациям, когда пишет: «Это значит по меньшей мере, что если нас сочтут “сложными” или неприятными в работе, то на кону могут оказаться наши средства к существованию»^[6]. Мы также свидетели вложению в феминистское несчастье (миф, будто феминистки портят окружающим счастье, потому что сами несчастливы). Люди желают верить, что женщины становятся феминистками, потому что они несчастны. Это желание работает как защита счастья против феминистской критики. Я не говорю, что феминистки не могут быть несчастны; становление феминисткой может означать осознание, как много причин несчастья. Феминистская сознательность может пониматься как осознание несчастья, и это осознание становится возможным, когда мы отказываемся закрывать глаза. Я хочу сказать, что феминистки изначально воспринимаются как несчастные, и поэтому ситуации конфликтов, насилия и угнетения видятся как будто они про несчастье феминисток, а не как поводы недовольства феминисток.

Причины несчастья могут стать вопросом политической борьбы. Мы должны придать несчастью историю. Несчастье — это не только отрицание частицы «не». История слова «несчастье» может научить нас несчастливой истории счастья. Раннее значение слова «не счастливый» («unhappy») — «приносящий неприятности, неудачу». Позже «несчастливый» стало означать «грустный», «жалкий», «переживающий свою неудачу». «Приносящий несчастье» легко трансформировалось в «несчастливый». Это наглядный урок, и мы должны его выучить.

Слово «жалкий» («wretched») имеет свою генеалогию, происходит от слова «wretch» — чужак, изгой, изгнанник. В староанглийском «wretch» использовалось в значении «гадкий, презренный человек» и описывало «жалкую участь отверженного». Можем ли мы переписать историю счастья с точки зрения этого самого «wretch», жалкого изгнанника? Если мы прислушаемся к тем, кого общество окрестило «жалкими изгнанниками», возможно, их «жалкая участь» перестанет им принадлежать. Скорбь чужака позволяет увидеть счастье с неожиданной стороны. Не потому, что мы понимаем, каково это — быть чужаком, а потому что она способна отстранить нас от общепринятой идеи о счастье.

Феноменология учит нас о том, как привычное есть нераскрытое. Квир-феноменология показывает, как привычное нераскрыто тем, кто способен населять его. Привычное раскрывается квирам и иным «другим», потому что они не населяют его. Быть отчужденной от чего-то может помочь его осознанию. Вот почему быть кайфоломщицей может быть познавательным начинанием, начинанием миротворящим.

Феминистские столы

Феминистский призыв может призывать нас возмущаться, вырабатывать чувство ярости к коллективному злу. Однако важно не делать из феминистских эмоций источник истины: как будто всегда ясно или самоочевидно, что наш гнев оправдан. Когда возмущение становится самоуверенным, оно может быть угнетающим. Мы ошибаемся, если полагаем, что наш гнев делает нас правыми. Мы знаем, как легко политика счастья может смещаться в политику возмущения: присвоение права на счастье может быстро превращаться в неприятие других людей (иммигрантов, иностранцев, незнакомцев), которые забрали у нас счастье, якобы наше «по праву». Мы не можем защититься от подобных защитных употреблений эмоций — вот что я подчеркну. Эмоции не всегда оправданы, даже те, которые питают свою убедительность от опыта столкновения с несправедливостью. Феминистские эмоции опосредованы и непрозрачны. Они есть поле борьбы, и нам нельзя сдаваться в борьбе с ними^[7].

Феминистские пространства — это эмоциональные пространства, в которых чувство солидарности далеко от того, чтобы быть исчерпывающим. Будучи феминистками, мы имеем наши собственные столы. То, что нас прогнали из-за наших семейных столов, не значит, что мы все сядем вместе. Можно усадить недовольную феминистку рядом с рассерженной темнокожей женщиной (этот образ был исследован темнокожими писательницами-феминистками Одри Лорд^[8] и белл хукс^[9]). Рассерженная темнокожая женщина тоже может быть кайфоломщицей, она даже может «обламывать» феминистское счастье, например, указывая на формы расизма внутри феминистской политики. Причем иногда ей даже не надо ничего утверждать, чтобы внести дискомфорт. Вот как описывает это белл хукс: «Допустим, группа белых активисток собирается, чтобы обсудить феминистскую теорию. Они не знают друг друга, но чувствуют связь на основании того, что все они женщины. Однако атмосфера меняется, когда в комнату входит цветная женщина. Белая женщина напрягается, она больше не чувствует себя комфортно, непринужденно, празднично»^[10].

