L’origine du Monde

Летом 1975 года я жил в Нью-Йорке на углу Ирвинг Плейс и 19-й улицы, в четырехэтажном особняке престарелого психоаналитика, уехавшего отдыхать в Италию. Помню его слова, произнесенные в момент отъезда. «Делайте здесь, что хотите, — говорил он, садясь в такси. — Но только не занимайтесь любовью в моем кабинете. Для меня это место встречи с либидо. А либидо и секс не совсем, знаете ли, одно и то же. Как фаллос и пенис». Психоаналитик был последователем Фрейда и поклонником Лакана, о которых пойдет речь в этой статье. Свои семинары Жак Лакан начал проводить в 1951 году на квартире своей будущей жены Сильвии Батай, у которой впоследствии обнаружилась провокативная картина Курбе «Происхождение мира» (1866), считавшаяся пропавшей. Теперь ей можно полюбоваться в музее Орсе в Париже. Семинары были инспирированы работами Фрейда. Первый был посвящен cлучаю Человека-Крысы (1951–1952), второй — cлучаю Человека-Волка (1952–1953). К проведению публичных семинаров Лакан приступил в 1953 году в клинике cв. Анны. Картину, хранившуюся у Сильвии, Лакан, безусловно, видел, и она не могла не оставить след в его памяти, хотя я бы не назвал это «первосценой».

Одна из возможностей отделить cимволический регистр Лакана от воображаемого (стадия зеркала) — это осознание конфликта между двумя модусами идентификации — фигуральной и зеркальной, а также между двумя эпиклесами «Я»: «je» и «moi». Хождение по мукам отождествления — психодром (он же гетеротопия, обусловленная упомянутыми модусами и различиями между ними). Но как только срабатывает шифтер moi—>je, лабиринт подобий превращается в палимпсест идентификаций. Несмотря на то, что отец, будучи центральной фигурой фаллического иконостаса, наделен особыми полномочиями^[1], фаллическая мать — не менее употребительный термин. Фаллическая внешность предков («я Адóнис, вот мой пенис», — писал поэт Генрих Сапгир) согласуется с лакановским определением фаллоса как «вытесненного означающего», которое, тем не менее, пришпоривает все наши усилия, связанные с отождествлением. Пришпоривание чревато перфорацией. В результате фаллос становится дырчатым, как маца или голландский сыр. Это мероприятие небезопасно в том смысле, что вытеснение оборачивается отвержением или даже отторжением, особенно когда в этом «участвует» vagina dentata^[2], поэтому недооценивать карательные меры «фаллической матери» было бы опрометчиво.

Несколько слов о Другом и его языке, структурирующем Бессознательное. «Складка» (Zwiefalt у Хайдеггера и pli у Делеза) — сгиб, не только различающий, но и поддающийся различению. Каждое различающее различие воспринимается и звучит по-разному, то есть подлежит не только смысловому, но и языковому сгибу, тем более что ландшафт индивидуального Я — это складчатость Другого. И если процесс сокрытия и открытия Бытия опосредован наличием «складок», то в него инвестировано немало идей и подходов, причем не индивидуально, а «вскладчину». Понятие другого подлежит бифуркации — раздвоению на Другого с большой буквы (от фр. Autre) и другого с маленькой (от autre). Маленький другой (или другой с маленькой буквы) возникает на стадии зеркала как воображаемое «Я», тогда как большой Другой — законодатель языка, фигурирующий в символическом регистре Бессознательного. Символический регистр (он же символический порядок) напоминает платоновский рынок «государственных» устройств, олигархических или демократических, где операции купли-продажи осуществляются языковыми средствами. Везде, где задействована речевая ликвидность, большой Другой выступает посредником. С точки зрения Лакана, статус большого Другого опосредован именными реликтами, то есть именами отца, апеллируя к которым, мы действуем согласно закону или именем закона. Это уже не идентификация с отцом (то есть с «фаллическим означающим»), а идентификация во имя отца. В символическом регистре другой с маленькой буквы перевоплощается в объект желания — объект «a», сублимированный объект и тому подобное^[3].

Как и я, мой Другой (с большой или маленькой буквы) претерпевает процесс становления, не опосредованный моими желаниями и преференциями. Формула «я не» порождает множество разнообразных и не поддающихся учету модификаций Другого, форм «не себя» в себе. Вообще говоря, апофатическим тропам присуще тяготение к не-при-я-тию, к тому, что предполагается находящимся не при я, а, значит, регистрируемым в качестве «не я». Тяготение к неприятию воспринимается как приятие неприятия, что в свою очередь равноценно ассимиляции в пределах я (то есть при я) всего, что вне я.

