«Недаром пролетарский авангард, непримиримый по отношению к “сотрудничеству классов”, так охотно, где это от него зависит, ставит памятники великим творцам и работникам прошлого, которые вовсе не были пролетариями: он сознает себя продолжателями их работы, видит в них товарищей по великому делу человечества»^[1].

Прелюдия: коммунистический дворец советского просвещения

Небольшая брошюра украинского автора Федора Дунаевского 1922 года «Задачи просвещения» сохранилась в Российской публичной исторической библиотеке в Москве только в виде микрофильма. Этот любопытный документ раннесоветского воображаемого о коммунистическом будущем позволяет нам понять, почему слово «просвещение» имеет особое значением в советском контексте. Брошюра открывается описанием грандиозного дворца. Здесь дети обучаются через игру друг с другом: oни гуляют по дворцу, уделяя внимание тому, что в наибольшей мере привлекает их внимание — эволюция видов, орудия труда, древнее искусство, история и даже философия Сократа. На каждой ступени познания ребенка встречают работники дворца — они помогают ему осмыслить информацию таким образом и способом, который подходит конкретно ему. Через практику, лабораторные эксперименты и чтение в группе молодые люди получают не ученую степень, а возможность продвигаться на следующие этажи дворца, где знание углубляется и интеллектуальные требования возрастают. Однако, только непосредственно сам ученик решает, на каком этаже, и на какой срок, ему задержаться, или остаться во дворце навсегда^[2]. Некоторым больше всего нравится этаж, где проходят публичные дискуссии. Здесь каждый может организовать свой кружок или предложить любой социальный проект^[3]. Другие могут вступить в «армию просвещения» или Отдел просвещения и помочь отдаленным деревням и регионам в решении самых разных вопросов — от постройки дорог до создания библиотек и школ. Примечательно, что во всей этой деятельности никакой роли не отведено пропаганде^[4]. Наконец, кто-то может предпочесть уединиться в «штабе стоицизма», музее искусства или библиотеке, ведущей к кельям с высоким прозрачным потолком, предназначенным для наблюдения за звездами^[5]. Похоже, этот дворец охватывает не только всю жизнь коммунистического человечества, но некоторым образом является завершающей точкой исторического развития всей жизни на земле.

В отличие от многих других утопий начала 1920-х годов, коммунистическое человечество Дунаевского не занимается покорением космоса, просвещением и коммунизацией внешнего мира. Оно также не стремится изобрести лучшую экономическую модель социального воспроизводства. Дворец — это и есть модель, однако Дунаевский не объясняет его экономический базис. Его коммунистическое человечество, можно даже сказать — постчеловечество, запирает себя в замкнутой структуре музея, где совершенствование разума служит не делу прогресса, а бесполезному наслаждению знанием, накопленным на протяжении всей истории человечества. Это отдых от капитализма: люди только читают книги, любуются искусством и производят вещи с целью поддержания этого состояния постисторического счастья. Их политехническая, в марксистском смысле слова, модель образования знает только спиральное постижение холистической тотальности — мирового духа. Они одновременно и гегельянцы, и спинозисты. Так, основная проблема, которой озабочены философы дворца, — это общая основа «эпистемологических конструкций Упанишад, платоновского “Федра” и “Этики” Спинозы»^[6]. Здесь коммунистическое человечество выступает одновременно и в роли музейного объекта и субъекта, исследовательского института, достигающего постисторического самопонимания.

Может показаться, что образ просвещения у Дунаевского противоречит прогрессистскому, рационалистическому и телеологическому пафосу социалистического «культурного строительства» (этот термин был использован одним из советских авторов для описания отличий между буржуазным и коммунистическим просвещением)^[7], отвергающего прошлое в духе футуризма, то есть сбрасывающего Гоголя, Пушкина и Толстого с корабля современности, провозглашающего смерть старых общественных форм, уничтожающего классы, прославляющего новые технологии и детерминизм производительных сил. Все для того, чтобы попасть в очищенное от буржуазного прошлого пролетарское будущее как можно скорее. И все это входит в программу советского просвещения с его агитпропом, ликвидацией неграмотности, научной организацией труда и индустриализацией, направленной на освобождение пролетариата от предрассудков капиталистического прошлого и, соответственно, формирование новых общественных отношений. Я хотела бы сфокусироваться на этом противоречии и попытаться дать ответ на вопрос, почему советское просвещение отвергает прошлое и имеет тенденцию отталкиваться от здесь и сейчас, но в то же время смотрит назад и помещает то, что осталось позади, перед собой.