Дело даже не в том, что в комнате появилось некое напряжение, а в том, что у напряжения есть конкретный источник. Будучи ощутимой определенными телами, причина напряженности приписывается другому телу, которое перестает принадлежать группе, потому что препятствует ее гармонии и солидарности. Цветное тело воспринимается как причина напряженности и утраты чувства общности. Цветной феминистке даже говорить ничего не нужно, чтобы провоцировать напряжение! Один факт приближения определенных тел вызывает аффективную конверсию. Этот пример показывает, каким образом историческая память сгущается в самой неуловимости атмо сферы или в неприкасаемости тел, которые кажутся помехой. Атмосфера общности может быть восстановлена через согласие об источниках напряжения.

Следы истории сохраняются и в самой закоснелости положения. Высказываясь в возмущении, темнокожая женщина подтверждает себя как источник напряжения. Возмущение угрожает общественному союзу. Одри Лорд пишет: «Когда цветные женщины говорят в возмущении, это бьет по их отношениям с белыми женщинами. Нам говорят, что мы “порождаем чувство беспомощности”, “не даем белым женщинам преодолеть чувство вины” и “мешаем наладить доверительное общение и совместные действия”»^[11]. Вскрытие насилия становится источником насилия. Цветная женщина должна преодолеть свое возмущение, чтобы белая женщина шла вперед.

Фигура рассерженной темнокожей женщины есть фантазия, имеющая реальные эффекты. Рациональные, продуманные аргументы не принимаются в расчет и списываются на гнев (что, конечно, лишает возмущение его рациональности). Это в свою очередь действительно вызывает гнев, так что ответ считывается как подтверждение не только тому, что она гневлива, но еще и нерациональна! Другими словами, цветным феминисткам приписывают склонность возмущаться. Ты можешь быть возмущена тем, что расизм и сексизм сужают возможности для темнокожих женщин. Твое возмущение является суждением о чем-то неправильном. Но когда слышат тебя возмущенной, твоя речь воспринимается как мотивированная исключительно гневом. У твоего гнева как будто нет причины, будто ты выступаешь против чего-либо просто потому, что ты злая, а не потому, что это самое что-то заставляет тебя ему противостоять. И ты действительно злишься, потому что твой гнев несправедливо списывают на склочный характер, и отделить тебя от объекта твоего гнева становится сложнее. Ты оказываешься связана с объектом своего гнева, потому что сердишься на то, что тебя с ним связали. Ты злишься из-за этой связи и тем самым только подтверждаешь их подозрения, что твоими аргументами движет гнев. Твое возмущение блокируется, ему не дают выйти наружу. Тебя блокируют, не давая тебе высказаться.

Определенные тела становятся блокпостами, точками, в которых прерывается плавное сообщение. Например, как в стихотворении в прозе Кристины Ама Ата Айду «Наша сестра кайфоломщица», где повествовательница Сисси, будучи темнокожей, должна трудиться, чтобы поддерживать чужой комфорт. Она летит в самолете, и белокожая стюардесса предлагает ей сесть на заднем ряду «рядом с вашими друзьями», двумя темнокожими, которых героиня видит первый раз. Сисси собирается возразить, что она не знает этих людей, но колеблется. «Если я откажусь сесть с ними рядом, всем станет неловко, не так ли? Учитывая, что стюардесса не только очевидно культурно воспитана, но и была обучена стараться угодить всем пассажирам»^[12].

Власть держит слово в этот момент замешательства. Примешь ли ты это? Каково это — не подчиниться? Создать неудобную ситуацию — значит самой прослыть неудобным человеком. Поддержание общественного комфорта требует, чтобы определенные тела «принимали как есть». Отказ принимать как есть, несогласие занять место, куда тебя определили, воспринимается как попытка создать проблему, поставить окружающих в неудобное положение. Существует политическая борьба по поводу того, как мы распределяем приятные и неприятные чувства, зависящая от, на первый взгляд, простого вопроса, кто и кому внушает какие чувства. Некоторые чувства оказываются прочно ассоциированы с определенными телами, и это проявляется уже в том, как мы описываем пространства, ситуации, конфликты. И сами тела могут застревать — в зависимости от чувств, с которыми они ассоциируются.

