В последнее время для описания текущих событий уже не хватает привычных приставок «пост-» и «нео-». На первый план выходит английское слово «dark». Еще недавно это прилагательное маркировало определенные типы субкультур; сегодня без него редко обходятся и новейшие тенденции радикальной мысли. Можно объяснить это развитием семиокапитализма и популяризацией критической теории в коммуникационных сетях. Но даже если бы речь шла лишь о новом рыночном предложении, то откуда этот спрос на тьму в XXI веке? В развлекательной культуре хоррор превратился из маргинального жанра в мэйнстримный; это заставляет задуматься, но как объяснить обращенность новой философии к «темной стороне»? Все-таки теория не принадлежит развлекательной культуре.

Тем не менее, сегодня интеллектуальная сцена пестрит множеством оттенков тьмы: есть темные экологии и темный материализм, темное делезианство, темный витализм и темное Просвещение. Мраком дышат страницы произведений Юджина Такера, Дилана Тригга, Иана Гранта и Бена Вударда; неведомые чудовища из других измерений врываются в миры Ника Лэнда, Грэма Хармана и даже Квентина Мейясу. Тьма стала излюбленным источником образов для многих представителей объектно-ориентированной и акселерационистской мысли.

Тьма в XXI веке — это не конец, а начало: порождающая и креативная стихия. Современный образ исторических надежд и ожиданий: темное тело без органов, полное немыслимых возможностей тантрическое яйцо, темное будущее — последняя надежда технологического прогресса и семиокапитализма. Такая роль тьмы необычна для критической теории; скорее, она напоминает домодерновые, магические представления о первичном темном хаосе, на языке алхимиков — «нигредо». Это исходная точка алхимической трансформации, полное смешение элементов, бульон первичных вибраций, турбулентность непроявленного. Политологическим примером такого состояния в эпоху барокко служила Тридцатилетняя война; сегодня это «хаос 90-х». Из состояния нигредо материя должна сквозь мучения и погибель преобразиться к новой духовной жизни. В раннее Новое время алхимия понималась как способ ускорить природный ход вещей, освободив сущее от оков времени и материи. Сегодня «темная» философия призывает ускорять процессы глобального капитализма, чтобы он быстрее достиг своих пределов, сломался и превратился во что-то еще. Стоит ли ее считать интеллектуальной алхимией?

При всех различиях объектно-ориентированные философы, как правило, используют методы феноменологии XX века, отказываясь при этом от фигуры субъекта, традиционно выступавшей в роли точки сборки мира. Термин «объект» в названии движения отсылает к современным методам компьютерного программирования, когда сложные программы существуют в виде сети «объектов», каждый из которых имеет свой набор состояний и возможностей поведения. Это понимание слова «объект» неожиданно напоминает о средневековой схоластике, в которой термины «объект» и «субъект» имели значения, противоположные модерновым. Такой объект — нечто вроде сетевого субъекта.

Феноменология учит, что предметы наших представлений, какими бы они ни были, хоть монстрами Ктулху, — это интенциональные объекты, существующие для субъекта, а не сами по себе. Отказ от интегрирующей и синтезирующей фигуры субъекта и позволяет объектно-ориентированной мысли широко распахнуть двери для всего, что еще в прошлом веке сочли бы немыслимым. Так, считалось, что если нет субъекта, то не должно быть ни горизонта, ни того, что за ним, ни правого, ни левого, ни верха, ни низа — не говоря уже о таких вещах, как точка зрения, перспектива или картина мира. Без субъекта и мира нет — только пустота и вихри вещей-в-себе.

Но когда классические представления о субъекте начали уходить в прошлое, мир от этого не исчез. Исчез модерновый принцип самоограничения мысли. Под взглядом объектно-ориентированной теории мир расцветает разнообразием сущностей и форм: это «Circus Philosophicus» (Харман), где есть место и геометрии, и алхимическим превращениям, и энтертейнменту. Где сонмы мыслеобразов, мириады интенциональных объектов мерцают во мгле мира-без-нас (Такер), рожденной угасанием лучей Просвещения.