Когда нам внушают, что у Другого нет Другого, это может быть оправдано либо территориальным инстинктом, либо антипатией к метаязыковым конструктам. В XX веке по мере колонизации всех сфер и территорий Другого нам удалось почти полностью истощить его идиоатические ресурсы. Оглядываясь назад или забегая вперед, мы оказываемся во власти «постановочного» времени. Прошлое и будущее, созданные здесь и теперь, разворачиваются перед нами наподобие эпической поэмы. Фактически у моего «Я» уже нет Другого, и, обретя это состояние, оно обрело свою смерть, которая, как и все остальное, не является более его Другим. Выходом из создавшегося положения могло бы стать «уплотнение в доме Бытия» в таких масштабах и такой степени концентрации, что это неизбежным образом стимулировало бы повсеместный гетероморфоз. Похоже, что без аугментации и «протезирования» здесь не обойтись.

 

История Человека-Крысы

У крысы зажиточное тело. Коренастое и немного потасканное, чего не скажешь о Джоконде Леонардо да Винчи, хотя в ней тоже есть что-то крысиное. В случае Человека-Крысы (1909) Фрейд приводит «рассказ капитана» о наказаниях в Азии и, в частности, историю про ночной (или кухонный) горшок, который «привязывали верхней частью к ягодицам преступника... Туда помещали нескольких крыс, и они вгрызались в его анус»^[4]. Услышав эту историю от своего пациента (Человека-Крысы по имени Эрнст Ланцер), Фрейд отметил, что его лицо «выражало смесь ужаса и удовольствия»^[5]. Так или иначе, испытывая ужас, граничащий с удовольствием, мы понимаем, что «крыса» играет здесь не последнюю роль. Особенно, когда это касается наказания другого-в-себе и себя-в-другом.

Крыса — такой же хищник, как и волк, поэтому крысофобия и крысофилия, обусловленные «неврозом навязчивости», играют в нашей психической жизни заметную роль. При виде крыс и мышей возникает ассоциация с мужским половым органом (free-range penis)^[6]. Как правило, это «заразный пенис, вбуравливающийся в анус» или вагину, то есть объект наслаждения, с которым связана опасность незапланированной сексуальной пенетрации, чреватой мучениями или смертью. Казалось бы, садомазохистский ракурс крысофобии и крысофилии здесь особенно ощутим, однако различия между садизмом и мазохизмом, очерченные в свое время Делезом, предостерегают от их смешения^[7].

В своей статье «Мus Rattus. Сцена в погребе Ауэрбаха»^[8] я обыгрывал различия между двумя видами коннективности применительно к крысам. Их умение соединяться с кем-то или чем-то другим — результат (а) дробления и (б) экспоненциального роста, что в совокупности означает возведение в дробную степень >1

(н-р, семь четвертых, девять вторых и тому подобное.). Экспоненциально-дробный характер коннективности может быть истолкован как конвульсивный, то есть прерывающийся на полпути и обретающий мнимую размерность. Коннективность и ассоциативность становятся наполовину мнимыми (имагинативными, воображаемыми). Галлюциноз крыс — это крыса, которая не чувствует себя крысой. Крысы пребывают в таком состоянии перманентно.

В начале восьмидесятых годов я впервые услышал про эксперименты с крысами, которых чему-то обучали, чтобы понять, как меняется их мозг. Оказалось, что в момент запоминания в сером веществе мозга происходят необратимые химические реакции. Наша общность с крысами в том, что, обретая информацию, мы, как и они, становимся другими. Не исключено, что наша идентичность (национальные корни, этнический антураж, религиозный фанатизм и тому подобное) — результат загрязнения сознания информационным мусором. Необратимость этого процесса усугубляется тем, что мусорные свалки сознания — места обитания символических крыс (по аналогии с реальными крысами, обитающими на помойках).

