Публичному доступу к интернету двадцать лет. Цифровое общество распространилось через него по всему миру. Стало ли это общество mündig, то есть зрелым в том смысле, в каком Иммануил Кант определял эпоху Просвещения как вышедшую из незрелости, из Unmündigkeit^[1]? Конечно, нет: нынешнее общество, похоже, становится, напротив, глубоко регрессивным. В нем непрестанно множатся ментальные, экологические, экономические, политические, социальные и военные расстройства, а всеобщая отслеживаемость, кажется, только усугубляет несамостоятельность индивидов через профилирование поведения.

Если оцифровка несет в себе всевозможные обещания и, как я глубоко убежден, ее разумная и в то же время решительная социализация является первым условием для того, чтобы вывести мир из того тупика, куда его загнала исчерпанная ныне промышленно-консьюмеристская модель, то она требует концепции и согласования новой правовой основы, которая, в свою очередь, предполагает формирование нового «Просвещения».

Поэтому я рад, что Нели Крус призывает к новой философии Просвещения в цифровую эпоху, так же как и Тим Бернерс-Ли и Гарри Халпин, когда в статье «Доступ к интернету — это право человека» (Internet Access is a Human Right), где они ведут диалог с Винтом Серфом, разработчиком нормы TCP-IP, они утверждают, что доступ к интернету должен стать всеобщим правом^[2].

Но что именно здесь означает доступ? Или: какого типа доступа следует требовать, чтобы он был носителем света, а не тьмы? При каких условиях такой доступ должен быть признан полезным для индивидов и обществ, в которых они живут?

Ответить на эти вопросы, а прежде — верно их поставить — таков вызов, который мы должны принять. А чтобы попытаться его оценить, нужно посмотреть, как, например, в книге «Пустышка. Что интернет делает с нашими мозгами» Николас Карр определяет контекст, который составляет цель мирового саммита по интернету, который собирается здесь в Лионе в этом году^[3].

*

Всеобщая оцифровка, начавшаяся в 1992 году, вызвала настоящую цепную реакцию, которая перевернула как социальную жизнь во всех ее публичных проявлениях, так и психическую, вплоть до самых интимных глубин. «Пустышка» свидетельствует о колоссальном смятении, которое возникает в результате этого молниеносного роста — который все больше переживается как цунами и, по признанию Николаса Карра, глубоко затрагивает и его ментальное состояние, и который, кажется, должен смести все структуры, унаследованные от цивилизаций всех континентов, рискуя вызвать огромное разочарование или даже сильное отторжение.

Перед лицом того, что устанавливается как негативность нового фактического положения дел, нужно утвердить необходимость и позитивность нового правопорядка. Для этого нам следует обратиться к вопросу о связях техники и права. То, что мы называем правом, в действительности основано на письме. Однако цифровая технология представляет собой последнюю стадию письма. И, как и письмо в эпоху Сократа, цифровое для нас — pharmakon: оно может привести как к разрушению духа, так и к его возрождению.

Здесь я хотел бы сказать почему.

1. Учреждение нового правопорядка, основанного на цифровом письме, в действительности предполагает новую эпоху Просвещения.

2. В то же время это новое Просвещение должно критиковать границы самой философии Aufklärung, в частности исходя из вопросов, которые ставит философская инженерия, развивающаяся в рамках W3C по инициативе Тима Бернерса-Ли.

3. Новая философия, которая должна появиться из планетарного опыта интернета и, шире, цифрового, пересекающая все культуры и в этом смысле универсальная, не может просто быть философией цифрового просвещения — она должна также быть философией теней, которые неизбежно сопутствуют всякому свету.

*

Мы больше не можем игнорировать неустранимо фармакологический — то есть амбивалентный (в том смысле, в каком Платон говорит о pharmakon — одновременно лекарстве и яде) характер письма, будь он алфавитный или цифровой, нанесенный на мрамор или на бумагу, на кремний или на экран цифрового света. Письмо — это условие просвещения, и поэтому Кант говорит, что обращается к «читающей публике». Но свет оно несет всегда лишь вместе с тенями. Вот почему в 1944 году Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер видели в рационализации мира противоположность разума и Aufklärung^[4].