Быть помехой

Кайфоломщица — кто-то, кто препятствует удовольствию других. Ну, или просто та, кто стоит у кого-то на пути — не важно, на пути к чему, если вас уже воспринимают как помеху. Одно ваше появление в каком-либо пространстве напоминает об историях, являющихся «помехами» тем, кто занимает пространство. Как много феминистских историй рассказывают о таких пространствах, о тех, кто их населяет, о том, чтобы уступить место? И что происходит, и как себя вести, когда появиться где-то — означает стать помехой? Фигура кайфоломщицы может быть рассмотрена через призму политики своеволия. Ранее я предположила, что активистский архив — это архив несчастья, архив тех, кто изъявляет волю бороться против счастья. Мы можем описать эту борьбу по-новому, с точки зрения тех, кто изъявляет волю быть своевольным. Архив несчастья — это архив своеволия.

Давайте оглянемся назад, прислушаемся к тому и тем, кто стоит за нами. Алиса Уокер так описывает «вуманистку»: «Темнокожая или цветная феминистка <…> часто этим словом обозначают возмутительное, дерзкое, бесстрашное и своевольное поведение. Желает знать больше и глубже того, что считается “полезным” <…> Ответственная. Распорядительная. Серьезная»^[13]. Джулия Пенелопе описывает лесбиянство как своеволие: «Лесбиянка выступает против мира, созданного мужскими представлениями. Каким своеволием мы обладаем, когда требуем вернуть нам контроль над нашими жизнями!»^[14] Радикальная феминистка Марилин Фрай также использует прилагательное «своевольный»: «Своевольное создание нового смысла, нового локуса смысла и новых форм бытия вместе в мире, пожалуй, является нашей самой большой надеждой в это смертельно опасное время»^[15]. Своеволие описывается как дерзость, как противостояние, как создание нового.

Чтобы понять, как зарождается своеволие, рассмотрим типичное определение слова «своевольный»: «Отстаивающий или готовый отстаивать свою волю вопреки уговорам, инструкции или приказу; управляемый исключительно волей, а не рассудком; решительно настроенный сделать по-своему; упрямый и непреклонный либо упорствующий в своей неправоте» (Оксфордский словарь). Быть названной упрямой или упорствующей в своей неправоте потому, что вас не переубеждают резоны других — знакомая ситуация? Слышали уже такое? Обвинение в своеволии похоже на то, что ваше бытие есть бытие настойчивое, это отказ уступить, сдаться, сойти с выбранного пути. Может ли то, что нам предъявляют, стать той распорядительностью, про которую пишет Алиса Уокер, — способом быть во главе? Если нам предъявляют своеволие как претензию, мы можем ее воспринять и задействовать.

Мы должны стать своевольными, чтобы продолжать идти своим путем, поскольку многие считают, что мы идем «неверным путем». Все мы знаем, каково это — идти против движения в толпе. Все остальные идут в противоположную сторону, и вас вроде никто нарочно не толкает — но само движение толпы воспринимается как толчки и тычки. Тому, кто идет в противоположную сторону, приходится проталкиваться с большим усилием, чем тем, кто идет со всеми. Тело, идущее «не тем путем», воспринимается как «стоящее на пути» той воли, которая усваивается в движении. Некоторым телам простое продолжение движения или устойчивость даются ценой больших усилий, а всем остальным эти усилия могут показаться упрямством или строптивостью, упорством против потока. Чтобы идти против движения, нужно быть упрямым; и именно потому, что вы упрямы, вас судят как идущего против потока. Жизненный парадокс: нужно стать той, кем тебя судят.