Две модели просвещения: сознательный рабочий и пролетарская культура

Типичным выражением культурного строительства, отвергающего старые общественные формы, являются ленинская политическая теория сознательного рабочего и концепция пролетарской культуры Александра Богданова. Обе теории предлагают бороться с неграмотностью и «отсталостью» крестьян и рабочих, или, говоря философски, со «стихийностью» — путем рационализации или организации всего класса в партийную форму, согласно первой теории, или в автономистское пролетарское движение (Пролеткульт)^[8], согласно второй.

Русское слово «стихийность» означает не только спонтанность, но также природные стихии и хаос. Ленин в своей знаменитой дореволюционной работе «Что делать?» рассматривает вопрос политической сознательности рабочего в духе идей просвещения. Он заявляет, что стихийная борьба рабочих за лучшие условия труда может быть трансформирована в сознательную борьбу за социализм, только если рабочий способен признать историческую миссию своего класса. Однако эта миссия была сформулирована не самими рабочими, а интеллектуалами, включая Маркса и Энгельса. Из этого следует, что только союз революционной интеллигенции и рабочих способен учредить политический проект, который сможет преодолеть ограниченность экономической борьбы. Соответственно, социал-демократы должны разработать подходящие формы агитации и политического образования^[9]. Если Ленин использует понятие стихийности для концептуализации дезорганизованных масс в противоположность дисциплине пролетарской партии, то Богданов, философ пролеткультовского движения, — для того, чтобы описать низший уровень организации физической и общественной жизни. Отвечая на вопрос Плеханова: «Что существовало до человеческого опыта?», Богданов заявляет: «Если же мы совсем отвлечемся от человечества с его приемами труда и познания, то перед нами тогда нет физического опыта, нет мира закономерных явлений, — остается одна стихийность вселенной, не знающая законов, ибо она не измеряет, не вычисляет, не обобщает. Чтобы понять ее, овладеть ею, мы должны вновь подставить человечество, которое борется с ней и познаёт ее, изменяет ее и организует своими усилиями: тогда мы вновь получаем физический опыт, с его объективной, т. е. социально-выработанной и социально пригодной закономерностью»^[10].

Организация — это способность приводить элементы «низшей» жизни в природе и «несознательной» жизни в обществе к непротиворечивой и рациональной форме психофизического единства. Таким образом, партийная форма наделяется онтологическим статусом самоорганизующейся материи и труда. Богданов видит задачу послереволюционного общества в создании новой коммунистической тотальности путем универсализации человеческого и нечеловеческого опыта. Как мы видим, несмотря на спор между Богдановым и Лениным^[11], оба остаются большевиками, но своеобразие диссидентского большевизма Богданова состоит в том, что он ставит перед собой амбициозную задачу изменить вселенную, в то время как ленинский прагматизм скромно полагается на способность партии организовать социализм в контексте пред- и послереволюционного общественного хаоса.

Однако на более глубоком философском и политическом уровне в диссидентстве Богданова обнаруживаются значительные нюансы, которые существенно отдаляют его от классического большевизма. Согласно теории Богданова, переход от капитализма к коммунизму подразумевает трансформацию общественных отношений. Из иерархического и дуалистического «авторитаризма» общество переходит в состояние «монистического» «товарищеского сотрудничества», при котором разделение труда и подчинение человека человеку разрушаются. Понятие «пролетарской культуры» означает именно культуру нового индустриального пролетариата и послереволюционного коллективного труда, а не культуру профессиональных революционеров и их партии. Эта культура прежде всего должна преодолеть буржуазные авторитарные общественные отношения, дуализм раскола между организующей и исполнительской функциями в производстве. Новая форма трудовых отношений, «товарищеское сотрудничество», уже эксплицитна индустриальному производству в силу того, что специализация становится функцией машины, а через профсоюзы осуществляется объединение рабочих. Этот процесс должен быть доведен до завершения путем обобществления средств производства и установления пролетарского контроля над фабриками. Модель Пролеткульта — это своего рода лаборатория для развития товарищеского и коллективистского типа эмансипированных отношений, которые пролетариат должен привнести во все аспекты общественной жизни, от отношений между полами и в семье до искусства и производства знания^[12].