Еще одна черта dark-философии это меж- или даже метадисциплинарность Легкость, рожденная закланием кантианского субъекта, вдохновляет на импорт в  пространство теории пластов, которые до этого ускользали от материалистического взгляда. Юджин Такер в книге «В пыли этой планеты» начинает описание нечеловеческого мира-без-нас с панорамы довольно уютных сюжетов из культурной истории демонологии, колдовства и смежных дисциплин. За ними следует краткий обзор семантики негативности и отрицания в истории философии. Гегель и оккультизм не встречались уже давно — со времен Батая, и их встреча на пороге мира-без-нас в XXI веке уже не кажется абсурдной.

Одно из центральных понятий такеровской феноменологии — демон, концентрированное нечеловеческое, сетевой актор мира-без-нас, недоступный традиционному рациональному познанию и враждебный всему человеческому.

Такер проводит экскурсию по окрестностям этого демонического мира-без-нас. Мимо проплывают удивительные формы. Среди них картины дантовского «Ада» и «Демономании» Бодена, «норвежский блэк-метал старой школы» и монстры Лавкрафта (любимый писатель объектно-ориентированных философов), черти, ведьмы и некромантия, символы и ритуалы демонопоклонников, Карл Шмитт, «Экзорцист» и Хайдеггер. Все это разнообразие подсвечивается шопенгауэровским картинным пессимизмом. Демоны, чудовища и магические фигуры мерцают в такеровской тьме подобно представлениям, которые появляются и исчезают в мутных волнах воспетой Шопенгауэром Мировой воли. Что еще, если не Мировая воля (или глобальная медиасфера), способно, соединяя несоединимое, создать сцену, чтобы, следуя рекомендации философа, смотреть фильмы ужасов — «Ночь живых мертвецов», «Восставший из ада» или «Экзорцист» — вдумчивым взглядом отцов церкви типа Фомы Аквинского, Августина или Павла?

Шопенгауэр возвращается на гребне темной философской волны. Его фирменная мизантропия сегодня работает плохо, поэтому обновленный Шопенгауэр изображается, скорее, как экстатический ретрофутурист, колонизатор тьмы, конструктор машин познания непознаваемого, в обход кантианских табу дерзнувший проложить мост в прошлое от объектно-ориентированной мысли к временам, когда магия была частью натурфилософии.

Где он, этот чужой и враждебный мир-без-нас? Дилан Тригг в работе «Нечто: феноменология ужаса» находит чужое не в глубинах Вселенной, а прямо здесь-и-сейчас: это тело. Мы привыкли думать, что владеем собственным телом, но многие из сторон его жизни нам неизвестны: биологические и химические процессы, сочетания систем и хаоса, роста и распада, все то, что существует до и помимо обыденного опыта, склонного забывать о различии «я» и тела. Подобно оккультистам эпохи Возрождения, Тригг видит прямую связь между микрокосмом и макрокосмом, «ужасом тела» и «ужасом Вселенной». Он называет свой проект «нечеловеческой феноменологией». Ее задача — описать чуждую опыту материальность телесной жизни, протекающей в трансиндивидуальных темпоральностях эволюции и филогенеза. Повествование Тригга о нечеловеческом связывает идеи Мориса Мерло-Понти о сплетенности тела и духа с чудовищными превращениями персонажей в кинофильмах «Нечто» или «Муха», где тела живут, пульсируют, мутируют и поглощают населяющие их души. Конечно, не обходится без Лавкрафта, на этот раз прочитанного через попытку раннего Эманнуэля Левинаса феноменологически описать существование как потребность в бегстве, исходе из мира идентичностей и воплощений, в становлении другим. Или чужим.

 

Ризома — мать порядка

В сумерках антропоцентризма прорастают идеи «Темной экологии» Тимоти Мортона. Альтернативный Просвещению с его волей-к-истине тип мышления Мортон называет экогнозисом. Какое-либо сходство с тайными учениями можно усмотреть лишь в том, что экогнозис тоже требует особой подготовки тела, души и сознания. Но Мортона не увлекает ни оккультистский декор, ни пессимизм. Его экогнозис — не тайная доктрина, а проект активистской философии, основанной на стремлении преодолеть оппозицию культуры и природы, сложившуюся в эпоху Просвещения. Для этого необходимо разрушить или хотя бы деконструировать понятие природы, так как оно и стало главным инструментом порабощения и разрушения того, что им обозначается. Противоположность природного и культурного — одна из ключевых ценностей Нового времени — отводит природе место «некультуры», определяя ее как нечто вторичное по отношению к разуму и поэтому подлежащее подчинению. То же относится и к телу. С точки же зрения экогнозиса — наоборот: тело является ассамбляжем систем, важную роль среди которых играют и населяющие его в огромных количествах сообщества микробов. Поэтому человек — существо во многом нечеловеческое. Этот мотив бесчеловечного тела — один из сквозных для dark-философии.