Исключительно важно понимать, что своеволие — это не просто удел одиночек, которые идут против приливной волны общества. Мы видим, что общество может восприниматься как сила. Сила лучше всего ощущается, когда пытаешься ей противостоять. Своеволие описывает как раз этот опыт противостояния, поэтому политика своеволия должна быть политикой коллективной. Когда я говорю ”коллективной”, то не имею в виду «общие основания». Скорее, своеволие — это объединение тех, кто борется за другие основы существования. Если вы не идете вместе с потоком, вам нужна поддержка. Поэтому я рассуждаю о феминистской квир-политике как о политике столов: столы дают опору для собраний, а нам нужна опора, когда окружающие считают наш образ жизни упрямством и упертостью.

Тела, движущиеся в одном направлении, создают поток. Двигаться — также значит собирать. Любые собрания могут собираться в поток: например, столы как объекты родства, поддерживающие человеческие собрания. Как часто меня оставляли ждать за столиком, когда входила пара натуралов и тут же получала обслуживание! Одним нужно проявить настойчивость, чтобы получить общественную реакцию — привлечь к себе внимание, помахав рукой — «Я здесь!» Другим же достаточно просто по явиться, потому что за столом для них есть место еще до того, как его заняли. Своеволие описывает неравные последствия этого различения.

Приписывание своеволия включает в себя приписывание негативного аффекта тем телам, что стоят на пути, кто своей манерой движения движется «против потока».  Приписывание своеволия есть, таким образом, обвинение в порче удовольствия. Разговоры — это тоже потоки, насыщенные потоки. Мы воспринимаем эту насыщенность как атмосферу. Если вам приписывают своеволие, то вы «портите атмосферу». Одна моя коллега рассказывала, что стоило ей только открыть рот на каком-нибудь собрании, и люди уже закатывали глаза, как бы говоря: «Ну, начинается». Я росла в конвенциональной семье и знаю очень много о закатывании глаз. Вам это уже известно. Как бы она ни говорила, кто высказывается в защиту феминизма, как правило, воспринимается как зачинщик спора, как та, кто разрушает хрупкий мир. Быть своевольной — значит создавать очаги напряженности. Своеволие прилипчиво: обвинение в своеволии приклеится надолго.

Если слыть своевольным — значит быть причиной проблем, то мы можем овладеть своеволием как политическим делом. Квир-феминистские истории полны самопровозглашенных своевольных субъектов. Вспомним Клуб Иноверок — клуб неортодоксальных женщин, существовавший в Гринвич-Виллидже в начале ХХ века. «Маленький кружок своевольных женщин», — так они говорили про себя, согласно Джудит Шварц, которая прекрасно изложила их историю^[16]. Иноверие — это «несогласие с принятыми верованиями или приверженность неортодоксальным идеям». Быть своевольным — значит выразить несогласие и взять ответственность за это несогласие. Заявив о несогласии, вы даже можете прослыть неприятным человеком. Можно сказать, что и сам феминизм был создан весьма скверными женщинами.

Политические истории забастовок и демонстраций — это истории тех, кто изъявил волю встать на пути, превратить свое тело в преграду, которая останавливает поток людей и более широкий поток — поток экономики. Когда своеволие — это политический стиль, оно означает не только отказ двигаться в потоке, но и добровольное желание помешать его движению. Голодовка — это чистейшее проявление своеволия: тело, чья дееспособность сводится к созданию помехи; где помеха другим заключается в самообструкции, оно ничего не пускает внутрь. Истории своеволия — это истории тех, кто изъявил волю сделать свое тело помехой.

Политические формы сознательности также могут быть рассмотрены как своеволие: сложно говорить о том, что игнорируется, а нужно еще и помешать этому игнорированию. Вторая волна феминизма выдвинула аргумент (который она разделяла с марксизмом и борьбой за права черных), за который и нам, как мне кажется, стоит держаться. Он заключается в том, что политическая сознательность — это нечто приобретенное, и повышение этой сознательности есть ключевой аспект коллективной политической работы. Повышать сознательность нелегко, потому что это сознательность в отношении того, что игнорируется. Если смысл игнорирования заключается в том, чтобы дать некоторым власть занимать место (занятие места воспроизводится через сокрытие следов оккупации), то повышение сознательности — это противостояние этой оккупации.

