1. Эйфория влюбленности
 

Слово occupy имеет пространственный смысл: оккупировать что-то — значит занять его и изолировать от внешних связей, выделить среди остального пространства как особое место. Это выхватывание одной территории из остального мира напоминает ревность влюбленного.

«Оккупай» создает другую оптику восприятия места, отличную и от взгляда повседневной озабоченности, игнорирующего все нефункциональное, незначимое для своих целей, и от поверхностного взгляда фланирующего гуляки. Взгляд участника «Оккупая» на территорию лагеря на Чистых прудах — взгляд обживающий и, продолжая уже начатую метафору, влюбленный. Подобно тому, как влюбленный может задать вопрос «откуда у тебя этот шрам?», пытаясь проникнуть в историю отметин, оставленных историей на любимом теле, так и памятник Абаю, ранее мало кому известный, оказался облюбован и изучен оккупантами. Выяснилось, например, что поэт писал свободолюбивые стихи, а твиттеровский хэштег #ОккупайАбай дал имя всему лагерю.

Место в «Оккупае» словно проснулось и вернуло оккупантам пласты своих исторических смыслов, ранее невостребованных. Малейшие детали пространства — извивы бульварных дорожек, расположение деревьев — наделялись новым значением. Значением не только бытовым (здесь у нас будет кухня, а здесь положим коврики и спальники): смысл, отыскиваемый любящим взглядом в приметах, в которые он всматривается, не находится в горизонте бытового и утилитарного. Он ведет в невнятную даль возможного, потенциального, но никогда не реализуемого вполне. Важно не столько то, откуда именно взялись приметы, сколько то, что они отсылают к чему-то большему, иному, чем видимость или польза. Все на «Оккупае» казалось значительным, как кажутся значительными детали места преступления.

Но потенциальность, которой наделялись на «Оккупае» все приметы места, не осталась лишь фантазией. Место показало свою действительную способность порождать новое — например, как место встречи. Жизнь многих людей изменилась благодаря встречам в лагере, совместным инициативам, работе над листовками. Реальное пространство лагеря, куда можно физически поместить свое тело, оказалось, сплачивает куда больше, чем интернет-пространство или даже нормированный мир отношений с коллегами или однокашниками. Потому власти поспешили прикрыть этот слишком нерегламентированно сближающий людей уличный клуб.

Разгон лагеря ОМОНом — одна из причин (но не единственная), по которым способность порождать новое, казалось, не вполне реализовала себя. Эйфорическое ощущение возможности чего-то непредставимого было на «Оккупае» куда сильней, чем на митинге, куда приходишь, уже предполагая какой-то исход, — например, возвращение домой или попадание в автозак. Митинг всегда имеет лозунги и требования, обычно обращенные против чего-то; именно отсутствие упора на требование и отрицание придавало «Оккупаю» обаяние позитивной непредсказуемости^[1]. Эта эйфорическая непредсказуемость раздражала власти, и, перед тем как устроить разгон лагеря, они пытались поместить его в гетто, специально выделенное для безопасной эйфории. Власти призывали жителей лагеря переместиться в воплощение неолиберального капковского проекта, модернизированный парк Горького, который якобы должен был стать «русским Гайд-парком». К счастью, до этого унижения дело не дошло.

 

2. Груз возможностей
 

Однако не только насилие со стороны властей привело «Оккупай» к кризису. Ощущение широты возможностей оказалось грузом — оно неизбежно вызывало вопрос: «А что мы тут все-таки делаем? Что мы можем сделать?»

На «Оккупае» выяснилось, что «просто» гулять невозможно, сколько бы ни повторялась либеральными ораторами идея «просто» прогулки, на которую «имеет право каждый гражданин». Потому что гулять — это неизбежно что-то порождать. Обнаружилось, что не бывает «просто» места, голого «свободного» пространства. Мифический образ якобы белоснежной, как белая ленточка, подосновы реальности, которая будто бы обнажится, если очистить ее от властных императивов предусмотренных способов поведения, оказался неактуальным: это локкова либеральная tabula rasa общественного пространства, которой на самом деле не существует. И одна из возможных ошибок самоидентификации, которая искушала некоторых оккупантов, — в попытке игнорировать наличие власти, в идее «нуль-пространства», «просто» прогулки в не-месте^[2].

Власть — не нечто внешнее по отношению к «Оккупаю», что можно от него отделить. Да, власти то и дело нарушали процесс порождения нового в лагере, но они сделали возможным его возникновение. «Оккупай» существовал именно в зазоре между разными предусмотренными властью потоками городского движения и способами поведения — на газоне между дорожками, приостанавливая ходьбу по бульвару. Власти задают силовые потоки, обрамляющие «Оккупай», но не как пустое место, а как место потенций, скрытых в отношениях между людьми. Эти потенции, существующие в любом общественном пространстве, нормализуются и загоняются общественным порядком в русла. «Оккупай» — островок турбулентности, возникший хотя и между устоявшимися потоками, но именно благодаря их наличию.

Важная роль насилия в обрамлении пространства лагеря порой становилась видимой: в цепочках ОМОНа на Чистых прудах или в рядах автозаков по периметру лагеря на Баррикадной. Именно властный порядок задавал структуру пространства. Но и не только пространства: сами оккупанты, сами участники лагеря стали таковыми только перед лицом определенного типа современной власти. Личность — это место в глазах власти. Как утверждал Альтюссер, субъект возникает в оклике полицейским, в интерпелляции идеологией, или, как вторил ему Лакан, личность — это паранойя. Идея отвоевывания места предполагает сопротивление, предполагает присутствие Другого, который претендует на это место и которому оно уже принадлежит. Именно схватка с Другим придает месту ценность.