Выстраивая коллажный нарратив с использованием данных биологии, антропологии, нейрокогнитивных наук и литературной критики, Мортон описывает экологический кризис нашего времени — как неизбежное следствие развития того типа общества, которое пришло на смену охотникам-собирателям. С возникновением земледелия 10000 лет до нашей эры развернулась метацивилизационная «логистическая программа», основанная на сегрегации природного как нечеловеческого, его покорении и использовании.  Эта губительная «агрологистика» достигла пика в XIX веке после того, как сформировалась дихотомия природы и культуры. Их противоположность представлялась в культуре как нечто симметричное, подобно одинаковым до последней детали зданиям знаменитых музеев художественной и естественной истории, построенным в Вене в середине XIX века. Полная тождественность этих двух построек — монумент изобретенной Новым временем симметрии природы и культуры. Эта симметрия и есть машина порабощения: художественные и природные артефакты упорядочены системами знания и размещены в двух одинаковых дворцах как будто в двух одинаковых блоках логической схемы.

В мире темной экологии «все скрыто» (Мортон): здесь господствует тайное знание, которое плохо поддается записи словами, формулами или числами. Порой это продолжение практического, неформализуемого знания, которое живет в телах, привычках, ситуациях. Так, призраки, духи и другие воображаемые сущности, по мысли Мортона, являются продолжениями экологических систем. Каждое место время от времени посещают привидения, в каждой вещи обитает дух. Неоанимистическая экология Мортона продолжает его литературоведческие штудии. Поэзия романтизма превращается в стратегию преодоления агрологистической программы, ориентированной не на противостояние, а на интеграцию и врастание культуры в природу.

Темная экология отбрасывает классические представления о субъекте и объекте. Они не нужны, если есть системы, которые и мыслят, и действуют, и эволюционируют. Классическая идея пустого, единого и однородного пространства тоже теряет смысл в темном мире. Там, где существуют призраки, места обычно тоже обладают необъяснимой силой. Ньютоновское пространство Нового времени распадается на локальности, сети, лабиринты и заколдованные места, перевитые петлями обратной связи, линиями ускользания, чревоточинами, силовыми полями, кротовьими норами и муравьиными тропами. Этот фидбек всего со всем остро ощущали поэты-романтики в XIX веке и хиппи в XX-м. Эмблемой обратной связи Мортону служит уроборос — древняя змея, кусающая свой хвост. Вся жизнь планеты, с точки зрения темной экологии, соткана из процессов и взаимодействий, в основе которых петли обратной связи.

Подвижные сети спонтанных и непредсказуемых взаимодействий множеств изменчивых элементов не поддаются осмыслению в терминах классической западной философии и нау­ки, основанных на презумпции познаваемости мира. Ее условием является вера в соответствие или корреляцию разума и мироздания. От этого принципа корреляционизма, как его назвал Квентин Мейясу, и отказывается объектно-ориентированная и акселерационистская мысль.

Непознаваемое, полагает dark-философия, можно исследовать, но для этого нужна особая неклассическая сетевая оптика, без фиксированной точки зрения и системы линз, нечто больше похожее на распознавание паттернов, чем на сосредоточенное наблюдение ученого. Этой задаче служит понятие гиперобъекта, играющее в темной экологии Мортона важную роль. Гиперобъекты — это объекты, которые не поддаются локализации; они слишком сложны или велики, чтобы занимать определенное место. В доцифровую эпоху комплексность гиперобъектов была непроницаемой для разума, и они воспринимались лишь как экран для возвышенного трепета. Таковы, например, изменение климата или глобальный рынок, сверхсложные образования, в которых перемешаны работа законов и вибрации хаоса. Мортон заимствовал понятие гиперобъекта из песни Бьорк, которая в свою очередь почерпнула его из языка объектно-ориентированных программистов, которые применяют этот термин для обозначения «нелокальные n-мерные объекты».