Возьмем, к примеру, расизм. Назвать расизм расизмом уже может быть своеволием, как если бы разобщал разговор о разобщенности. Так как расизм игнорируется общественным сознанием, кажется, что его создают те, кто поднимает тему расизма. Мы уяснили, что даже разговор о расизме воспринимается как вторжение рассерженной темнокожей женщины, как будто именно ее возмущение по поводу расизма отдаляет от нее других феминисток. Игнорировать — это оставлять все как есть, самоустраняться. Смириться с этим — значит давать дорогу, уступать.  Цветных часто просят смириться с игнорированием расизма: нас просят «уступить», «оставить как есть», позволить ему скрыться. И даже больше: нас часто используют как доказательство приверженности политике этнического разнообразия. Нас заставляют улыбаться, фотографируя для брошюр. Улыбка разнообразия не дает расизму быть видимым, это форма политического игнорирования.

О расизме очень сложно говорить, так как расизм способен цензурировать доказательства своего существования. Те, кто говорит о расизме, воспринимаются как создающие, а не как описывающие проблему. Говорящий рискует, ведь высказываться о расизме — значит занять место, в котором сконцентрировано напряжение. История концентрирована. Я принимала участие в одном проекте, посвященном этническому разнообразию, и вот как звучал один из его выводов: поскольку повседневность и институциональные пространства насыщены расизмом, цветные люди часто принимают стратегическое решение вообще не использовать язык расизма^[17]. Если вы уже проблема для окружающих или явно находитесь «не на своем месте» в институтах белизны, у вас есть «серьезные причины» для того, чтобы не использовать выражения, которые воспринимаются как угрожающие^[18]. Отказ от разговоров о расизме может помочь проникнуть в расистские пространства. Ты смягчаешь свои слова и наружность, пытаешься как можно сильнее дистанцироваться от образа рассерженного небелого человека, и таким образом минимизируешь угрозу, которой являешься априори. Однако, как нам уже известно, войти в пространство уже означает нивелировать эту желанную дистанцию, потому что фигура рассерженного небелого человека появляется там еще до того, как он туда вошел.

Как только ты упоминаешь о расизме, ты «ну вот опять взялась за старое» и «никак не можешь отпустить ситуацию». Как будто расизм исчезнет, как только ты перестанешь о нем вспоминать. Поэтому расизм возникает в современных формах репрезентации как представление опыта прошлого. Возьмем, к примеру, фильм «Играй, как Бекхэм» (2002 год, режиссер Гуриндер Чадха). Идея фильма основывается на свободе быть счастливой, а точнее, на свободе Ясминдер (Джесс), дочери, заниматься тем, что делает ее счастливой. В ее случае — играть в футбол. Ее образ счастья сближает ее с британской национальной идеей счастья. Но воспоминания ее отца о расизме становятся преградой на пути к ее счастью. Сравните два монолога, которые он произносит в фильме, один в начале, другой в конце.

«Когда я был подростком и жил в Найроби, я был лучшим игроком в крикет в нашей школе. Наша команда даже выиграла Кубок Восточной Африки. Но после того, как я переехал в эту страну, я ничего не добился на поле. Эти белые придурки из клуба посмеялись над моим тюрбаном и отправили меня восвояси. Она так же горько разочаруется, как и я».

«Когда эти чертовы англичане вышвырнули меня из своего крикетного клуба, я не стал возмущаться. Наоборот, я поклялся, что никогда больше не буду играть. Кто пострадал от этого решения? Я сам. Но я не хочу, чтобы страдала Джесс. Не хочу, чтобы она повторяла ошибки своего отца, чтобы смиренно покорилась жизни и ситуациям, в которых оказывается. Я хочу, чтобы она боролась. И хочу, чтобы побеждала».

В первом монологе отец говорит, что дочь не должна играть, чтобы не страдать, как он. Во втором — что она должна играть, чтобы не страдать, как он. За обеими репликами стоит желание оградить дочь от страданий, которое проявляется в желании не допустить, чтобы она повторила страдания отца. Во втором монологе говорится, что отказ от национальной игры есть «истина» страдания мигранта: ты страдаешь, потому что не участвуешь в игре, отказ от игры подается здесь как самоисключение. Он разрешает Джесс играть, чтобы она была счастлива. Подразумевается, что он не только дает свободу ей, но и отпускает собственное страдание, собственное несчастье, вызванное тем, что он смирился с расизмом, что стало «пунктом» его исключения.

