Полю Вирилио

Ход времени сегодня достиг состояния свободного падения. При этом цель великого предприятия тотальной мобилизации — избавиться от сил притяжения. Приземлиться скоро будет невозможно. Космический корабль, который человечество сконструировало по образу своей мечты и по законам своего специфического интеллекта, реально, символически и воображаемо покинул Землю и вырвался в пустое, мертвое, бесконечное космическое пространство. Здесь все виртуально. Господствует модальность чистой возможности. Действительность и необходимость — отработанные ступени ракеты, исполнившие свою роль во всеобщем вознесении. Их можно симулировать только до тех пор, пока они вспоминаются, для успокоения экипажа и для маскировки местоположения. Но все это впустую. Выбывает то, что связано с собственным миром человека. Он взрывается во вселенной^[1]. Восприимчивые современники, которые уже давно считают такой космический полет посмешищем, лихорадочно ищут тормоз, который в перспективе господствующей скорости может быть только стоп-краном. Но что является экстремальной ситуацией? И как функционирует стоп-кран^[2].

Говорят, что абсолютно все равно, когда и где человек живет. Время, которое невозможно измерять, — забыто, а пространство, тот удивительный пролет в замкнутом универсуме расчетов, считается устаревшим и в лучшем случае выступает как препятствие, как величина неделимого остатка. Человек все более принужден продолжать свою жизнь в качестве бестелесной сущности, как ангел, как бог, как дух, точнее, как наблюдатель исключения своей собственной телесности. У него отшибло не только слух и зрение^[3], но также обоняние, вкус и осязание. А еще требуют согласиться с такой судьбой. К тому же всякое восприятие пропадает из-за подключения к абстрактному миру, который существует в виде моделей, формул, таблиц. Выдуманное почти заменило и уничтожило данное. Произошло прямо-таки «совершенное преступление»^[4]. Нет ни трупа, ни убийцы, ни улик. Ведь все пока здесь, в форме абстрактного дубликата: бестелесного образа, бестелесного слова. Ощутимой эта экстремальность становится медленно.

Вальтер Беньямин в своих заметках «О понятии истории»^[5], оригинал которых пропал после его смерти в Порт Бу, написал: «Маркс говорит, что революции — локомотивы истории. Но, может быть, все совершенно иначе. Возможно, революция значит, что человеческий род, путешествующий в этом поезде, хватается за стоп-кран»^[6]. Ведь это тоже запрещено. Однако обстоятельства, позволяющие Марксу противоправное действие, множатся, и вскоре запрет перейдет в проклинаемую обязанность и повинность. В версии Беньямина переворот основ служит не ускорению, а замедлению, торможению. Может быть, революции были попыткой остаться земным и сохранить тело. Дело в том, что само тело ставит тормоз. Оно представляет тормоз. Оно есть он. Дух уже давно слишком быстр для жизни. Он останавливается только при авариях. Мысли быстрее, чем свет, и потому смертоноснее. Однако они существуют только до тех пор, пока образуют континуум, единую орбитальную имманентность. Телесная революция в способе мышления, напротив, прорывает континуум.

Нажать^[7] на стоп-кран, который есть тело, который телом представлен, который им установлен, — действие телесное. Получится ли? Помощь телесной жизни со стороны самого тела, которым пренебрегли, которое тысячекратно предали и отбросили? Как функционирует тормоз, который есть petitio principi, мошенническое выпытывание потерянного начала? В головокружении скорости? Он функционирует как перформативное внутреннее противоречие. Кто хочет жить, должен не только участвовать в жизни, он должен оставить законы логики и тем вычеркнуть самого себя, эту свою самость, которая была в нем возведена как внешний пост абстрактно-всеобщего задолго до того, как он смог думать и задаваться вопросом о своем согласии. Тем, что он нажимает на стоп-кран, он совершает логическую ошибку. И это его счастье. При исключении исключающей инстанции он апеллирует к самой инстанции, инстанции «самости», и во время этого акта, акта-перформанса, отказывается как раз от того, что придавало форму представлению. Поэтому искусство XX столетия является перформативным внутренним противоречием большого стиля. Оно является конкретной критикой абстрактного духа, критикой, обращенной на виртуальный дубликат, на дубликат виртуального, с помощью основной логической способности, от которой в этом акте отказываются, то есть является мышлением против мышления.

Но все это не ново. Это уже кьеркегоровский поворот, которому обычно уделяют внимание только в молодые годы^[8]. В своем втором путешествии в Берлин Кьеркегор ехал по железной дороге и не мог успокоиться при мысли, что для нового способа передвижения основной проблемой является остановка или торможение движения. Пока об этом помнили, все шло своим неспешным ходом. Однако при повторении процесс ускоряется. Революции уже более ни о чем не помнят, они повторяют, не возрождая. Кьеркегор пишет: «...Это различие между политическим и религиозным движением. Каждое политическое движение, не обладая религиозностью, не может остановиться, запутывается в фантазии, стремясь к твердой опоре, расположенной впереди, то есть намереваясь остановиться с помощью тормоза; однако твердая опора, единственная твердая опора находится позади». Кьеркегор мобилизует воспоминание против повторения. Ведь чтобы понять и представить утверждение А. Рембо — «нужно быть абсолютно современным», — следует быть абсолютно традиционным.