Гиперобъект Мортона, как и демон Такера, — это попытка перезапуска семантики немыслимого, возвращения в оборот смыслов, к концу прошлого века уже полностью, казалось, отвергнутых критической теорией, убедившейся, что для «текста не существует внешнего» (Деррида). Теперь существует: гиперобъекты, демоны, уроборос, призраки и бессубъектное сознание сверхсложных ризоматических акторов. Объектно-ориентированная мысль использует наследие постструктурализма подобно тому, как Гегель и Шопенгауэр в свое время поступили с учением Канта, объявив особой активной реальностью — Мировым духом и Мировой волей — то, что он считал малоинтересной вещью-в-себе.

Dark-философию порой упрекают в пренебрежении критикой общественных отношений, в подмене анализа противоречий капитализма метафизикой, вычурным эстетством и увлеченностью масскультом. Тем не менее, эти особенности помогают ей обойти ограничения, установленные Новым временем, в той мере, в какой метафизика и масскульт остаются областями на границе разума и неразумия, знания и непознаваемого. Наступление на кантианский чистый разум, эту цитадель Просвещения, ведется с разных позиций (в dark-философии есть свои левые и правые, умеренные и бешеные), но все они, пусть и косвенно, теоретизируя и заклиная нечеловеческое и запредельное, заняты рефлексией развития глобального семиокапитализма. Темные силы живут внутри самой капиталистической миросистемы, но остаются ей неподвластными; даже технонаучный разум почти не способен их наблюдать. Это вселяет в неофаустовские души визионерствующих надежду на то, что при правильном подборе магических формул тьма явит свои несметные богатства и сокровенные истины-не-для-всех.

 

Антибудущее

В пространстве коммуникационных потоков граница между бытием и ничто размывается, превращаясь в серую зону, где миры перемешаны, а онтологии объектно-ориентированы, то есть задаются не субъектом, а объектами, разнородными, непостоянными и локальными. В этой серой зоне идет постоянное производство разного рода виртуальных сущностей, состояний, форм, данных, метафор и следов нашего времени. За серой пеленой коммуникаций — не светлое будущее с плодами прогресса, как считалось еще недавно, а полная тьма, бесконечная и чужая. Но не пустая и бесплодная, как полагает наука, а переполненная неведомыми и враждебными силами и сущностями.

В образах тьмы аллегорически выражает себя ощущение хрупкости человеческого мира. Постсовременная эпоха начиналась вместе с осознанием ограниченности ресурсов. Доклад «Границы роста», опубликованный в 1972 году Римским клубом на основе компьютерного моделирования показал, что во второй половине XXI века природные ресурсы будут исчерпаны. Второй важный фактор — постоянно растущий разрыв между человеком и машиной. В 1970–1980-х годах ответами на это стали экологическая мысль и новая волна постгуманистической  фантастики. Ими были обозначены проблемы, которые в XXI веке станут центральными. Экологическая мысль родственна теории коммуникаций и теории систем: это сетевые дискурсы, основанные на ценностях баланса и эквилибриума. Когда они инсталлировались в информационном обществе конца прошлого века, порождаемые ими формы жизни воспринимались как убежища от последних порывов холодного ветра прогресса с его ценностями бесконечного накопления и экспансии. В XXI веке на пересечении экологии, компьютерной науки и sci-fi культуры возникают условия для новых попыток прорыва к запредельному. Только теперь оно — не в межзвездном пространстве, а совсем близко, между «здесь» и «сейчас».