Эта неустранимая амбивалентность, присущая и технике в целом, которую XXI век, как и Николас Карр, открывает для себя почти каждый день через тысячу иных переживаний границ и неоднозначностей технологического прогресса, представляет собой нечто, чего ни современная философия, ни философия античная не могут помыслить. И это то, что нам теперь, перед лицом новых вызовов оцифрованного мира, обязательно нужно попытаться постичь — то, что мы должны научиться мыслить и переживать иначе.

*

В противоположность Тиму Бернерсу-Ли и Гарри Халпину, Винт Серф утверждает, что доступ к интернету не может быть объектом права, потому что цифровая технология — артефакт, который может меняться, — и который не перестает меняться. Но разве алфавитное письмо, которое в Греции стояло у истоков права, так же как и геометрическая мысль, не столь же артефактно? Действительно, его становление стабилизировалось и универсализировалось в качестве алфавитного письма, и, похоже, что через это письмо и его кажущуюся стабильность раскрылись универсальные структуры языка и, за пределами языка, структуры мысли. Так кажется, — но, возможно, не все так ясно.

И в этом весь смысл разговора с философией, которую мы унаследовали в эпоху всеобщей оцифровки: какой будет роль письма — и, шире, техники — в конституции мысли, и особенно мысли, которая универсализировалась через Просвещение и его эмансипирующий дискурс? Сегодня развитие интернета делает эту дискуссию неизбежной — и я утверждаю, что она должна происходить в рамках digital studies, для которых должна стать основополагающим вопросом.

Если Тим Бернерс-Ли и Гарри Халпин могут поднять вопрос о всеобщем праве доступа к интернету, который должна воплощать философия на основе сетевой концепции и носителем которой якобы является W3C, это именно потому, что сеть есть функция цифровой технической системы, которая могла бы быть другой, могла бы даже исчезнуть. И, как они утверждают, юридически именно согласно этой философии и на основании стабильности, которую она должна поддерживать, необходимо гарантировать не только определенную концепцию интернета, его функционирования и его конечных целей, но и чувства духовного и социального прогресса, который должна создать оцифровка в целом.

Чтобы углубиться в эти огромные вопросы, нужно учесть два следующих пункта.

Во-первых, если верно, что res publica, республика, есть то, что предполагает публичность — то, что Aufklärung называет Öffentlichkeit, — поддерживаемую процессом публикации, то цифровая техническая система образует планетарный и контрибутивный диспозитив публикации и редактуры, который радикально преобразует общественный интерес.

Во-вторых, этот диспозитив публикации вписывается в историю процесса грамматизации, который сам обусловливает всякий диспозитив публикации. Понятие грамматизации, как его сформулировал Сильвен Ору (бывший первым директором Лионской высшей нормальной школы), представляет несколько весьма важных элементов для той дискуссии, которую инициирует Тим Бернерс-Ли вокруг того, что он называет philosophical engineering.

С понятием грамматизации Ору помыслил технические условия возникновения grammata, букв алфавита, и их воздействия на понимание и практику речи — причем от их доалфавитных условий (идеограмм и прочее) и до лингвистических технологий того, что Ору называет «индустриями языка», включая, конечно, книгопечатание^[5].

Я сам расширил это понятие, утверждая, что грамматизация в более широком плане описывает все технические процессы, позволяющие дискретизировать и воспроизводить различные поведенческие потоки, через которые проявляются или запечатлеваются переживания людей (говорить, трудиться, воспринимать, вступать в отношения и т. д.). Цифровое — это новейшая стадия так понимаемой грамматизации — где все поведенческие модели отныне могут быть грамматизированы и интегрированы планетарной индустрией производства, накопления, эксплуатации и распределения цифровых следов.

