В январе — апреле 1998 года в Москве участники коллективного проекта (Школа А. Тер-Оганьяна) провели акцию «Ниспровержение кумиров». Жертвами критики группы молодых художников стали практически все мэтры современного искусства. Презентация видеодокументации перформанса состоялась в галерее М. Гельмана 28 апреля 1998 года в виде фильма «Вон из искусства!».

Бить можно по-разному: в условиях спортивного соревнования или без правил, на поражение: «школа жизни», бандитские приемы с ударами исподтишка, вероломные, но действенные, наиболее болезненные и жестокие. Кто «сильнее» — профессиональный боксер или зэк с ножичком, только что с зоны?

Вариант критики, предложенный нам Авдеем Тер-Оганьяном, был вариантом бандитского боя, с романтикой уличного существования: никто и ниоткуда замахивается на все и сразу. Взамен слушания лекций по истории искусств, где действуют расписания, правила и много ненужного, где день ото дня тренировки, если продолжить аналогию со спортом.

В истории философии, в основании ее принципиальных методологических новаций имеется своего рода манифест, риторика преодоления и сомнения. Сомнение есть фундаментальный топос познания (как у Бурдье — анализируемая реальность всегда должна быть подвергнута радикальному сомнению). Отречься от предшествующего текста, совершить тотальное освобождение сознания в разные времена предлагали в своих классических работах Декарт, Гуссерль, Бурдье, Деррида. Но наш критический дух был особенным, потому что мы оставили и дискурсивное усилие, исходя из того, что и аргументация зачастую лишена силы и смысла.

Освобожденное сознание нуждалось в «полноценной» жизни, по крайней мере — в ее атрибутах: расслабиться, выпить, покурить, не стеснять себя нормативной лексикой. Первым и основным ходом, предложенным нам в качестве обязательного, стало указание на телесность. Ав-дей сказал: «Я сяду на стул, а ты оскорби меня». Это было странно. Оскорбить без мотива, ни за что — реального человека, сидящего перед тобой. Нужно было всмотреться в его лицо, тело, обнаружить изъян и задеть. Это напомнило обучение некоему боевому искусству. Итак, подняв глаза, нужно было не устыдиться собственной незначимости.

Можно сказать, конечно, что критика из уст школьника, не знающего предмет, ничего не стоит, лишена силы. Но как тогда объяснить странные конфликты и подлинное чувство конфуза — наши оскорбления работали, Злотников был задет, Юрий Альберт угрожал физической расправой, если ему скажут «мудак» или «хуй». Он запретил говорить в его адрес «мудак» и «хуй». Возникли «реальные» отношения, реальные понятия. Елагина и Макаревич были до того несчастны, что возникло желание прекратить «расправу», «помиловать» их.

Под покровительством А. Тер-Оганьяна я утратил нерешительность.

Прежде всего, кто перед нами сидит? Его можно потрогать (как было со Звездочетовым, он сам заставлял себя трогать), оскорбить, даже избить. Мы были молодые бандиты или такие как бы пролетарии, рабочие без судьбы и биографии, и расправлялись с зажиточными буржуями, которые тщетно старались выстроить апологию собственного бытия. Разрушение до основания старого мира и построение нового своего — вот модель, подходящая к случаю. Работало свойственное ситуации наше непрофессиональное неистовство. Я мог не знать терминов, которыми пользовались художники, но я знал, что я хозяин ситуации, потому что вершу суд и определяю наказание, я никто, а между тем решаю именно я и это самое главное. Это не мы приходили к ним на мастер-класс, а они к нам — на разбор. Осознать себя членом банды, совершающей неопределенный благородный подвиг, -это само по себе заставило мозг работать на создание манифеста, декларации протеста: мы были против всех. Причем разбирался не Авдей, а он предоставлял инициативу нам -проявить себя, поучиться жизни. Мы учились бить и критиковать. Авдей как бы говорил «ударь», «ударь сильнее», и детские руки наносили безболезненные поначалу, но по самому факту ощутимые удары. Так мы приобрели первоначальные познания об анатомии — куда больнее бить: в печень или по почкам.

Рождение и генезис «критического духа» я склонен трактовать поэтому в материалистическом ключе -первичен эмпирический опыт, чистый праксис, хотя и действовала рациональная установка на неприятие. Однако фактически вне опыта всякое сознание и осознание отсутствовали, и вот именно радикализация условий знакомства, экспериментально примененная Тер-Оганьяном, создала ситуацию «полного контакта». В основании здесь традиционная проблема педагогики. Что в начале? Вера в непререкаемый авторитет, годы учения — или сомнение и риск, эвристичность кардинального эксперимента? В каком-то смысле подразумевалось, что критика наша несерьезна, попросту не может таковой являться, однако процесс происходил. Это заставило задуматься о подлинности и симулятивности. Все, что угодно, но это не был юмор, хотя параллельно звучал смех. Было предложено ощутить близость, и мы ее ощутили. Все они стали «нашими людьми», характеры обнажились, образ мыслей и темпераменты наших гостей проявлялись в ходе бытовой беседы. Таким образом, мышление формировалось на основе комплекса ощущений и переживаний, полученных за время общения. Мы что-то обсуждали с учителем, и он уже предостерегал нас от очевидной «антиллектуальности». Лично для меня фундаментальным был «фактор тела». Наша акция стала разгулом бандитизма. В принципе, всегда очень важно ощущать, можешь ли ты — исходя из своего физического и психического состояния — дать человеку пизды (в прямом и переносном смыслах) и в какой мере ситуация предрасполагает к тому. Например, ты сидишь на официальном приеме, торжественном званом обеде, на лекции в огромной безмолвной аудитории и думаешь, можешь ли ты буквально дать пизды человеку, который в центре внимания. И только два варианта — либо да, либо нет. Сам ты всегда это знаешь. И вот Авдей воспитал в нас эту самую крайне важную для жизни способность — ощутить это на уровне физиологии. Нам грозили этим за наш первый публичный перформанс (ШСИ в «Доме актера»), а теперь это стало нашим оружием, напрямую почти не использованным, но подразумевавшимся.

Опасность стерилизует среду обитания, поэтому проверка в условиях длящейся опасности — это всегда чистая правда, а тонус тела — последняя инстанция. Ситуация, в которую мы попали, усиленно работала на пролиферацию интерпретаций с нашей стороны — выработку различных гипотез о поведении, уважении, авторитете, подлинности — все это было явно затронуто в нашей работе. Мы усиленно мыслили: как быть, как же быть? Возненавидеть, усомниться, презреть, суметь убедить себя в том, что ты прав, говоря человеку в лицо, что его проект в искусстве вульгарен, бесталанен, вторичен. Применив экспериментальный метод, мы получили невероятно своеобразные сведения о мире и людях.

Соответственно, если воспользоваться тривиальной дихотомией искусственное/естественное, сценарий отношений, на первый взгляд примерный и условный (кого, как и почему мы можем критиковать), проявил и выяснил многое из того, что было скрыто под общеизвестными фактами биографии и творчества жертв критики. Акция «Ниспровержение» была по-бандитски романтична, имея непосредственное отношение к жизни, — ведь любой уголовник прежде всего субъект этой жизни, ее герой. Мы были молодые бандиты, бессовестные и неизвестные, радикалы, ненавидящие студентов и служителей муз — с детства, с младенчества, ведь наш возраст «в искусстве» исчислялся днями. И наша банда совершила откровенный разбой, лихой налет на укрепления современного искусства, а мы были как герои одноименного сериала — дерзкие и красивые.