Я бы сказала, что в первой сцене отец представлен меланхоликом: он не может отпустить свои страдания, не способен отделить свою личность от объекта утраты. Его запрет в отношении Джесс может читаться как симптом меланхолии, как упрямая преданность собственной травме^[19]. Он говорит: «Кто пострадал от этого решения? Я сам». Дурное чувство возникает в душе мигранта, который не может отказаться от мысли, что его страдания вызваны расизмом. Меланхоличный мигрант держится за несчастливые объекты отличия, такие, как тюрбан, или, по крайней мере, за воспоминание о том, как его дразнили из-за тюрбана, как за связку с историей расизма. Как будто нужно забыть о боли, вызванной расизмом, забыв о самом расизме, потому что именно воспоминания о нем эту боль и рождают. Я бы даже сказала, что сам расизм воспринимается как нечто, к чему меланхолический мигрант привязывается, потому что эта травма позволяет ему оправдывать свой отказ от участия в национальной игре («эти белые придурки из клуба»). Вспомнить о своем опыте столкновения с расизмом, обозначить то, с чем ты столкнулся, как расизм — значит помешать другим людям чувствовать себя счастливыми.

Осознание расизма понимается как ложное сознание, как осознание чего-то, чего уже больше не существует. Расизм представляется как воспоминание, оживление которого только всех вымотает. Задача гражданства становится задачей конверсии: если расизм существует только в нашей памяти и сознании, то он «уйдет», стоит только нам провозгласить. Этот нарратив не подразумевает, что мы «придумали расизм», но подразумевает, что, не давая о нем забыть, мы подпитываем его способность управлять жизнью общества. Это «забыть» становится нашим моральным долгом, будто расизм исчезнет, как только мы о нем забудем.

Заключение: манифест кайфоломщиц

Одри Лорд показывает нам, как быстро свобода быть счастливыми превращается в свободу отворачиваться от всего того, что может это счастье скомпрометировать^[20]. Историю феминистской критики счастья можно выразить призывом: «Не отвернись, не смирись». Не смиряться — это одна из форм нелояльности. Своеволие — это тоже форма нелояльности. Вспомним американскую поэтессу Адриенну Рич, которая призывала нас быть нелояльными к цивилизации: «Мы не смиримся, пока зло не уйдет. Мы не будем лояльны, если творится неправота»^[21]. Своеволие можно представить как политический стиль, как отказ отворачиваться от того, что игнорировали. Те, кто настаивает на существовании расизма, сексизма и гетеросексизма, предъявляют претензию своеволия.

Они не дают этим реалиям оставаться незамеченными.

Даже упоминание о несправедливости, насилии, власти и подчинении в мире, где «счастливое разнообразие» используется как технология описания социума, может сделать тебя помехой — той, которая стоит на пути у счастья других. Вашу речь воспринимают так, как будто вы все трясетесь над какой-то своей зудящей ссадиной, держитесь за нее, за индивидуальное или коллективное воспоминание, за ощущение истории как незавершенного процесса — потому что вы сами как ссадина. Часто говорят, что политическая борьба против расизма — это все равно, что биться головой об стену. Стена-то остается на месте, а вот вы зарабатываете ссадины. Нам нужно саднить так же, как и тому, о чем мы говорим. Конечно, это не все, о чем мы говорим или делаем. Не мы причина несчастья, которое нам приписывают, но мы осознаем, какой эффект достигается этим приписыванием. Мы можем говорить о бытии своевольными субъектами, недовольными феминистками, рассерженными черными женщинами, мы можем завладеть этими образами. Мы можем говорить о разговорах, которые вели за обеденными столами или на семинарах и встречах. Мы можем смеяться от узнавания схожести занимаемой позиции, даже если на самом деле мы не населяем одно и то же место (и мы его не населяем). Есть кайф в том, чтобы обламывать кайф. Обламывайте кайф — мы на это способны и мы будем это делать. Будьте своевольны — мы будем ими, мы уже такие.

Перевод с английского АЛЕКСАНДРЫ ОБМАНЕЦ и СОФИИ ПИГАЛОВОЙ