*

Грамматизация поведения состоит в опространствливании времени, которым, прежде всего, является это поведение (как значащая цепочка слов, оперативная цепочка жестов, перцептивный поток ощущений и т. д.). Опространствливать время значит преобразовывать, например, временной поток речи — допустим, той, что я произношу здесь и сейчас — в текстовое пространство этой же детемпорализованной речи, делать из нее пространственный объект. Именно это и происходит, начиная от алфавитного письма до цифровой технологии, как показывает здесь Уолтер Онг: «Письмо иници­ировало то, что печать и компьютеры лишь продолжают, — сведение динамичного звука к статичному пространству»^[6].

Этот пространственный объект может быть выгравирован на стене, записан на глиняной табличке, положен на бумагу, метастабилизирован в памяти кремниевой микросхемы и т. д. — и эти разнообразные типы носителей обеспечивают каждый раз специфические операции — то есть свойственные каждой стадии грамматизации.

Будучи записанной, устная речь, бывшая временным объектом в гуссерлевском смысле, то есть звуковым объектом, который появлялся, только исчезая, становится в процессе этой грамматизации объектом пространственным, то есть объектом синоптически видимым, синопсисом, который допускает одновременно аналитическое (дискретизированное) и синтетическое (объединенное) восприятие. Это опространствливание есть материализация. Это не означает, что нечто бывшее нематериальным тем самым становится материальным — не существует ничего нематериального. Например, моя речь материальна: она производится голосовыми органами, которые порождают серии волн, которые, в свою очередь, переносятся молекулами, состоящими из атомов, которые входят в колебание в воздушной среде, и т. д.

Можно говорить о видимо опространствливающей материализации в той мере, в какой мы здесь переходим из невидимого — и в этом неразличимого и немыслимого — материального состояния в иное состояние, доступное для анализа, критики и манипуляций — в обоих смыслах, которые можно придать этому слову, а именно:

1) над которым можно проводить аналитические операции и тем самым производить понятливость;

2) при помощи которого можно манипулировать умами — как Сократ упрекает софистов, что они манипулируют письмом, то есть опространствливанием времени того, что он называет «живым словом».

Итак, если грамматизация есть процесс материализации, то гоминизация есть сама и в то же время в самом общем смысле — процесс материализации: человек — это живое существо, изготовляющее орудия и тем самым преобразующее мир, в конечном счете, постоянно материализуя ожидания — то, что Гуссерль называл протенциями. Я сейчас поясню, почему мне приходится здесь выражаться словарем основателя феноменологии.

Грамматизация — это весьма специфический тип материализации в более широком процессе материализаций всех видов в рамках того, что Жорж Кангилем называл технической жизнью, — техничности, которая отличает нас среди других живущих.

Грамматизация начинается в верхнем палеолите, спустя два миллиона лет после начала технической жизни. Она позволяет дискретизировать ментальные и поведенческие потоки и тем самым создать новые ментальные и поведенческие модели. В процессе материализации и опространствливания, из которого она состоит, грамматизированные составляющие ментальных и поведенческих потоков дискретизируются, и темпоральные ментальные реальности, став идентифицируемыми по конечным спискам поддающихся анализу и счету элементов, модифицируются в ответ.

Видимая и осязаемая реальность, происходящая из этого опространствливания, составляет объект, принадлежащий к классу того, что я называю третичной ретенцией. Термин «ретенция» я заимствую у Гуссерля^[7]. Ретенция — то, что удерживается мнезической функцией, которая, в свою очередь, является образующей сознания, то есть психического аппарата. В этой психической ретенции Гуссерль различает два типа ретенций, одну из которых называет первичной, а другую — вторичной.

Вторичная ретенция — образующий элемент ментального состояния, которое всегда основано на каком-либо воспоминании — сначала была ретенция первичная: «первичная» означает — удержанная в ходе акта восприятия и через процесс этого восприятия, но в настоящем, что означает, что первичная ретенция — это еще не воспоминание, даже если это уже ретенция: воспринимать явление — значит удерживать и объединять в ходе восприятия этого явления все, что возникает в нем как идентичное содержание восприятия (воспринимаемого явления), каждый раз представляющееся с иной стороны.