 

Случай Человека-Волка

Согласно Лакану, цепочка сигнификаций структурирована посредством пристежек, в которых дрейфующие означающие могут обзавестись символическими позициями, означаемыми и контекстуальными референтами. Каждая точка пристежки соответствует либо имени отца, либо вакантному фаллическому реликту, символу или объекту. С точки зрения Жака Деррида, написавшего предисловие к книге Николаса Абрахама и Марии Торок «Магическое слово Человека-Волка: криптонимия»^[9], отцовские пенисы — они же «белые волки», фигурировавшие в истории болезни Вольфсманна — русского художника-эмигранта и одного из пациентов Фрейда, Сергея Панкеева, несут ответственность за толкования, подвешенные в местах пристежки. Речевые акты «вулфмэна» сводились к камуфлированию «магических» слов-фетишей. Существенная часть его лексикона была оккупирована фонетическими и семантическими суррогатами этих непроизносимых понятий, главным из которых был глагол «тереть», и не столько он сам, сколько осознание связи между трением и эрекцией, равно как и лицезрение мужского полового органа в позиции присевшего на задние лапы волка. Аналогия с демократией в том, что ее затертость и связанные с этим сюжеты подлежат вытеснению из коллективной памяти. Другая аналогия, предложенная Николасом Абрахамом и Марией Торок, связана с эректильными сооружениями — небоскребами, предназначенными для того, чтобы «тереть» (чесать или царапать) небеса. Вербариум «вулф-мэна» несет на себе следы аллосемии и опосредован трансфеноменологическими мотивами (анасемия)^[10].

Бестиарий отцовских имен подлежит упразднению. И отнюдь не потому, что идея (или презумпция) порядковости, восходящая к Аристотелю, превращает истину в адекватное сочетание ноэм. Каждая такая конфигурация воспринимается — с точки зрения Жака Рансьера — как «оптимальная порядковость». Пересмотр этой структурной модели и его аксонометрии — применительно к cимволическому порядку — давно назревшая проблема. Речь идет о замене отцовских имен, аккредитованных на цепочке означающих, материнскими (такими, как Иокаста или Гертруда), а также именами гетер, блудниц, гарпий, эриний и других «женских» персонажей — наподобие Горгоны Медузы или Бабы Яги. Имена «стрелочников маскулинного дискурса» и «блюстителей символического порядка» должны быть кооптированы не Эдипом и Лайем, а Антигоной и Исменой. В местах пристежки будут располагаться лица нетрадиционной сексуальной ориентации, а также представители трансгендерного сообщества. Исправление имен, к которому призывали Платон и Сенека, а также конфуцианцы (Мэн-цзы и Сюнь-цзы), может послужить поводом для легитимации диверсивности. Никого не привлекут к ответственности, если «сеть желаний» (Network of desire) превратится в вертеп. Он таким был всегда…

Сегодня акты социального трения как никогда популярны среди ревнителей демократического (в кавычках) проекта, стремящихся поддерживать свой публичный статус в состоянии перманентной эрекции^[11]. Непроизносимость запретного слова тереть с лихвой окупается самим актом речеверчения. Трение слов друг о друга сопоставимо с мастурбацией — учитывая, что эрекцию в таких случаях испытывают символические конструкты — логос, фаллос, politicus и их модификации, принимающие облик обитателей психоделического бестиария, как это случилось с Панкеевым. История России — наилучшее тому подтверждение, если иметь в виду ритуалы гражданственного  д р о ч е н и я органов государственной власти, становящихся «органами» насилия. Так или иначе, связь психоаналитических аллегорий с социальными — камень преткновения для политической философии и блюстителей ее чистоты, считающих, что педалирование мотивов и «первосцен» — своего рода алиби для преступников, потенциальных или со стажем.

Бессознательное можно сравнить с зоопарком, в котором «белые волки» пребывают в состоянии «чистой потенции», будучи не в состоянии выбежать за пределы вольера. При этом, однако, понятно, что вечно их там не удержишь. Поэтому, вступая в брак или завязывая про­должительный роман, мы как бы идем на хитрость, надеясь, что в момент, когда волкам удастся, наконец, вырваться на свободу, мы сумеем (бессознательно?) подставить «любимого» человека вместо себя…

***

Пожирание козлят в сказке о волке и последующее разрезание его живота, чтобы выпустить их оттуда, напоминает миф о Кроносе, который проглотил своих детей, а потом должен был их изрыгнуть. Согласно Фрейду, у отца Панкеева-старшего была манера во время игры с сыном в шутку говорить ему «я тебя съем», поэтому связь (идентификация) отца с волком и страх быть съеденным (или кастрированным) имеет прямое отношение к сновидению с белыми волками на дереве. Волк, сидящий «поджав лапы», напоминал заглавную букву Я, а также половой орган отца, увиденный полуторалетним Панкеевым во время полового акта супругов, занимавшихся любовью в позиции a tergo (сзади) в детской комнате. Эта «первичная сцена» (Urszene) сыграла роковую роль. В результате волк стал «заместителем отца», которого сын называет «господином», добавляя, что хотел бы стать таким же. Вот почему вербариум^[12] отцовских имен, формирующих «сеть желаний» — это аналог «волчьего» дерева.