Богданов подчеркивает, что каждый класс производит свою собственную культуру и мировоззрение. Если интеллектуалы по определению воспроизводят авторитарные отношения в своих партийных структурах и повседневном поведении, то индустриальное производство универсализирует труд и создает тенденцию устранения конкуренции и индивидуалистического лидерства. Переход к машинному труду предполагает постепенную интеллектуализацию отношений между рабочим и машиной. От простого управления машиной труд переходит к активной и организующей роли, действуя на уровне структуры машин, решая технические проблемы и принимая организационные решения. Рабочий становится оператором машины и исполнителем машинных операций^[13]. Окончательное разрушение авторитаризма происходит в условиях тотальной автоматизации в коллективистской общественной системе, где рабочий становится «научно образованным организатором». Единственным прообразом такого «организатора-исполнителя» в настоящее время является инженер^[14]. Пролетарский монизм — это более высокая стадия общественного развития, при которой коллективизм заменяет социальные различия и индивидуализм в процессе активного построения одномерного плана общественной жизни. Следовательно, для Богданова уничтожение стихийности, аффектов и противоречий и есть коммунизм.

Богданов полагает, что такая гомогенная пролетарская культура или универсальная организация требует единого понятного языка, который позволил бы свести всю сложность знания к простым схемам и структурам. Он, так же как Ленин и Луначарский, поддерживал романизацию русского языка и даже считал, что послереволюционная пролетарская культура должна выработать новый и уникальный международный пролетарский язык, понятный по всему миру (причем наилучшим кандидатом на эту роль он считал английский)^[15].

Богдановский Пролеткульт онтологизирует ленинского сознательного рабочего, политическое понятие, тесно связанное с идеей партийного авангарда. Пролеткульт можно сравнить с институтом, культивирующим рабочую аристократию. Например, теоретик производственного искусства Борис Арватов работал секретарем московского Пролеткульта, в то время как художник Александр Родченко, поэт и писатель Сергей Третьяков и кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, в числе других, сотрудничали со студиями и читали лекции для рабочих Пролеткульта^[16]. Активное участие интеллигенции в деятельности пролеткульта признают разве что советские публикации, в которых художественный авангардизм ассоциируется исключительно с идеями и политическими взглядами Богданова^[17]. Неудивительно, что Луначарский, первый комиссар Наркомпроса^[18], сравнивает партийный авангард с просвещенным абсолютизмом: «Народ, косневший в невежестве, не может получить полного самоуправления, и предпосылка народовластия возможна только при условии просвещенности тех самых масс, которым эта власть вручается. До тех пор покамест этого нет, как выход должен быть избран “просвещенный абсолютизм”. Власти интеллигенции нет. Должна быть власть авангарда этого народа, той части народа, которая представляет интересы большинства, правильно понятые, той части народа, которая является его творческой силой. Этой творческой силой является пролетариат, и нынешняя форма правления не может не быть диктатурой пролетариата»^[19].

«Просвещенный абсолютизм» Луначарского нуждается в армии различных посредников: художников, интеллектуалов, работников образования и представителей партии, способных в наиболее адекватной форме сформулировать «правильно понятые интересы» пролетариата. В этом смысле «просвещенный абсолютизм» Луначарского можно понять как компромисс между государственничеством Ленина и автономизмом Богданова. Тем не менее, кульминацией проекта советского просвещения как такового должно было стать царство рационального мышления. Для Лукача и Адорно с Хоркхаймером именно эти аспекты просвещения, то есть развитие разума и сознательности, устранение иррационального и инстинктивного, продвижение утилитаризма и рационализма, являются логичным итогом мистификации природы, ниспровергаемой как лишенный смысла хаос, лежащий за пределами отчужденного научного разума. Иррациональная природа становится объективностью, которую необходимо классифицировать, покорять и осваивать^[20]. Утилитаризм, просчитываемость и планируемость являются производными от борьбы со стихийностью. Подобным же образом, история оказывается тем, чем она была до революции — иррациональной капиталистической системой, незрелой формой общества, бессмысленной эксплуатацией и насилием, войной всех против всех — то есть природой; а то, чем она должна стать — это снятие природы в чистой и высшей сознательности рабочего или в немецком национальном духе, если следовать анализу Адорно — то есть культурой. Михаил Лифшиц, московский друг Георга Лукача, называет это совпадением диалектических противоположностей^[21] и также узнаёт в советском нигилистическом отрицании прошлого адорновскую авторитарную личность. В 1920-х годах авторитарная личность имела левую ориентацию и только в 1930-х перекочевала на правый фланг^[22].