Первичная ретенция — это то, чему, составляя ход текущего опыта, предназначено стать вторичной ретенцией того, кто пережил этот опыт, ставший прошлым, — вторичной потому, что, не будучи более воспринимаемой, она запечатлелась в памяти того, кто ее пережил, и может быть реактивирована.

Но ретенция, как плод некоего потока и вышедшая из темпорального хода опыта, может стать и третичной через опространствливание, в чем и состоит грамматизация (и, шире, всякий технический процесс материализации) потоков ретенций. Эта ментальная реальность, может, таким образом, быть спроецирована на носитель, который не является ни мозговым, ни, следовательно, психическим, но техническим.

Сеть есть то, что дает доступ к такому пространству проекции и интроекции совместных цифровых третичных ретенций, и поэтому образует новое публичное пространство — планетарное, контрибутивное и функционирующее со скоростью света. Какое просвещение и какие тени это время-свет может и должно нам принести? Что есть тень со скоростью света?

Я хотел бы здесь показать, что тень времени света — это автоматизация.

*

Мишель Фуко, когда интересовался архивами, делающими возможным всякое знание, в «Археологии знания» говорил о материализации знаний — но не помещая ее в контекст процесса грамматизации и не рассматривая в связи с первичными и вторичными ретенциями^[8].

Знание есть прежде всего совокупность архивированных следов, то есть следов упорядоченных, моделированных, образующих, таким образом, некий порядок — и подчиняющихся этому порядку и той модели, которая его предписывает. Таким образом, моделированное знание сохраняет след прошлого, из которого оно происходит, являясь и возрождением, и трансформацией этого прошлого путем процесса, который Платон описывает как припоминание.

Сохранение следов прошлого позволяет создавать схемы коллективной индивидуации сквозь время и в рамках дисциплины, регулирующей отношения между умами, которые, таким образом, индивидуализируются сообща в ходе межпоколенческой передачи — тем самым конкретизируется процесс трансиндивидуации, производящий то, что Жильбер Симондон называл трансиндивидуальным, формирующим значения^[9].

Однако условия этого процесса сверхдетерминированы характеристиками грамматизации, то есть характеристиками архивирующих носителей, какими являются третичные ретенции различных эпох: идеограммы, рукописные тексты, оттиски, записи, базы данных, метаданные и т. д.

Архив материален, говорит Фуко, а знание по своей сущности есть архив, что означает, что его материальность — не что-то случающееся с ним постфактум, чтобы зарегистрировать его как нечто произошедшее до его материализации, она есть само производство знания. Эта материализация не приходит ни после формы, которую она сохраняет, ни до нее, и ее следует мыслить вне противопоставления материи и формы —  как гиперматерию.

Гиперматериальность знания в эпоху интернета и того, что производится в ней как новые процессы трансиндивидуации, должны изучаться как условие построения рациональных знаний и знаний как таковых. Изучение гиперматериальности знания следует помещать в рамки общей органологии, исследующей носители и инструменты знаний во всех формах. А в современном контексте это изучение гиперматериальности должно стать в центр digital studies, которые, в свою очередь, должны стать новой объединяющей и трансдисциплинарной моделью академических знаний во всех формах.

*

Общая органология изучает отношения между тремя типами органов, характерных для технической жизни: физиологическими, техническими и социальными.

Грамматизация начинается 30 000 лет назад, на специфической стадии процесса коэволюции этих трех органологических сфер, неотделимых друг от друга — как это сегодня предельно ясно показывает нейрофизиология чтения, где, как говорит Марианна Вулф, мозг буквально пишется социотехническими органами, а наш мозг, который она называет читающим мозгом и который ранее был написан алфавитным письмом, сегодня пишется письмом цифровым: «Мы не были рождены, чтобы читать. Люди изобрели чтение всего несколько тысяч лет назад. И с этим изобретением мы перестроили саму структуру нашего мозга, что, в свою очередь, расширило доступные нам способы мышления, что изменило интеллектуальную эволюцию нашего вида»^[10].