Вспоминаются папины рассказы про сельскую местность, где он родился и вырос и куда нужно было добираться от станции на лошадях через заснеженный вятский лес. Мама тут же подхватывала начатую им тему и со свойственным ей драматизмом рисовала перед моим взором картину нашей поездки в деревню: ночь, скрип саней, бескрайние снега и полчище голодных волков, мчащихся за нами. Еще мгновение, и они нас настигнут. Чтобы этому помешать, мама бросается с саней — к волкам. Она жертвует собой ради спасения сына, лошадей и (не в последнюю очередь) репутации Фрейда, причастного к случаю Человека-Волка. Говоря о Фрейде, я имею в виду дату написания его текста «Из истории одного детского невроза» (1914), тем более что 1914-й — год рождения моей матери. Есть шанс, что это совпадение оправдывает (мистическим образом) ее причастность не только к сюжету с волками, но и к фобиям Маленького Ганса, боявшегося лошадей^[13].

Если «волчье» дерево — аналог (или симулякр) символического порядка, то белые волки, аккредитованные в местах пристежки, являются гарантами бесперебойной работы механизмов идентификации. Именно они несут ответственность за «галлюциноз кастрации» и другие психоделические сюжеты, связанные с угрозой возмездия. И это при том, что тотем отца — не иконический знак, а индекс, указывающий направление на дорожной карте сигнификаций. Для одних — это атрибут власти (ее интенциональный предикат), для других — навигатор (gps-трекер). То, что точки пристежки опосредованы именами ревнителей маскулинной идентичности, не означает, будто их нельзя переформатировать, заменив фаллический дискурс вагинальным, а отцовские имена материнскими. Вместо «Я-кающих» волков, присевших на задние лапы и олицетворяющих волю к эрекции, на цепочке сигнификаций появятся вагинальные складки. Пристегивание станет прерогативой Иокасты и Антигоны, а не Лайя и не Эдипа. Впрочем, есть шанс, что это не вагина, а анус, то есть — возможность, навеянная прочтением истории «человека-крысы», о котором говорилось ранее.

На одном из своих последних семинаров Лакан потряс аудиторию, огласив истинные «имена отца», а именно: Воображаемое, Символическое и Реальное. Странно, что в этот список не попало еще одно имя отца — «я». Попробую объяснить, почему буква «я» — эпиклеса отцовства, и что дает нам право наделить ее подобными полномочиями. Когда мне говорят, что писать книги — дурная привычка, я каждый раз отвечаю, что сам себя усыновил и теперь волей-неволей приходится исполнять свой отцовский долг. Тот факт, что «я» — последняя буква алфавита, прочитывается как перманентное пребывание на грани или за гранью вытеснения. Пограничное Бытие означает «пульсацию» в пределах Бессознательного в сочетании с возможностью прийти в себя. Будучи местоимением первого лица единственного числа, буква «я» закрепляет за собой статус первичности и единственности, а также эксклюзивное право на онтогенез. «Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю» — этот тезис Лакан противопоставляет декартовскому «я мыслю, следовательно, я существую».

Жак Лакан, как известно, контактировал с Романом Якобсоном^[14], который (в 1950-х годах) часто останавливался у него в Париже, в основном, чтобы общаться… с Леви-Строссом. К Лакану Якобсон относился пренебрежительно и несколько раз отказывался от совместных (с ним) публикаций. А вот с Леви-Строссом сотрудничал. Не исключено, что Лакан упразднил понятие метаязыка (милое сердцу Леви-Стросса) в качестве компенсации за этот моральный ущерб. Мартин Хайдеггер, подружившийся с Лаканом уже в преклонном возрасте, называл его тексты барочными. То же самое относится к Тристану Тцара, уверявшему (в духе Рабле), будто «мысли производятся во рту». Лакан часто ездил к Хайдеггеру в Германию, а Хайдеггер навещал Лакана во Франции, где они вместе разъезжали на автомобиле по исторически значимым местам типа Руанского собора и тому подобное. Лакан славился быстрой ездой, и Хайдеггер с трудом выдерживал подобные испытания.