Переутверждение отрицаемого прошлого: переработка знания с пролетарской точки зрения

Темная сторона советского просвещения хорошо известна, однако картина будет неполной, если игнорировать представленный Дунаевским образ просвещения. Верный ленинец Михаил Лифшиц знает об одной особенности ленинской теории: Ленин восхищался классическим искусством и достижениями «западной» культуры^[23]. Это не будет противоречить понятию сознательного рабочего, если посмотреть на эту проблему с критической антиколониальной точки зрения. Тем не менее, Лифшиц старается прояснить смысл ленинского просветительского проекта в перспективе коммунизации прошлого. Отталкиваясь от последней статьи Ленина «Лучше меньше, да лучше» (1923), Лифшиц отмечает, что здесь автор критикует «абстрактн[ое] противопоставлени[е] нового и старого»^[24]. В старом марксизме Второго Интернационала и в кругах послереволюционных левых художников и интеллектуалов «было невидимо заложено абстрактное отталкивание от старых ценностей или превращение их в столь же абстрактное формальное мастерство». Это привело к утверждению «пафоса абстрактно нового»^[25]. Самая опасная тенденция абстрактно нового, согласно Лифшицу, выразилась в движении ЛЕФ (Левый фронт искусств), стремившемся «создать у нас что-то вроде пролетарской Америки», продвигая «абстрактный рационализм и утилитаризм в искусстве»^[26]. Непосредственное влияние этого социологического формализма и позитивизма также проявилось в пролеткультовском классизме. Лифшиц постоянно обвиняет Богданова в вульгарном детерминизме производительных сил, который привел философа Пролеткульта к такому же отрицанию прошлого, как у ЛЕФа^[27].

Понятие детерминизма производительных сил является довольно-таки чуждым богдановской системе. Продуктивная организующая способность труда на минимальном уровне соответствует физической стихийности природы. В этой системе труд — не субъект, а сила, имеющая различные степени и интенсивности на биологическом, физическом и общественном уровнях. Такое понимание труда скорее предполагает структурно-ориентированный материализм физики, чем социологический детерминизм. Более того, богдановское видение искусства, строго говоря, прямо противоположно утилитаризму. Он даже отделял пролетарскую культуру от тейлоризма и Научной организации труда (НОТ) Алексея Гастева. Хотя в условиях, когда на заводах царил хаос, уровень неграмотности среди рабочих оставался высоким и трудовая дисциплина была на нуле, внедрение системы Тейлора было необходимо, Богданов утверждает, что данная мера должна быть временной. Тейлоризм — это отупляющая система контроля и эксплуатации, блокирующая интеллектуальное развитие рабочей силы. Она направлена на совершенствование способов эксплуатации, а не способов производства^[28]. Действительно, тейлоризм противоречит товарищескому сотрудничеству между рабочими и усиливает авторитарные общественные отношения. Тем не менее, как многие другие большевики, Богданов «критически поддерживает» тейлоризм как временную меру, позволяющую повысить производительность труда^[29]. Тем не менее, эта критическая поддержка довольно сильно отличается от фанатизма рабочего и управляющего заводов Гастева. Движение НОТ настаивало на рационализации труда и измерении времени, потраченного на совершение каждой трудовой операции. Художники-авангардисты даже пытались применить гастевский подход к умственному труду^[30]. Однако Богданов открыто критиковал гастевскую «биомеханическую» систему научного управления и измерения как однобокий редукционистский техницизм^[31]. Понятно, что авангардистские художественные эксперименты с тейлоризмом были чужды Богданову.