Технологическая эволюция стремительно увеличивает разрыв между возможностями человека и быстродействием цифровых машин. Оцифровка и автоматизация все полнее захватывают опыт, сознание и психику постсовременного человека. То, что казалось неуловимым и мимолетным, записывается в нескончаемых числовых массивах. Линейное и непрерывное время дробится и распадается на эпизоды, фрагменты, в которых перемешаны труд и досуг, настоящее и прошлое, посекундное время часов и эластичное время коммуникаций. Когнитивная деятельность мозга безнадежно отстает от машинных скоростей и объемов; восприятие и понимание, узнавание и запоминание не могут ускоряться до бесконечности, все упирается в минимальную длительность, задержку, время прохождения сигнала. В этом интервале, как в бездне, роятся образы запредельного, отголоски сверхсложности капиталистической миросистемы, непредсказуемости кризисов, волн разрушения и созидания, столкновений сил хаоса и контроля.

Глобальные массмедиа сегодня наполняют научно-фантастические сюжеты. Их уже давно можно назвать фантастикой лишь условно: по большей части это экстраполяции современных проблем и конфликтов. Не столько попытки взгляда в будущее, сколько метафоры настоящего: черные дыры, гигантские цунами и астероиды-убийцы, не говоря уже о восставших зомби — что это, если не подобные образам сновидений ребусы, шифрограммы бесчеловечности глобального капитализма и психопатологий массового потребительского общества? Хоррор и сай-фай служат неисчерпаемыми источниками образов и для dark-философии. В результате нередко получается по-блогерски субъективное и красочное сочетание философской теории с элементами литературной и кинокритики.

 

Дрожь земли

В Новое время главным источником тьмы полагалась вещь-в-себе, то, что невозможно познать, но можно номинально обозначить. Кант придумал для вещи-в-себе специальное название — ноумен, чтобы подчеркнуть, что за данным людьми ярлыком скрывается только тьма. Все остальные элементы реальности — феномены подлежали познанию. В лу­чах Просвещения они должны были выстраиваться согласно классам и категориям, типологиям и генеалогиям. И только вещь-в-себе не имела ни идентичности, ни происхождения. Считалось, что все это ей и не нужно, ведь она по определению исключена из процесса познания реальности. По схожей логике из поля политической репрезентации исключались и угнетенные классы.

Сборник ранних текстов пророка акселерационизма и «киберготической фикшн-философии» Ника Лэнда называется «Ноумены с клыками». Опираясь на теорию «шизоанализа» Делеза и Гваттари, автор представляет планетарное становление капитализма как взаимодействие процессов детерриториализации и ретерриториализации. Капитализм для Лэнда — это мегамашина по производству баланса между глобальным и локальным, между рынком без границ и местными системами власти, например, государством. Реальность намного полнее и насыщеннее, чем этот компромисс между контролем и накоплением богатств. Капитализм производит собственную реальность за счет ограничения пространства возможного, посредством незавершенного или отклоненного синтеза.

О каком синтезе речь? У Канта синтетическим называется эмпирическое, связанное с опытом знание. Различие аналитического и синтетического отражало исторический спор двух главных философских школ докантовской эпохи: континентального рационализма и британского эмпиризма. Первый утверждал, что все знание происходит из рациональных умозаключений, второй — что из опыта. Рационалисты считали мироздание полностью познаваемым силами одного лишь разума, «на кончике пера». Эмпирикам требовались данные чувств, а значит — эксперименты. Только Канту удалось примирить стороны, переведя их противостояние в оппозицию аналитического и синтетического знания. Лэнд проецирует эту оппозицию на более древнюю противоположность внутреннего и внешнего. Так главный кантовский вопрос о границах познания превращается в главный вопрос Западной цивилизации об источнике накопления богатств.

Что такое философия, если не фольклор западного этноса? Неожиданные трактовки классики — конек Лэнда. Кантовское различие аналитического и синтетического знания переводится в обнаруженную Клодом Леви-Строссом оппозицию «обычной» и «праздничной» еды в традиционных культурах. Обычную еду употребляют внутри племени, а праздничную готовят для представителей других племен и богов. Так и кантовский синтез для Лэнда — лишь ритуальная защита от бесконечного и запредельного. Встреча с внешним происходит у Канта в ограниченном формате «праздничной еды». Ее роль играют понятия, специально придуманные философом для сопряжения человеческого и нечеловеческого, например, «априорные синтетические категории» пространства и времени, парадоксальным образом знакомые нам до опыта. Лэнд считает, что эти конструкции — химеры, поскольку они основаны на вере в познаваемость внешнего человеку мира.