Кьеркегор продолжает: «Различие, которое одновременно устанавливает, является ли желание остановиться с помощью тормоза сумасбродной невозможностью или глубина истины позволит различить (экстремальный момент); знает ли тот, кто принужден остановиться, о том, что будет принесен в жертву, или же он воображает, будто победит. Дело в том, что проскочат оба; но если тот, который вообразил себе, что победит, проскочит, и значит все пропало, то у того, который заранее знал, что им пожертвуют, есть все-таки мысль, его лучшая мысль, и тем, что он проскочит, он победит. Это преимущество, которое есть у мученика потому, что он смиренный, потому что он подчинен. Он побеждает подобно мертвому, который возвращается». Вопрос, который после такого рода безумного восприятия еще остается, действительно ли это уже самая лучшая мысль — победить в поражении, и не является ли религиозность, как надежная опора в тылу, маскарадом, который будет разоблачен. Кьеркегор был, очевидно, недостаточно традиционен.

Проигравшие историю умнее, чем победители. Это знал и Беньямин. Но такой ум дезавуирует победу и вообще желание победы. Тем самым мученичество замещается небом звезд. Возвращение вытесненного, которое освобождается в повторении, функционирует как раз не как выход, а как исторический затвор. Он окончательно закрывает любые отверстия беспросветной стеной, действенность которой как раз в том, что она незаметна. Кьеркегор не знал, что значит религиозность. Если и есть какой-то скачок в религиозности, то такой, что им обладают, не тот, что совершают, но который претерпевают, — скачок в восприятии. То, что религия, в отличие от ускорившейся современности, много заботилась о теле, еще не дает ей никакой монополии. В цепи абстракций она первая и наиболее успешная в деле смирения тела. Можно предположить, что даже оргазм, этот знак чистого естества, произошел от религиозного культа тела. Тот, кто в экстремальное время занят тормозом и телом, тому нельзя застрять в области религиозного.

Вычеркивание абстрактных дубликатов с помощью тела как замедление и торможение происходит вопреки воле и знаниям Человек чаще всего не является господином своей судьбы. Он скорее вынужден полагаться на неосознанное и невольное. Это означает, что он вынужден воспользоваться виртуозностью против виртуальности. Любая инструментализация привела бы только к росту стены невозможного, из-за которой произойдет крушение. Схватиться за стоп-кран — это не применение силы, а чистое выражение бессилия и провала. Только так и функционирует тормоз, решение (тормозить) приходит из тыла, сбивая заодно того, кто, являясь виртуозом, рисковал. Речь идет о магии. Жизнь не живет, ей нужно помогать. Помощь чередует кризис и катастрофу. Здесь все непроизвольно и бессознательно. И как раз поэтому действенно. Быть ответственным здесь значит не отвечать по чистой совести и честному знанию, а в момент наивысшей опасности виртуозно поставить себя на карту, задав вопрос.

Ссылаясь на Лейбница, можно было бы сказать, что война против меньшего зла шла в тени большего зла: люди плодотворно боролись против моральных и телесных ограничений, так как совершенно не замечали метафизического зла, которое они при этом совершали. Глупость. Глупо, если все усилия по преодолению последствия грехопадения приводят к грандиозному самоубийству. Глупо, если поиск рая инсталлирует пещеру за пещерой там, где его интенсивно ведут. Глупо строить космический корабль и садиться в него, если он может стартовать, но не может приземлиться — что устойчиво, как структура, возвращается в каждой актуальной стратегии глобализации.

Но глупость — это дело тела, а именно тела, неспособного к упоению, тела трезвого. Глупость можно продемонстрировать. Ее демонстрирует искусство, когда нажимает на стоп-кран.

Стоп-кран функционирует прежде всего следующим образом: он подготавливает рекуперацию (возвращение на Землю), возрождение пространств и времен, которые по глупости были преданы забвению. Вопросы: «где?» и «когда?» перед лицом равнодушия действительного мира вновь становятся важными. На хрупких окраинах метрополий, а также в горах Юга и на побережьях Севера можно научиться следующему: люди — обитатели планеты, они не принадлежат межзвездному пространству. Они родственны телом, а не духом. Нет никакого универсума духа. Есть иное и есть складки. Но можно многое воплотить. Подобные опыты не ищут общего знаменателя, но являются случаями выхода в неподобное, не с помощью космического корабля, но с потоком времени, который предоставляет сама Земля. День за днем, год за годом проходят по маленьким и большим спиралям, в тропическом головокружении между точками поворота.

Перевод с немецкого ГУЛЬНАРЫ ХАЙДАРОВОЙ