18+

«TOWARDS A POLITICS OF TRUTH: THE RETRIEVAL OF LENIN»,
ИЛИ «GIBT ES EINE POLITIK DER WAHRHEIT — NACH LENIN?»
Конференция в Эссене (Германия) 2-4 февраля 2001 г.

Любопытно, что немецкий и английский варианты названия конференции, организованной Славоем Жижеком и его коллегами, читались по-разному. Немецкий заголовок «Возможна ли правдивая политика после Ленина?» отсылал к Адорно — возможно ли «писать стихи после Освенцима?» (см. «То write poetry after Auschwitz is barbaric», 1967), тогда как по-английски предлагалось «обратиться к политике истины», «возвратив» Владимира Ильича на «корабль современности». Правда, как выяснилось, в обоих случаях речь шла о частичной реабилитации. Организаторы конференции не являются ни ленинистами, ни носителями революционной идеи. Их обращение к Ленину никак не связано с высказыванием Маркса, который упрекал философов в том, что они лишь интерпретируют мир, вместо того чтобы его менять.

Мир постоянно изменяется, напоминает Славой Жижек, и нам постоянно преподносится что-то, что мы должны принять. В этой ситуации существует необходимость интерпретировать мир разными способами, а не рассматривать ситуацию лишь в тех рамках, которые задает глобально действующий капитал. Жижек, по собственным словам, заинтересован в логике, которая ускользает от капиталистической логики расчетливости и утилизации и ориентируется на, мягко говоря, неактуальный принцип «чем больше даешь, тем больше получаешь». Эта логика в равной степени характерна для христианства и для мессианистического марксизма. Задуматься об альтернативах организаторов заставила гнетущая пустота и бессодержательность интеллектуальной ситуации, воцарившейся 10 лет назад вслед за триумфом неолиберального капитализма в Восточной Европе. Стейтменты об «истине», о «реабилитации» Ленина обладают, по выражению Жижека, «физической сопротивляемостью», которая обеспечивает необходимое «трение», «friction», и помогает преодолеть интеллектуальную апатию в обществе: ведь современная ситуация мало стимулирует умственное и физическое напряжение. Последние годы в центре внимания Жижека находились темы, к Ленину и «истине» имевшие отношение весьма отдаленное, например, амбиваленции и антиномии утраты реальной реальности и конструирования виртуальной. «Реально» то, «что оказывает сопротивление», что нельзя изменить и деформировать силой фантазии, — поясняет Жижек, — но призывает присутствующих, абстрагируясь от личных убеждений, бросать «мысли», а не «булыжники».

За исключением отдельных реплик участников и гостей, получасовые доклады посвящались главным образом историческим и философским аспектам ленинизма. Исключением стали прозвучавшие на последней сессии «What is to be done — today?» («Что делать — сегодня?») итоговое заявление самого Славоя Жижека и доклад левого экономического обозревателя Дуга Хенвуда (Нью Йорк, США) на тему «Имеет ли какое-то значение быть ленинистом в 2001 году?» На предыдущих заседаниях Евстахий Кувелакис (университет Вулверхэмптон, Великобритания) проанализировал изменения в мышлении Ленина в первую мировую войну, происшедшие благодаря чтению в швейцарской ссылке будущим вождем пролетарской революции Гегеля. Фредерик Джеймисон (университет Дьюк, Северная Каролина, США), один из наиболее ярких критиков постмодерна, обрисовал опасности ревизионизма на примере фрейдистов-уклонистов Юнга и Адлера, Себастиан Будген (Германия) выступил на тему «Ленин против ленинологов», Тони Негри принял участие в конференции по телефону, обсудив с Жижеком свой доклад «Самое слабое звено капитализма — его самое сильное звено». За три дня выступили 16 докладчиков, среди них лишь одна женщина — Чэрити Скрибнер, пролившая свет на роль коллектива в революционных преобразованиях. Доклады Алена Бадью (Франция) были зачитаны коллегой в отсутствие автора. Любопытен был и культурологический экскурс «Аскетические идеалы и реакционные массы» Роберта Пфаллера (Линц, Эссен), который, в частности, коснулся смены парадигм американского культурного влияния — гедонистической послевоенной «секс, рок-н-ролл, «Мальборо», «Кэмел», виски и т. п.» и аскетичной 90-х — «диета, минеральная вода, витамины, антиникотиновая кампания, фитнес».

Уже в первый день конференции вступительный доклад Жижека «Возвращение Ленина?» содержал знак вопроса. Автор сразу признался, что у широкой аудитории за пределами форума такая тема может вызвать разве что взрыв саркастического смеха. С Марксом, наоборот, «все было бы в порядке», его помнят и ценят даже на Уоллстрит как «поэта товарного производства», описавшего «динамику капиталистического развития». Маркс релевантен и «как культуролог, изобразивший отчуждение и овеществление нашей повседневной жизни». Но Ленин, возразят вам, это же — «рабочее движение», «революционная партия» и прочие морально устаревшие концепции. В либеральном обществе, по мнению Жижека, в 60-е годы, то есть примерно в то же время, когда появились запреты на профессию для коммунистов, сложился консенсус, своего рода неписаный запрет на помыслы о том, чтобы изменить мир, ведь вся эта «коммунистическая благожелательность может привести лишь к новому ГУЛагу». В 70-е годы, в ситуации постмодерна мир распался на микронарративы, глобализация и имматериализация труда еще больше отдалили ситуацию от той, в которой был возможен ленинский «аутентичный акт».

