Осенью 2000 г. самой популярной телепередачей во Франции стала «C'est mon choix» («Таков мой выбор») на канале France-3: ее зрительский рейтинг вдвое выше, чем у пресловутых телесериалов от Большого брата (т. е. произведенных в США). Передача представляет собою цикл бесед, где ведущий разговаривает с обычным (или, в порядке исключения, с известным) человеком, которому однажды пришлось сделать выбор, определивший весь ход его жизни: так, один из участников решил ходить без исподнего, другой все время подыскивает своим родителям более подходящих сексуальных партнеров — и т. д. Экстравагантность допускается и даже приветствуется, но с одним существенным исключением: решительно запрещено обсуждение тех тем, которые могли бы обеспокоить публику (как, скажем, расистские декларации).

Не правда ли, симптоматичный пример того, во что на деле превратилась «свобода выбора» в наших либеральных обществах? Ульрих Бек ввел понятие «рефлексивного общества», в котором все формы людского взаимодействия, от сексуального партнерства до этнической идентичности, приходится изобретать и устанавливать заново. Быть может, самый фрустрирующий образ этого жадного стремления к свободному выбору дает покупка товаров через Интернет, которая сводится к бесконечной последовательности выборов: если вы хотите X, нажмите А, если нет, нажмите В... Нам позволено сколько угодно делать наш маленький выбор и «заново изобретать» самих себя, но только до тех пор, пока это не нарушает общественного и идеологического равновесия. Если бы передача «Cest mon choix» и впрямь была смелой, она сосредоточилась бы как раз на обсуждении «тревожащих» тем: приглашала бы кого-нибудь вроде убежденных расистов, т. е. людей, чей выбор, чья особость в самом деле имеет значение.

Вот одна из причин того, что в наши дни понятие «демократия» все больше смахивает на ярлык, до того затрепанный и стертый, что, право, стоит от него отказаться. Где, как, кем принимаются ключевые решения по основным общественным вопросам? В публичном пространстве, при сознательном участии большинства? Если ответ — «да», то неважно, что в стране при этом однопартийная система. Если ответ — «нет», то неважно, что у нас парламентская демократия и свобода индивидуального выбора. В том и состоит парадокс, что в нашем посттрадиционном «рефлективном» обществе, где нас все время побуждают выбирать что-либо из чего-либо, решительный выбор как таковой становится чрезвычайной редкостью.

Однако сегодня даже поднять подобные вопросы почти невозможно: либерально-демократический порядок держится на неписаном denkverbot («запрете на мысль»), вроде недоброй памяти berufverbot («запрета на профессию») в Германии 60-х. Как только кто-нибудь в самомалейшей степени выразит сочувствие политическим проектам, направленным на коренные преобразования существующего порядка, сразу же слышится окрик: «Намерения у вас, может, и добрые, но это неизбежно кончится новым ГУЛагом!» «Возвращение к этике» в современной политической философии бесстыдно использует ужасы ГУЛага и Холокоста как пугало — с их помощью нас отгоняют от любой серьезной деятельности. Теперь любой конформист, любой либеральный пройдоха найдет лицемерное оправдание своей защите существующего порядка: да, они признают коррупцию, эксплуатацию и т. п., но отвергают любую попытку изменить это положение вещей как этически опасную и недопустимую, ибо она грозит воскресить призрак «тоталитаризма».

Даже радикалы, именующие себя «постмарксистами», приняли эти правила игры. Они согласились, что мультикультуралистская терпимость к Другому — главное, за что нужно бороться; они подтвердили разрыв между этикой и политикой, низведя политику в область мнений, сиюминутных решений и компромиссов, всегда приводящих к полному отказу от основных требований морали. Представление о том, что политика должна быть не чередой сиюминутных мероприятий, но политикой Истины, отметается как «тоталитарное». Выход из этого тупика, возврат к политике Истины сегодня должен быть возвратом к Ленину.

Ленин — сегодня? Первая, почти непроизвольная реакция на эту мысль — недоверчивая усмешка: «Вы это серьезно?» Возврат к Марксу -это еще можно понять: недавняя повальная глобализация, похоже, вновь сделала актуальным марксистский анализ развития капитализма, а марксистское описание «товарного фетишизма» по-прежнему работает. Но Ленин? Движение рабочего класса, революционная партия и прочий истлевший хлам?

Сегодня, когда изменения происходят постоянно и развиваются молниеносно — от «компьютерной революции» до отката к прежнему общественному устройству, — мысли больше, чем когда-либо, угрожает опасность «впасть в истерику», оторваться от прежней системы понятий. Пресса постоянно вбивает нам в головы, что нужно оставить «старые парадигмы», что, если мы хотим выжить, мы должны в самом корне переменить свои представления о собственной личности, обществе, окружающей среде и т. д. Мудрецы «Нью-Эйджа» утверждают, что мы вступили в «постгуманистическую» эпоху; психоаналитики спешат сообщить, что «эдипова» модель социализации ныне неприменима, что мы живем во времена универсализованной перверсии, так что понятие «подавления» не работает в наш пермиссивный век; постмодернистская политическая мысль говорит, что мы вступаем в постиндустриальное общество, в котором старые понятия труда, общности, класса и т. п. мертвы и неприложимы к развитию модернизации... Идеология и политика «третьего пути» уже дают пример этой оторванности, этой неспособности понять, как приход Нового помогает сохраниться Старому.