Задача Лифшица состоит в том, чтобы обособить ленинский подход и оградить его теорию от подобных Богданову старых соратников по партии. Противопоставление правильного большевизма Ленина неправильному больше визму Богданова должно снова подчеркнуть правомерность ленинистской легенды об абсолютной несравнимости бывших соратниками. Таким образом, для Лифшица — «задача <…> состояла в том, чтобы освободить от этой отчасти научной, отчасти вульгарной абстракции подлинный, конкретный марксизм, вернуться от абстрактного к конкретному. Ибо если сама революция в начале своего цикла несет в себе абстрактное отрицание старого (иначе и не может быть), то на следующей ступени она должна снова обрести всю полноту конкретности»^[32].

Более того, концепция пролетарской культуры в своем отрицании старого пренебрегает «истинным классовым сознанием», которое «вырабатывается только из наблюдения всех классов общества». «Пролетарская идеология <…> является закономерным выводом из всей исторической практики человечества, итогом развития философии, политической экономии, социализма»^[33]. Здесь мы действительно слышим отголосок ленинской критики пролетарской культуры как субкультурного обособления пролетариата. Вместо того, чтобы создавать собственную субкультуру, пролетариат должен стремиться присвоить великое буржуазное искусство, чтобы суметь переработать его с марксисткой точки зрения. Новую культуру создает не опыт пролетариата и способы его самоорганизации, а марксистское понимание истории. Только марксизм позволяет сформулировать новый универсальный взгляд на историю человечества с верной коммунистической позиции: «Марксизм завоевал себе свое всемирно-историческое значение как идеологии революционного пролетариата тем, что марксизм отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал все, что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры. Только дальнейшая работа на этой основе и в этом же направлении, одухотворяемая практическим опытом диктатуры пролетариата как последней борьбы его против всякой эксплуатации, может быть признана развитием действительно пролетарской культуры»^[34].

Пролетарская культура должна логически проистекать из всего накопленного знания без разделения его на капиталистическое или феодальное^[35]. Страх Ленина, что пролетарская культура превратится в субкультуру, понятен, но также понятно и то, что марксистская точка зрения как направляющий принцип великого похода против реакционного прошлого может привести к той же узкой дорожке ленинистской идеологии, которая, как справедливо замечает Бухарин, стремится одновременно с “завоеванием” всей буржуазной культуры “завоевать” и буржуазное государство, старые театры и традиционное искусство^[36].

Это возвращает нас к антиколониальной позиции в отношении ленинского возвеличивания прошлого. В этой перспективе концепция пролетарской культуры может быть рассмотрена вопреки тому, что говорит о ней Лифшиц, как сопротивление вестернизации со стороны угнетенных. И действительно, согласно Богданову, советский пролетариат не должен ждать, пока ему удастся освоить великие достижения капиталистической цивилизации. Означает ли это, что Богданов отвергает прошлое?

В 1918 году на Первой Всероссийской конференции Пролеткультов, состоявшейся в Москве, Богданов утверждал, что «весь объем знаний, накопленных буржуазией, полезен для пролетариата, только если он будет переформулирован с точки зрения интересов пролетариата на основании монистической, всеобъемлющей “организационной науки”. Рабочий университет должен сделать для пролетариата то, что Дидро и энциклопедисты сделали для французской буржуазии в восемнадцатом веке»^[37].

Богданов пишет о необходимости пролетарской энциклопедии и новой программы пролетарского просвещения и в других местах^[38]. В ранней статье «Собирание человека» он подчеркивает, что универсальная фигура энциклопедиста исчезает вместе с наступлением специализации в философии. Современный философ-специалист представляет фрагментированный взгляд на мир, в то время как капитал берет на себя универсальную функцию философии и объединяет рабочих под крышами заводов, собирая фрагментированного человека в универсальную форму^[39].