Так в чем же релевантность Ленина для нынешней ситуации? По мнению Жижека, в том, что на вопрос о наличии свободы выбора в экономике и политике Ленин ответил действием, проявил во имя свободы, во имя «правды» инициативу, которая оказалась способна сломить капиталистическую перспективу овеществления. Об этом атеист Жижек пишет и в своем последнем тематическом сборнике эссе «Хрупкий абсолют», с подзаголовком «Почему имеет смысл защищать христианское наследие», в котором, выстраивая цепочку аналогий культурных феноменов, он выступает адвокатом этики, находящейся по ту сторону традиционных коннотаций добра и зла.

Жижек критикует компромисс неолиберальной ситуации, в которой якобы ничего не надо менять кардинальным образом, достаточно лишь отдельных реформ и социальных корректур. Капитализм и социализм, по мнению Жижека, «это вовсе не две различные исторические реализации, две разновидности инструментального разума». «Инструментальный разум как таковой является капиталистическим», а «реальный социализм» потерпел крах в том, что он в конечном итоге являлся разновидностью капитализма, идеологической попыткой быть одновременно тем и другим». Вопрос о «третьем пути» живо обсуждался участниками форума. «Третий путь», как иногда обозначают «левую» в ситуации постмодерна, преследует цель преодолеть старые идеологические оппозиции. С другой стороны, «третий путь» — это то, что проповедует западная социал-демократия, и возникает вопрос о том, что же такое «второй путь». Как выяснили участники дебатов, это — признание отсутствия альтернативы глобальному капитализму, то есть фактически отсутствия «второго пути». «Третий путь» — это социал-демократия в условиях глобального капитализма, лишенная своей субверсивности.

Что же касается ленинизма, задачей историков, по мнению Ларса Лиха (Монреаль, Канада), автора доклада «Ленин и великое пробуждение», является сегодня идентификация важных тем ленинского взгляда на будущее. Назвать себя ленинистом, хотя бы даже фигуративно, по мнению Лиха, возможно лишь в двух случаях. Во-первых, если действительно веришь в то, что какая-то группа, выражаясь словами Зиновьева, представляет собой мессианский класс, то есть те, на кого история возложила великую миссию фундаментальной реорганизации общества, и, во-вторых, если обладаешь евангельской уверенностью в том, что проповедование идей разбудит эту группу к ее призванию. Эти две позиции — дитя Ленина, «если мы не признаем эти две идеи, то все остальное для ленинизма уже не существенно».

***

Приложение. Интервью с Младеном Доларом, профессором философии Люблинского университета, участником проекта Славоя Жижека в Институте исследований культуры (Эссен), одним из организаторов конференции.

Виктор Кирхмайер: Какого рода дискуссию вы хотели инициировать, проводя конференцию под столь провокационным для нынешней ситуации названием?

Младен Долар: Название конференции — это стейтмент, который содержит два довольно эксплозивных пункта: «политика истины» и «реабилитация Ленина». Очевидно, что, выбрав такое название, мы совершили определенный жест. Славой Жижек отметил, что одно упоминание имени «Ленин» поляризует мнения, и именно поэтому это имя фигурирует в названии конференции. Значение «Ленина» в этом случае выходит за пределы борьбы за дело социализма, за пределы симпатий к марксизму или работы в политических группах и партиях левой ориентации. Но это не подразумевает, что Ленин может служить нам сегодня ориентиром, как думают некоторые участники конференции. Я лично придерживаюсь мнения, что Ленин неактуален в качестве примера, которому сегодня можно было бы следовать. Вопрос в другом: что значит в современных условиях глобального капитализма поступать «по-ленински». Я полагаю, что в этой подавленной, апатичной ситуации, когда не видно альтернатив, но утверждается, что мы живем в «лучшем из возможных миров», вопрос, которой мы задаем, важен в качестве жеста, инициирующего перелом в доминирующем сегодня левом дискурсе. Цель этого жеста — попытаться преодолеть клише, выйти на другой уровень дискуссии. Мы отдавали себе отчет в том, насколько странной может показаться такая постановка вопроса. Ведь если Ленин в последнее время вообще упоминался в академическом дискурсе, то это происходило главным образом в исторических науках, с тем, чтобы на основании каких-то новых документов еще раз посмотреть: что же произошло после 1917 года? Являлся ли ленинизм первым шагом в направлении к сталинской диктатуре, к ГУЛагу, деформированному социализму?

В.К.: То есть проблема в том, чтобы освободиться от первой и доминирующей ассоциации, связанной с ГУЛагом, с диктатурой, и взглянуть на «ленинский жест» («Lenins gesture»), не замутненный этой исторической пеленой?