Однако с интернетом мы переживаем переход от читающего мозга к цифровому мозгу, что ставит тысячу вопросов о правах и обязанностях, особенно в отношении юных поколений: «Мы совершаем переход от читающего мозга к мозгу все более цифровому. <…> Чтение исторически эволюционировало <…> и <…> перестроило свои биологические основания в мозге [тех, кого следует понимать] как грамотный вид»^[11].

И в ходе этого перехода вопрос в том, чтобы определить, «что важно сохранить»^[12] — в цифровом мозгу из того, что характеризовало мозг читающий, ведь запись новых схем может стереть и сделать нечитаемыми более старые схемы.

Запись психофизиологических органов органами социотехническими составляет реальность истории мысли, то есть то, что Гегель описал как феноменологию духа — с той разницей, что в феноменологии третичных ретенций, о которой я здесь говорю, техника — главный динамический фактор, причем именно постольку, поскольку она создает систему третичных ретенций, динамику которых игнорирует Гегель.

Возникновение цифровых технологий, интернета и сети, являющееся также эпохой индустриальных третичных ретенций, представляет собой, по всей видимости, новую (гипертекстовую) страницу, на которой пишется и читается (письмом HTML 5) история мысли — через то, что следует понимать как новый диспозитив публикации, формирующий новое общее дело, новую res publica.

Сеть создает устройство чтения и письма, основанное на автоматах, позволяющих производить метаданные на основе цифровых метаязыков, которые модифицируют, по Фуко, процессы высказывания и дискурсивные формации. Все это мы можем мыслить лишь при условии детального изучения нейрофизиологических, технологических и социополитических факторов происходящей со скоростью света материализации времени мысли (и не только мысли, но и жизни и немыслимого тех, кого называют ноэтическими существами, то есть и их бессознательного — во фрейдовском смысле).

Вот почему нужно развивать общую органологию, способную определить характеристики, ход и цели процесса, который начинается в верхнем палеолите как материализация потоков сознания, проецирующая новые виды ментальных репрезентаций, порожденных самой этой проекцией — а теперь мы увидим, что она также является и их интро-екцией.

*

С наскальной проекции, которая также является рождением искусства, начинается овнешнение ментального содержания духа. После неолита появляются специфические третичные ретенционные формы, которые делают возможным контроль этого ментального содержания, как первые вычисления, затем — как пошаговые записи геометрического рассуждения, причем такие, что дух, контролируя и критикуя себя, создает основу логоса — который Гуссерль выделяет в 1936 году как лежащий в основе геометрии, основанной на письменной третичной ретенции^[13].

От истока философии и до наших дней этот процесс был скрыт: его изучение делала невозможным метафизика фундаментальной онтологии — понимаемая как онтология чистой мысли, то есть мысли, предшествующей примеси ее овнешнения, мысли, которую Кант назовет «априорной» и которую эта метафизика выдвинет как единственное подлинное познание, где бытие предполагается предшествующим становлению и тем самым делающим его познаваемым.

В наши дни грамматизация распространяется, ускоряется и трансформирует все формы знаний в тот самый момент, когда нейрофизиология сообщает нам, что пластичность мозга и трансформация того, что Марианна Вулф называет «ментальные схемы», путем интроекции третичных ретенций (например, письменных) есть мысль — состоящая в производстве новых схем через процесс материализации, модифицирующей существующие схемы, а иногда и разрушающей их, и вопрос в том, как узнать, что следует сохранять.

Это формирование духа интроекцией третичных ретенций становится сегодня видимым и наблюдаемым, поскольку оно переживается через нейрофизиологию, обеспеченную аппаратами наблюдения жизни духа, то есть движений, которые производятся в мозговом органе как интроекция, но также и прежде всего между этим соматическим аппаратом и устройствами третичных ретенций, происходящих из грамматизации, то есть из проекции духа вне самого себя.