Новый пролетарский энциклопедизм требует обобществления науки, после чего производство знания станет инструментом коллективного культурного строительства^[40]. Один из членов Пролеткульта уточняет эту формулировку и призывает к «пролетаризации науки»: подобно тому, как Маркс «пролетаризировал» экономику, идеологи пролетарской культуры должны пролетаризировать естественные и социальные науки^[41]. Классовая основа новой науки была определена весьма конкретно. Богданов рассматривает создание Пролетарского университета, «школы товарищества» и «энциклопедического знания» как единственное средство социализации, которую не может обеспечить традиционный бюрократический университет, основанный на «авторитаризме профессоров и учителей»^[42]. Главный редактор издательства «Пролетарская культура» высказывался еще более прямо: пролетарская энциклопедия — это пролетарская культура на практике^[43].

Богданов утверждает, что если человек освоит коллективный опыт, авторитет и власть автоматически уступят место компетентности и экспертизе. Такая точка зрения направлена на разрешение дилеммы диктатуры. Коллективный опыт может быть усвоен как отдельным человеком, так и целым классом. Самый компетентный «пролетарский мыслитель», Маркс, — лишь один из примеров такого коллективного понимания^[44]. Другими словами, Маркс не перевешивает коллектив. Его философия основана на опыте и коллективном труде поколений. Следовательно, коллектив — это не толпа или группа, но определенное отношение к поколениям труда. Это самосознание определенное рода: товарищеское отношение к прошлому и настоящему человечества; к женщине и ее домашнему труду; к детям — «будущим товарищам», а не рабам отцов. Это «сотрудничество поколений», которое призвана культивировать и строить пролетарская культура^[45].

Товарищество с прошлым у Богданова соответствует переопределению знания с точки зрения интересов пролетариата у Ленина. В частности, следующее высказывание Богданова почти полностью совпадает с диалектикой старого и нового у Ленина: «Создавая новое искусство, коллективизм преобразует старое и сделает его своим воспитательным средством, своим организационным орудием»^[46]. Пролетариат никогда не отвергает культуру прошлого, но берет из этой культуры определенные элементы и перерабатывает их в соответствии с задачами момента^[47]. Искусство — коллективистская практика, но это значит только то, что коллектив предоставляет материалы, инструменты, теории, опыт и направление для создания художественного произведения. Важно, чтобы пролетариат согласовал свой собственный опыт с опытом прошлого. Только в этом смысле пролетарские искусство и наука являются универсальной, а не только классовой культурой. Организация опыта согласно пролетарским принципам предполагает раскрытие того, что уже существовало в стихийной, другими словами, бессознательной, форме^[48].

Другими словами, наследие старой культуры должно осознать себя в новом пролетарском мировоззрении. Лифшиц так формулирует лозунг этой этики: «Благодаря уничтожению частной собственности и эксплуатации человека человеком все великое в старой литературе не погибло, а напротив — освободилось от ограниченной и узкой оболочки, получило новую серьезную и глубокую жизнь в сердцах миллионов. Не умер Пушкин, он только начинает по-настоящему жить»^[49].

Поминовение борьбы прошлого в настоящем напоминает отношение к прошлому у Беньямина, однако, по словам Богданова, это исключительно пролетарское отношение «ко всем сотрудникам, близким и далеким, ко всем борцам за общее дело, ко всему своему классу, ко всему прошлому и будущему трудовому человечеству, как к товарищам, членам единого и непрерывного трудового целого»^[50]. Именно это коллективное трудовое целое промышленный пролетариат воплощает в жизнь, организуя вещи и людей, самоорганизуясь в коллектив — то есть Пролеткульт — и производя собственную культуру в ходе этого процесса, а, следовательно, и становясь организатором идей^[51].