 

Бессознательное и миф. Барочный Другой

I. Миф — это галлюциноз нехватки. Нехватки прошлого, озвученного языком Другого. Согласно мифу, Тиресий был превращен в женщину, стал проституткой, а потом снова превратился в мужчину. После того как Афина его ослепила за то, что он осмелился на нее смотреть, когда она купалась голой, Тиресий обрел дар ясновидения. В статье «Назад из Москвы, в СССР» Жак Деррида упоминает «две [женские] груди Тиресия, притягивающие и приводящие в отчаянье»^[15].

Говоря о «кооптировании трансгендерных персонажей для замещения отцовских фигур в местах пристежки на цепочке сигнификаций», я имел в виду реконтекстуализацию, постигшую Тиресия: то мужчина, то женщина с грудью, ставшей предметом гордости, потом проститутка, и, в конце концов — опять мужчина.

II. В истории болезни художника Сергея Панкеева упоминались превращения волка в бабушку, а бабушки в волка (как, например, в сказке про Красную Шапочку), а также трансгендерные мутации Сфинкса. Сфинкс — это и Лев, и «Венера в мехах», тестирующая Эдипа. Метаморфозы Сфинкса включают в себя (а) становление животным, (б) становление человеком и (в) самоубийство как самонаказание за то, что Другой тебя перехитрил, то есть умственно «кастрировал». Так или иначе, трансфигурации Тиресия и Сфинкса указывают на возможность того, что родополовые признаки — это оса и орхидея, и мужчина и женщина — трансвиды.

III. Другая ризоматическая пара — колобок и лиса. В истории про Колобка креативный аспект (сюжет сотворения мира), инициированный необходимостью «по сусекам поскрести», не исключает того, что Колобок, еще не родившись, уже сидел на языке у лисицы. То же самое относится и к басне Крылова: фраза «Вороне где-то Бог…» наводит на подозрение, что эсхатологическая антреприза, заявленная в начале повествования, является инициативой Всевышнего. Напыщенные суждения нуждаются в занижении: Колобок нашел лису (не она его, а именно он ее), так как это был его экзистенциальный выбор (предначертание?).

IV. Сублимированный страх кастрации играет роль в политике и в военной истерии, где многое связано с бессознательными репрезентациями психозов (и невроза навязчивости) в утрированном виде, включая имаго победы и поражения.

По ту сторону принципа удовольствия

У Фрейда в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) влечение к смерти трактуется как стремление восстановить первичный (неподвижный) порядок вещей. Влечение к смерти уравновешивается либидо в контексте их обоюдного участия в детской игре под названием «fort/da» (прочь/сюда), где они являются главными действующими лицами на подмостках нашей психической жизни. Дополнительный «кастинг» был проведен Марией Граник-Уайт, согласно которой одна из пружин, обеспечивающих бессознательному легитимное пребывание в регионах сознания, — это «театральный драйв», играющий фундаментальную роль в нейтрализации «влечения к смерти» и в борьбе против Танатоса на стороне Эроса^[16]. У Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки» «театральный драйв» персонифицирован Дионисом, который появляется на сцене (в маске Аполлона или без), сопровождаемый сатирами и менадами. Метаморфозы безудержного либидо поражают тем, что драматически усилены (а) «театральным драйвом» и (б) театральностью как таковой. Но коль скоро «театральный драйв» — условие выживания, а чинимые ему препятствия инспирированы Танатосом, то театральность в умеренных дозах все же необходима визуальному искусству — хотя бы для того, чтобы «казаться» живым. Поэтому крестовый поход Майкла Фрида против театральности не столько обличает зрелищность, сколько содействует ее пролиферации. «Спектакулярная критика спектакля» оборачивается его союзником, а не врагом. Перефразируя Луи Альтюссера, можно утверждать, что идея преодоления театральности является театральной par excellence^[17].

Недавно вошло в обиход новое понятие — вагинальная архитектура. В Норвегии уже воздвигли приземистый архитектурный ансамбль, который именно так и выглядит. В середине — прореха, напоминающая кривую улыбку. Если в нее встроить башню, минарет или заводскую трубу, то призыв Господа Бога «плодитесь, размножайтесь!» получит архитектурное воплощение. Параллельно (на обочине?) возник термин «порноархитектура». Фаллос делает вагину «складкой», которая позволяет ему актуализироваться. По ходу дела возникает эффект «осы и орхидеи» (считывание кодов друг друга). В результате «тактильного» переплетения абстракции Dasein и Fortsein образуют ризому. По словам М. Мерло-Понти, они (то есть абстракции) «вдавливаются друг в друга».