То, что овнешнение духа является условием его формирования, означает, что дух не есть чистая субстанция, которая, овнешняясь, отчуждается в своем овнешнении. Формирование духа путем его овнешнения — это его выражение (expression) как результат предшествующего впечатления (impression). Проекция духа вне самого себя формирует дух через его материализацию и опространствливание как движение: в этом дух есть мобильность, подвижность и эмоция (именно так следует трактовать тезисы Антониу Дамасиу).

*

Однако эта формирующая дух проекция может быть и его разложением: она делает возможным то, что Сократ описывает как короткое замыкание жизни духа через безвозвратное овнешнение — то есть без реинтериоризации. В действительности проекция формирует дух лишь настолько, насколько он ретемпорализует то, что, будучи опространствлено, должно быть индивидуализировано и «интериоризировано», чтобы ожить. Третичная ретенция мертва, и она остается мертвой до тех пор, пока не трансформирует ответным ударом вторичные ретенции, которые формировали психического индивида, на которого эта третичная ретенция воздействует.

Эта трансформация индивида возможна потому, что он, например, после того как буквализировал свой мозг, ставший мозгом читающим, заключен в рамку буквализированных, то есть текстуализированных, вторичных ретенций, которые при этом должны составлять предмет постоянных автоинтерпретаций. Поэтому Джозеф Эпштейн пишет, что «мы — то, что мы читаем»^[14].

И это же делает понятным Уолтер Онг, когда утверждает, что грамотные люди — это «существа, чьи мыслительные процессы вырастают не просто из природных сил, но из этих сил как структурированных, прямо или косвенно, технологией письма. Без письма грамотный ум не мыслил и не мог бы мыслить так, как он это делает, не только когда он занят письмом, но обычно даже когда он составляет свои мысли в устной форме»^[15].

Иными словами, даже когда грамотный человек говорит и выражается устно, он в этот момент читает и интерпретирует буквально — то есть он «буквально» пишет, если верно, что все, что он читает, записывается в его мозге и, если верно, что все, что он читает, реактивирует и интерпретирует схемы его вторичных ретенций, записанные ранее и в текстовой форме: грамотный человек говорит как книга, которой он является и которую читает.

В то же время, ссылаясь на Станисласа Деана^[16], Марианна Вулф уточняет, что приобретение новых ретенционных компетенций путем интериоризации третичных ретенций может и заменить «существующие схемы», то есть уничтожить их, и поэтому вопрос в том, как узнать, что «нужно сохранить». И поэтому же Сократ имеет основания утверждать, что овнешнение может производиться без реинтериоризации, то есть без индивидуации, и что, следовательно, нужно по праву и по долгу бороться с софистическим дрейфом.

Какие выводы сделать из этих размышлений в рамках нашей встречи и с точки зрения реактивации проекта Просвещения в сетевую эпоху? Это я попытаюсь наметить широкими мазками в заключение.

*

Письмо мозга — это письмо возможностей кооперации между мозгами — особенно в качестве структур сообществ читающих мозгов или цифровых мозгов. Сократ возражает, что, позволяя замыкать накоротко души (и их мозги), письмо мозга может разрушить и его возможности, одновременно ноэтические и социальные, и спровоцировать структурное выведение из строя, то есть неспособность мыслить самостоятельно.

Это значит, что технические органы, интериоризированные мозговым органом, реорганизованным таким образом, составляют новую стадию мысли только при условии, что социальные организации гарантируют их интериоризацию — например, как paideia, практиковавшуюся в платоновской академии. Таким образом, вопрос, что нужно сохранять, это и вопрос о социальных схемах, причем не только мозговых.

Невозможно создать доступ к интернету, не пересмотрев до самых оснований формирование и передачу знаний, чтобы гарантировать историческое понимание роли третичных ретенций как в создании, так и в разрушении знаний, и чтобы составить на этой основе практическое и теоретическое понимание цифровых третичных ретенций, которые переворачивают мозговые и социальные организации. В отсутствие такой политики, цифровому мозгу неотвратимо суждено оказываться медленно, но верно закороченным автоматами и неспособным составлять новую форму общества с другими цифровыми мозгами — и тогда время просвещения заменит общество политическое обществом автоматическим.