Тем не менее отличие между ленинским и богдановским проектами Просвещения можно сформулировать как отличие между вестернизацией и пролетаризацией. Вопреки сходным идеям о переработке знания с точки зрения интересов пролетариата, в представлении Ленина пролетариат должен прагматически экспроприировать всю «потребительную стоимость» буржуазного прошлого, включая тейлоризм и науку об управлении, культурные и государственные институты, классическое искусство и образование^[52]. Идеология, настаивающая на необходимости догнать Запад в экономическом и культурном развитии, предполагала присвоение буржуазной культуры для социалистических целей. Это различие также может быть сформулировано как различие между кинематографом социалистического реализма Ивана Пырьева, копировавшего Голливуд, и кинематографом Александра Медведкина, использовавшего в своих фильмах крестьянский фольклор, устные предания и другие исторические формы знания угнетенных классов. Классизм пролеткульта сопротивлялся влиянию вестернизации, которую он считал средством восстановления капитализма в послереволюционном обществе^[53]. В своей концепции товарищества Богданов идет дальше, чем Ленин. Недостаточно просто ассимилировать буржуазную культуру, пролетариат должен экспроприировать экспроприаторов, другими словами, он должен освободить прошлое от буржуазной эксплуатации. Единственный способ сделать это состоит в том, чтобы создать пролетарскую энциклопедию знания. Задача этой энциклопедии — не просто прояснение знания на основании руководящего метода или дисциплины, но переработка знания с марксистской точки зрения или с точки зрения «коммунистической расшифровки мировых взаимоотношений», как сказал бы Дзига Вертов^[54]. Это означало бы создание новой эпистемологии — грандиозная задача, соответствующая богдановской метафизике универсальной организации.

Проект пролетарской энциклопедии не смог осуществиться на институциональном и официальном уровнях. В 1920 году Пролеткульт становится отделом Наркомпроса. Решение было обосновано тем, что Пролеткульт подпал под влияние «чуждых буржуазных элементов» — «футуризма и махизма», а также «декадентской философии»^[55]. Диктатура пролетариата была официальной идеологией, но классовые наука и искусство рассматривались как философские причуды^[56].

Вместо заключения.

Наш анализ показывает, что борьба со стихийностью подвела советское Просвещение к вопросу о том, как организовать знание, исторический и дореволюционный опыт в послереволюционную форму. Ответ на этот вопрос предполагает два различные типа отношения к прошлому. Первая модель (назовем ее ленинистской) использует капиталистическое знание для социалистических целей, в то время как вторая модель (назовем ее богдановской) отыскивает следы коммунизма в имманентности сопротивления труда, знания угнетенных и практиках прошлого.

Ретроспективный взгляд на эти два типа просвещения мог бы помочь нам рассмотреть их за пределами строгой дихотомии. С нашего исторического расстояния ленинский проект воспринимается как сцена, на которой пролетарии играют шекспировских и толстовских аристократов в театре и кино, а их дети учатся в балетных и в музыкальных школах после окончания основных уроков. Характерной иллюстрацией этого образа является семичасовой фильм Сергея Бондарчука «Война и мир», выпущенный в 1967 году. Он претендует на создание реалистического образа аристократического прошлого на основании системы Станиславского, но на самом деле весьма искаженно показывает отношения, поведение и социальные роли толстовских персонажей. Этот фильм является карнавальным шоу, в котором советские мужчины и женщины неловко разыгрывают высшее общество в соответствующих исторических декорациях. Эпическое полотно Бондарчука смущает самим своим желанием показать аристократию в пролетарском теле, но для западника Ленина прошлое — это тренировочный полигон, где пролетариат может упражняться в своих способностях переиграть классового врага. Поэтому понятно, почему романтичный и мятежный юноша Пьер Безухов в исполнении самого Бондарчука выглядит упитанным зрелым мужчиной с усталым лицом. Дело в том, что этот Безухов — не представитель русского

68-го года девятнадцатого столетия, а советский современник-рабочий, совершающий в своем теле поминовение Безухова реального с целью обличения мелкобуржуазных тенденций Пражской весны. Соответственно, единственное, что остается сделать, — так это срежиссировать тотальный реинактмент эпох классики и модерна. Переработка мировой культуры с точки зрения пролетариата — это перформанс в парике Моцарта и Пушкина.