Примечания

1. ^ Lacan J. The Neurotic’s Individual Myth // The Psychoanalytic Quaterly 48 (1979). Р. 422–423.
2. ^ Vagina dentata — зубастый половой орган (предположительно женский). Его аллегорией стала пасть акулы в фильме Стивена Спилберга «Че́люсти» (1975).
3. ^ Во избежание разночтений напомню, что «Другой» — поливалентное понятие. Во-первых, имеется в виду символический, архаичный «отец» (он же «фаллос»), тогда как «имя отца» (le nom du père) — это императив порядка, а также «порядковости» (по Аристотелю). Во-вторых, «Другой» — своего рода менеджер на «психодроме» культуры, на котором развертываются эпизоды присвоения или идентификации и по рельсам которого циркулирует «Трамвай Желание» (по аналогии с пьесой Теннесси Уильямса). Пассажиром является «децентрированный субъект». Идентификация с «отцом» делает легитимным акт присвоения. Присвоению подлежит факультативно-обсессивный объект желания. В терминологии Лакана это objet petit «a», где «а» — первая буква французского «autre» («другой»). Его нельзя путать с «большим Другим» («Autre»).
4. ^ См. Фрейд З. Заметки об одном случае невроза навязчивого состояния // Собрание сочинений в 26 томах. Т. 4. СПб.: Восточно-Европейский Институт Психоанализа, 2007. С. 28.
5. ^ Там же. С. 29.
6. ^ Free-range penis — пенис без пространственных ограничений.
7. ^ Имеется в виду текст Жиля Делеза «Холодное и жестокое». Делез Ж. Представление Захера-Мазоха (Холодное и жестокое) // Венера в мехах. Захер-Мазох Л. Венера в мехах. Делез Ж. Представление Захера-Мазоха. Фрейд З. Работы о мазохизме. М.: РИК «Культура», 1992.
8. ^ Агамов-Тупицын В. Мus Rattus. Сцена в погребе Ауэрбаха // Художественный журнал № 71/72 (2009).
9. ^ Abraham N., Torok M. The Wolf-Man’s Magic Word: A Cryptonymy. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986.
10. ^ В своем понимании трансфеноменологии и «анасемического правила» (anasemic rule) Абрахам апеллировал к анасемии как к процессу проблематизации смысла и для субверсивного (пере)прочтения знаков, тогда как «аллосемия» — это параллельное прочтение.
11. ^ В связи с этим я ввел в «обиход» неологизм «текстурбация», имея в виду речевые фрикции коммунального тела.
12. ^ Криптонимы, составляющие Вербариум, суть замещающие слова — подобно тому, как волк стал заместителем отца для Сергея Панкеева, а старшая сестра Анна («сестерка-бука», она же «сестёрка-тёрка») олицетворяла опасность увечья в виде кастрации. Вербариум — с точки зрения Жака Деррида — компендиум искажений, параллельных смыслов (аллосем, подмен, прикрытий, рифм, ассоциаций). Бука — это волк, а сестёрка-бука — его сообщница, то есть «тёрка», способная растереть пенис в мелкую пыль. С 1933 по 1939 год Лакан слушал лекции Александра Кожева (Кожевникова) о Гегеле в Практической школе высших исследований в Париже. Главной темой была «Феноменология духа», которую Лакан (позднее) переформатировал в феноменологию желания.
13. ^ Анализ фобий Маленького Ганса был осуществлен Фрейдом. Его пациенткой была и мать пятилетнего Ганса, Ольга Хенинг. Для Маленького Ганса укус белой лошади был равносилен кастрации. В случае Сергея Панкеева (Wolf-Man) угроза кастрации исходила от белых волков. Рисунки Панкеева — наилучшая тому иллюстрация.
14. ^ Якобсон, как и Гуссерль, принял христианство, но если Гуссерля крестил его ментор Франц Брентано (философ и пастор), то крестным отцом Якобсона стал его друг и коллега князь Николай Трубецкой.
15. ^ Деррида в Москве. C. 56.
16. ^ Granic-White M. The Theatrical Drive: The Unconscious entering Consciousness // Consciousness, Theatre, Literature and the Arts. Cambridge: Scholars Publishing, 2012.
17. ^ В книге «За Маркса» (Pour Marx, 1965) Луи Альтюссер утверждал, что «идея возможности преодоления идеологии является идеологической par excellence». Театральность преодоления театральности из той же оперы.