Автоматизация — это то, что делает возможной оцифровку, и если она непомерно увеличивает власть духа (как рационализации), то власть эта может быть разрушением знания этого духа (как рациональности). «Фармакологическая» мысль цифрового должна изучать противоречивые измерения автоматизации, чтобы противодействовать ее разрушительному воздействию на знания. Вопрос не просто в том, чтобы гарантировать право доступа к интернету, но в том, чтобы иметь право и обязанность знать (через образование), что представляют собой невидимые автоматизмы, которые могут ускользнуть от цифровых мозгов — и могут манипулировать ими, не обучая их манипулировать ими, поскольку они не научили их не только ими манипулировать, но и мыслить с ними, получая тем самым доступ к новому просвещению, на скорости света, и быть в состоянии мыслить тени эпохи света.

Этот вопрос встает в контексте, в котором нейромаркетинг в наши дни способен напрямую предлагать автоматизмы низших слоев мозгового органа, производя короткое замыкание сетей, записанных образованием на неокортекс: сочетание нервных автоматизмов и автоматизмов технологических — это угроза, с которой должно бороться новое просвещение.

*

Поскольку мысль есть прежде всего история грамматизации, как история отношений проекций и интроекций между мозговым аппаратом и третичными ретенциями, встает вопрос философской инженерии, как его ставит Тим Бернерс-Ли.

Философская инженерия должна привести к тесной артикуляции между психосоматическими органами, технологическими органами и социальными организациями, следя за тем, чтобы технологический слой не закорачивал психосоматический и социальный слои. В этом задача разумной артикуляции между социальной и семантической сетями, которые должны не противостоять друг другу, а составить то, что в институте исследований и инновации мы называем технологиями трансиндивидуации — через полностью переосмысленные с этой точки зрения социальные и образовательные организации — которые должны составить органы контрибутивного общества.

 

Перевод с французского ВАНИ СОЛОВЬЯ

Примечания

1. ^ Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? // Сочинения в шести томах. М.: Мысль, 1966. Т. 6. С. 25–36.
2. ^ Berners-Lee T., Halpin H. Internet Access is a Human Right (2012).
3. ^ Карр Н. Пустышка: что интернет делает с нашими мозгами. Перевод с английского Павла Миронова. М. BestBusinessBooks, 2012.
4. ^ Адорно Т., Хоркхаймер М. Диалектика просвещения. Перевод с немецкого М. Кузнецова. М. и СПб.: Медиум и Ювента, 1997.
5. ^ Auroux S. La révolution technologique de la grammatisation. Liège: Mardaga, 1994.
6. ^ Ong W. Orality and Literacy. New York: Routledge, 1982. P. 81.
7. ^ Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени. Перевод с немецкого Виктора Молчанова. М.: Гнозис, 1994.
8. ^ Фуко М. Археология знания. Перевод с французского М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой. СПб.: Гуманитарная академия, 2004.
9. ^ Simondon G. L’individuation psychique et collective. Paris: Aubier, 1989.
10. ^ Wolf M. Proust and the Squid: The Story and Science of the Reading Brain. New York: Harper, 2007. P. 3.
11. ^ Wolf M. Proust and the Squid. P. 4.
12. ^ Wolf M. Proust and the Squid. P. 4.
13. ^ Гуссерль Э. Начало геометрии. Введение Жака Деррида. Перевод с немецкого и французского Михаила Маяцкого. М.: Ад Маргинем, 1996.
14. ^ Эпштейн цит. по Wolf M. Proust and the Squid. P. 5.
15. ^ Ong W. Orality and Literacy. New York: Routledge, 1982. P. 77.
16. ^ Dehaene S. Les neurones de la lecture. Paris: Odile Jacob, 2007.