Когда советское просвещение поворачивается своей пролеткультовской стороной, оно оказывается пролетарской энциклопедией знания. Этим объясняется необходимость публикации классической философии, например, работ Спинозы и Гегеля, миллионными тиражами, а также бесконечная советская критика буржуазных искусства, философии и науки с социалистической точки зрения. В этом ключе мы можем трактовать попытки Эвальда Ильенкова в 1960-х вытащить эпистемологию из «Капитала» Маркса с целью создания метода, применимого, согласно автору, ко всем остальным наукам^[57]. В обоих случаях речь идет об освобождении прошлого от самого себя, о конструировании постисторического универсализма, когда все обретает свое плодотворное завершение в советском настоящем. Поворачиваясь своей ленинистской стороной, советское просвещение становится лифшицианским философствованием о классике и троице добра, красоты и истины^[58]. Не страшно, если эта троица выглядит как дилетантский театр «Войны и мира» под руководством Бондарчука.

Действительно, что такое универсализм, если не исторический опыт человечества? Мы товарищи тех, кто появился на сцене истории, мы их предшественники. Прошлое — современник нашей современности. В зависимости от политических предпочтений мы все еще отражаем прошлое, надевая парики Маркса, Ленина, Люксембург, Беньямина и т. д. Играть прошлое — значит переутверждать себя в будущем. В романе Андрея Платонова «Чевенгур» хромой крестьянин, глава революционного комитета, регистрируется в ревкоме под фамилией Достоевский и предлагает переименовать все население деревни «в целях самосовершенствования». Те, кто возьмет новое имя, должны вести себя и жить, как выбранные персонажи. Два жителя деревни, следуя его призыву, становятся Христофором Колумбом и Францем Мерингом. Достоевский «послал запрос в волревком — были ли Колумб и Меринг достойными людьми, чтобы их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или Колумб и Меринг безмолвны для революции»^[59]. Раскол между прошлым и будущим, старым и новым производит диалектику переутверждения. Послереволюционное человечество пропускает время через себя и смотрит назад, чтобы увидеть, как время превращается в послереволюционное пространство^[60].

Советское понятие просвещения не только завершает ряд утопий о рациональной организации общества, но и демонстрирует амбициозную попытку переработки знания с точки зрения пролетариата. Чем является прошлое с точки зрения настоящего и кем являемся мы, когда прошлое бросает свой свет на нас? Любые элементы прошлого могут быть освобождены от насилия и капиталистического варварства, если они воскрешаются в социалистическом настоящем как наши коммунистические товарищи. Луначарский пишет: «Если мы прямо поставим перед собой вопрос, является ли Спиноза идеологом буржуазии, то на этот вопрос мы неукоснительно должны ответить: да. Но если после этого нас спросят: значит ли это, что мы уступаем Спинозу буржуазии, что мы будем равнодушными свидетелями ее проделок над великим философом, что мы с улыбкой будем умывать руки при виде искажений, отрицаний, злобных принижений Спинозы, которыми буржуазия в течение столетий окружало его имя, также при виде тех иудиных поцелуев, какими она от времени до времени (в частности, именно теперь) старается испачкать лик мудреца, чтобы объявить его своим,— то на этот вопрос мы самым решительным образом отвечаем: нет»^[61].

Советское просвещение — это проект по спасению прошлого от капиталистической современности. Следовательно, коммунистическая энциклопедия знания — это не тоталитарная систематизация и подсчет всего, что существовало, но товарищество с прошлым.

Такое понимание прошлого указывает на тот факт, что в контексте, когда революция была волюнтаристским разрывом, совершённым пролетаризированными крестьянами, которые представляли собой общественной форму, унаследованную от феодального прошлого, отношение к тому, что является старым и что новым, устанавливает себя в форме сложной диалектической структуры. Здесь достаточно парадоксальным образом прошлое не отвергается и не осваивается, а проявляется в своей тотальности одновременно со спины и на горизонте. Оно окружает настоящее. Если использовать аналогию из английской грамматики, «теперь» становится настоящим совершенным или длительной рефлексивной ретроспекцией того, что было сделано. Прошлое посылает обратную связь и активно участвует в настоящем. Прошлое — товарищ, который учит, наставляет и продолжает жить бок о бок с «теперь». Значит, празднование столетия Октябрьской революции будет означать восстановление нашей способности быть товарищами прошлого, учиться не давать историю, философию, образование, науку и искусство на откуп идеологам буржуазии. Это также могло бы означать восстановление связи между нами и пролетарской энциклопедией советского просвещения.

Перевод с английского КИРИЛЛА МЕЛАМУДА