Лэнд — пионер борьбы с корреляционизмом. Если считать эмпиризм и рационализм мировоззренческими программами условной торговой республики и абсолютистской монархии, то преодолевший их конфликт Кант — это законодатель метафизической сверхдержавы Нового времени, в которой идеалы свободы и автономии воплощаются в культурно-политической архитектуре господства и подавления любых возможностей расширенного понимания реальности. В этом чувствуется наследие критики Делезом и Гваттари цивилизации как мегамашины по дрессировке желания посредством форматирования опыта. То, что Делез и Гваттари на зывают желанием, Лэнд именует синтетическим интеллектом. Это внеличностная дочеловеческая сила, заявляющая о себе в так называемом природном коварстве или бестиальности. Огромное множество систем и технологий Нового времени направлены на подавление синтетического интеллекта дисциплиной знания-власти с его технологистикой всего сущего.

Числа — это ключевой, казалось бы, элемент корреляционистской системы мышления, позволяющий измерять и упорядочивать реальность. Для Лэнда они связаны не с разумом, а с врожденным чувством числа, с проявлением витальной силы, биологического интеллекта, «животной хитрости». Числа ведут за пределы разума и его законов: они — места встречи системного и спонтанного, единичности, присущей живому. Укрощение и одомашнивание чисел было ключевой задачей Просвещения. До этого числа полагались хранителями тайн мироздания; теперь нужно было заставить их служить власти-знанию. Промышленная революция на Западе стала набирать обороты только после того, как числа были укрощены кантианством, предписавшим видеть в них лишь знаки количеств, существующие для измерения и учета, контроля и укрепления иерархий. Но ведь у чисел есть и качества, их способность быть порядковыми, а не количественными показателями. Что и позволяет им преодолевать пределы человеческого разума: считать можно до бесконечности, это процесс, а количество всегда определено, и эта ограниченность перекрывает доступ к бесконечному.

Делезовское становление-животным у Лэн­да оборачивается прорывом в ницшеанскую бестиальность. Природа для Лэнда — это скопище комплексных мыслящих систем, поглощенных борьбой и трансформациями, полных непредвиденного и непредсказуемого. Дикое, животное начало существует в силу сверхсложности природного, в многомерных сетях экологических взаимосвязей, а не в «естественной простоте», как было склонно думать Новое время. Для Анти-Эдипа становление-животным — ускользание; для Лэнда — исход. Бегство в неизвестность, во внешнее, за фронтиры разума, цивилизации, человечности. Исход в данном случае понимается не просто как бегство, но и как расширение возможностей. Это движение исхода-расширения уже давно играет важную роль в процессах колонизации и глобализации. Его логика работает и в истории художественных движений, и в контркультуре прошлого века.

Идея расширения разума за счет интеграции неразума — бессознательного, тела, языка, предрассудков, безумия, молчания масс, абсурда, хаоса — была программной для феноменологии, структурализма и мыслителей, которые работали на их стыке. От Клода Леви-Стросса и Мориса Мерло-Понти до Мишеля Фуко и Жана Бодрийяра — разум стремился преодолеть собственные границы, понять то, что некогда считалось противоположностью, а теперь понимается как его расширение. Эти мыслители полагали расширение разума необходимым шагом на пути к освобождению, и в этом они остаются частью проекта Просвещения. Чего не скажешь о Нике Лэнде. Его тексты — образец «бешеного акселерационизма», в котором возможность освобождения понимается в лучшем случае как бегство в никуда, непредсказуемый прорыв вовне. Истоки такого настроя можно усмотреть в традициях не только британского эмпиризма, но и клубного андеграунда 1990-х. Говорят даже, что, если прислушаться к стилю письма Лэнда, можно уловить эхо ломаных ритмов джангл-музыки.

Тьма наших дней может выглядеть опасной, активной, непроницаемой, чудовищной; в любом случае за ней — не просто зияние вселенской пустоты. Внимание объектно-ориентированной и акселерационистской мысли приковано к тьме, как будто это последний неосвоенный континент, сказочно богатый самым ценным ресурсом — возможностями. Может быть, сейчас они и недоступны для разума, но это ненадолго. Сегодняшнее нечеловеческое имеет все шансы завтра оказаться слишком человеческим.