Чтобы избежать этой опасности, нужно вслед за Паскалем с его непревзойденной смелостью задать неудобный вопрос: как нам остаться верными Прошлому в новых условиях? Только так можно прийти к чему-то действительно Новому. Правильным вопросом будет не «Что может значить, что может дать нам Ленин сегодня?», — скорее, наоборот: «Как выглядит наше сегодняшнее общество в ленинской перспективе?» Давайте вспомним самое худшее у Ленина — к примеру, его полемику 1922 г. с меньшевистской и эсеровской критикой большевистской власти:

«В сущности, проповеди, которые ... читают нам меньшевики и эсеры, выдают их подлинную натуру: «Революция зашла слишком далеко. То, что мы говорим сейчас, мы утверждали всегда, позвольте нам сказать это снова». Но мы отвечаем: «Позвольте нам за ваши речи поставить вас к стенке. Или вы воздержитесь от высказывания своих мнений, или же, если вы настаиваете на том, чтобы выражать свои политические взгляды публично в нынешней обстановке, когда наше положение стократ опаснее, чем во время прямых атак белогвардейщины, пеняйте на себя, если нам придется поступить с вами как со злейшими и вреднейшими из белогвардейцев» («Политический доклад ЦК ВКП(б)», 27 марта 1922 г.).

Ленинский насильственный выбор — не «кошелек или жизнь», а «молчание или жизнь» — вместе с его пренебрежением «либеральным» понятием о свободе составил ему дурную репутацию у либералов. И разве сегодня, после чудовищного опыта «реального социализма», не очевидно, где таится изъян этих рассуждений? Во-первых, историческая обстановка сводится к закрытой, сиюминутной ситуации, которая полностью определяет «объективные» последствия тех или иных поступков («неважно, какие у вас намерения, но то, что вы делаете, играет на руку...»). Во-вторых, Партия присваивает себе право решать, что «объективно значат» ваши поступки.

Но разве на этом история заканчивается? А как на самом деле осуществляется свобода в самих либеральных демократиях? Хотя Клинтон и осуществлял «третий путь» сегодняшней левой, все время отступая перед шантажом справа, — но все же его реформа здравоохранения заслуживала того, чтобы называться действием — по крайней мере, для наших дней. В ее основе было противоборство гегемонистским представлениям о необходимости сократить расходы и государственный аппарат Великой Державы. Выполнить ее — значило, в некотором смысле, «совершить невозможное». Неудивительно, что она провалилась: ее поражение -быть может, единственное, хотя и отрицательное событие в правление Клинтона — отличное свидетельство того, чего стоит идеологическое понятие «свободного выбора». А именно: поскольку подавляющее большинство так называемых «простых людей» не было толком ознакомлено с программой реформы, медицинскому лобби (которое вдвое сильнее, чем пресловутое оборонное лобби!) удалось вдолбить публике прочное представление о том, что всеобщее здравоохранение каким-то образом угрожает праву на свободный выбор (в том, что касается медицины), и против этой демагогии вокруг «свободного выбора» все указания на «несомненные факты» (в Канаде медицина дешевле и эффективней, а свободы выбора там не меньше) оказались тщетными.

Мы добрались до самого средоточия либеральной идеологии: до свободы выбора, укорененной в понятии о «психологическом» индивиде, наделенном определенными склонностями, которые Он стремится реализовать. Особенно это явно сегодня, в эпоху «общества риска», когда правящая идеология даже всеобщую неуверенность, вызванную уничтожением «социального государства» («Welfare State»), пытается выдать за освобождение. Вам приходится каждый год менять работу и довольствоваться краткосрочными контрактами вместо постоянного трудоустройства? — Так посмотрите же на это как на освобождение от цепей однообразной работы, как на возможность обновляться вновь и вновь, открыть и реализовать неведомые прежде возможности вашей личности! Вы не можете, как прежде, рассчитывать на стандартное медицинское страхование и пенсионное обеспечение, так что вам приходится копить на дополнительную, платную, помощь? — Считайте это лишней возможностью выбрать: обеспеченная жизнь сегодня или добавка к пенсии потом! А если в ответ на эти предложения вы разъяритесь, идеолог постмодерности, или «второй модерности», незамедлительно обвинит вас в неспособности принять полную свободу, в «бегстве от свободы», в душевной незрелости, в привязанности к отжившему укладу... Больше того — когда все это вписано в идеологию «психологического» индивида, обладающего естественными способностями и склонностями, то я сам почти автоматически воспринимаю эти изменения как действия собственной воли, а не рыночных отношений, в которые я вовлечен.

Эти и подобные явления и делают столь насущным ленинское противопоставление «формальной» и «актуальной» свободы. Когда около 1990 г. в странах Восточной Европы реальный социализм стал разрушаться, люди были разом и вдруг вброшены в ситуацию «свободы политического выбора» — однако разве их спрашивали, в каком новом обществе они хотели бы жить? Они не только были лишены права выбирать направление движения — им просто однажды объявили, что они уже сделали выбор»

Здесь и лежит то «рациональное зерно» ленинских негодующих тирад против «формальной» свободы, о котором сегодня стоит вспомнить: когда он подчеркивает, что «чистой» демократии не существует, что мы всегда должны задаваться вопросом, кому служит та или иная демократия, — он как раз и ищет такой демократии, которая делала бы возможным подлинный выбор. «Формальная» свобода — это свобода выбора внутри координат, заданных существующими властными отношениями, «актуальная» же свобода подразумевает выбор самих этих координат.