М.Д.: Да, первостепенное значение приобретает то, что Ленин сделал решительный шаг, своевременно показал альтернативу, которая открыла новое пространство. Это был жест во имя свободы — в условиях того времени. То, что этой возможностью в силу различных причин не воспользовались в полной мере, — это уже скорее вводная глава в историю сталинизма. Но я не считаю, что сталинизм непременно следует из «ленинского жеста». И это стало главным пунктом дебатов.

В.К.: Однако дефиниция политического действия выглядит довольно слабо. Такой аутентичный акт в политике был бы, например, тем, что открывало бы радикально новую перспективу, одновременно подрывая это поле и заново дефинируя условия действия, то есть см: «Lenins gesture». Но если это и есть единственное, что осталось от Ленина, то возникает ли опасность, что и постулат «аутентичного акта» может оказаться пустым жестом?

М.Д.: Трудно сказать. В конференции участвовал целый ряд последователей ленинизма, различных направлений, и мнения были крайне дифференцированы. Доклады в целом были качественны и релевантны, все участники продемонстрировали высокий уровень компетентности, и я лично узнал много нового. Я не являюсь последователем ленинизма, но мне было интересно узнать малоизвестные факты и философские интерпретации. Докладчики реконструировали «ленинский образ действий», но, когда возникли вопросы: что следует из «ленинского жеста», что можно предложить, как это можно развить, какова релевантность этих идей сегодня для нас, нельзя было получить вразумительный ответ и дискуссия оказалась в тупике. Как заметил Славой Жижек, подводя итоги конференции, эти ожидания оказались обманутыми. Думать, что мы сумеем разработать новую политическую концепцию, новую организацию или партию, было неверно. Не только позиции участников конференции, но те ожидания, которые они связывали с этим форумом, очень сильно расходились. Даниель Бенсаид, например, заметил, что невозможно говорить о политике без партии, нельзя делать левую политику, не имея партии. Партия — единственный путь и возможность влиять на политику. Алан Лацарюс, другой французский участник, оппонировал, что время партий прошло, партия не является релевантной структурой. Сегодня нет необходимости в партии ленинского типа. Забудьте партию и революцию, мы живем в совершенно иное время. Это мнение поддержал и Даг Хенвуд.

В.К.: Даг Хенвуд акцентировал в своем докладе роль новых массовых социальных движений. Движение антиглобалистов, Сиэтл, Прагу очень часто приводили в качестве примера и другие участники конференции. Существует ли тут взаимосвязь с «аутентичным актом», «ленинским жестом»?

М.Д.: Нет. Сиэтл действительно фигурировал в целом ряде выступлений. Это понятно, ведь это реально существующее и довольно массовое социальное движение, но оно не имеет идеологической базы, оно не является ни ленинистским, ни даже марксистским. Сиэтл объединил довольно разнородные группы населения в самых разных странах мира. Но, на удивление и в общем-то вопреки всем ожиданиям, это движение получило развитие, приобрело размах и перманентность. Сиэтл повторяется в различных регионах планеты. В этом отчасти присутствует и момент карнавализированной инсценировки Сиэтла. Но, как отметил Даг Хенвуд, это движение имело успех, каждый раз влияя на повестку дня международных конференций, против которых затевались акции. Протест каждый раз становился поводом для рефлексии участников глобальных экономических форумов в Сиэтле, Праге или Давосе. Протест вызывал замешательство и принуждал их к ответу. МВФ был вынужден принять к сведению и обсудить требования антиглобалистов.

В.К.: А что же с политикой истины?

М.Д.: Упоминание «истины» как философской и политической категории само по себе является сегодня провокацией. В ситуации постмодерна это вещь страшно немодная. «Истина» звучит как жуткий анахронизм. Мы говорим сегодня о плюрализме языковых игр, и «истина» представляется лишь одним из случаев языковых игр. В ситуации, когда общепринятым является представление о конце метанарративов, само возвращение к устарелому представлению об истине, собственно, и является «моментом истины». Предположить, что существует «истина» — значит сделать политический стейтмент. Я, как и Славой Жижек, работаю с теориями Лакана, с психоаналитической теорией Лакана. И я полагаю, что, может быть, самый важный пункт этой теории -выдержать «момент истины», не бояться этого момента, не испугаться этого слова.

В.К.: То есть истина абсолютна лишь в определенный момент понимания?

М.Д.: Речь идет о моменте сингулярности истины. То есть тот факт, например, что Ален Бадью не смог лично прибыть на конференцию, мы назвали бы «сингулярностью события» (singularity of the event). Истина всегда принадлежит единичному моменту. Но в тот момент, когда открывается истина, начинается процесс ее универсализации. Эти два примера образуют модель, которую можно охарактеризовать как совокупность единичности определенного события, и эта модель может быть затем лишь сохранена в дискурсе универсального. И я полагаю, что нам не следует стесняться этих взглядов, представлений об «истине» и об «универсальности», стесняться «универсализма». Очень важно придерживаться этих понятий.

 

Эссен — Кёльн, февраль 2001