Но, опять же, «Оккупай» не был только отпором власти, он все время был чем-то еще, для каждого его участника — чем-то своим. Это дисперсное «что-то еще» было сутью «Оккупая», особым способом представать перед Другим, который невозможен, например, на обычном митинге, когда люди идут под общими знаменами или несут баннеры с общими лозунгами. Нельзя свести «Оккупай» к простой конфронтации с властью, так же как нельзя привести всех его участников с самыми разными идеями к общему знаменателю.

Именно дисперсность, разнородность участников — одна из причин, породивших сложности в самосознании «Оккупая». Чтобы продолжаться и не распадаться, ему необходимо было осознать себя перед лицом власти, в пространстве между урегулированными ею потоками, но не как единое место с определенной функцией (как, например, театр или метро), а как место, исполненное дисперсных потенций, не как единое целое, а как множество, пользуясь термином Паоло Вирно^[3]. Операция самосознания, одним из инструментов которой пыталась быть ассамблея, не вполне удалась — и, возможно, это результат внутренней противоречивости «Оккупая». Неартикулированность общего дела на «Оккупае» была его неотъемлемой частью, частью его обаяния. Но смутная необходимость артикулировать, кто мы и зачем находимся здесь вместе, и невозможность такой артикуляции привели «Оккупай» к закату не в меньшей степени, чем разгон властями.

 

3. Приманка и General Intellect
 

Что могло бы стать общей базой для участников «Оккупая» во всей их дисперсности? Для этого стоит обратиться к возникновению русского «Оккупая» — пока он еще не назывался «Оккупаем». Лагерь возник после разгона митинга 6 мая на Болотной площади и последовавшей за ним миграции по бульварам и переулкам, когда «гуляющие» словно служили приманкой для представителей власти — гоняющихся за ними омоновцев и полицейских. Участники «гуляний» то расходились, рассыпаясь мелкими группками по дворам, то снова собирались и толпой переходили с места на место, уводя за собой автозаки и отряды ОМОНа. Такая миграция напоминала ситуационистскую практику дрейфа.

Итак, в основании «Оккупая» была заложена идея о пространстве в состоянии всегда возможной перемены, смены, ухода, кочевья, увлекающего за собой внимание власти. Это желание быть ускользающей приманкой в глазах Другого нашло свое продолжение в издававшихся оккупантами листовках, обращенных к населению или ОМОНу. Целью этих листовок было и заявить о себе, и пробудить в адресатах волнение, тревогу — вытолкнуть их из устоявшегося потока жизни в состояние турбулентности. Насколько упоительным было для участников лагеря самоощущение лакомой приманки с точки зрения власти, показывает реакция оккупантов на проносящиеся по бульварам автозаки: их встречали свистом и аплодисментами в ожидании «винтажа».

Стремление выглядеть приманкой в глазах Другого, умение рассыпаться на множество единиц и опять собраться, готовность к постоянной смене позиций резонирует с современным устройством трудового поля и отсылает к «Грамматике множеств» Паоло Вирно^[4]. Современный офисный клерк, журналист, переводчик — любой работник нематериального труда пребывает в состоянии постоянной необходимости саморепрезентации в глазах работодателя, в глазах Другого. Они не вписаны ни в какую стабильную структуру, не защищены и отвечают только сами за себя. Эта ситуация получает продолжение-перевертыш в оккупаевской идее заявлять о себе без всяких репрезентаций самим своим присутствием. Аналогичным образом постфордистское требование трудовой мобильности превратилось на «Оккупае» в постоянную готовность к миграции.

В генезисе русского «Оккупая» из дрейфа по бульварам видно, почему название «Оккупай» не было просто заимствованным из интернационального контекста ярлыком или брендом: большинство его участников также причастны постфордистской проблематике Первого мира, мира «Грамматики множеств». Рождение лагеря из низовой инициативы отвечало самой логике международного «Оккупая» — логике абсолютной горизонтальности, а не спускания идеи сверху, хотя ориентация на нью-йоркский «Оккупай» придала происходящему в Москве «вертикальную» доминанту — идею, что нам есть, на что равняться и чему подражать. Некоторые до сих пор избегают привнесенного извне международного слова «оккупай» и называют лагерь «Абаем»; но именно в таком ходе мысли есть что-то подлинно оккупаевское: нежелание соотносить себя ни с какой большей величиной, ни с каким конкретным требованием.

Обращение к идеям Вирно позволяет уточнить высказанную выше высокопарную идею об исполненности пространства лагеря потенциями. Согласно Вирно, индивидуумы, образующие постфордистское множество, имеют общую базу General Intellect — это «“общие места“ разума, общие лингвистическо-познавательные способности нашего вида»^[5]. Именно они составляют первооснову, которая, не позволяя четко выделить идентичность, тем не менее предоставляет возможность разных вариантов субъективации; именно готовность к смене субъективаций при сохранении базы General Intellect востребована в постфордистском производстве. Общественное пространство «Оккупай» — это не tabula rasa, а General Intellect: при освобождении пространства обнаруживается не нейтральная пустота, а «фоновое излучение» современного постфордистского города.

Одна из проблем «Оккупая» — вопрос, как множество субъективаций на базе General Intellect способно дать какую-то идентичность всем присутствующим? Как возможно самосознание множества не через единство, не через фиксированную идентичность, как у классического пролетариата, и при этом не сводящееся к позиции приманки в глазах Другого?

 

4. Оставшиеся за спиной
 

Проблемы русского «Оккупая» касались не только самосознания множества или отношения к возможному насилию со стороны властей, но были связаны и с противоречивостью положения «Оккупая» в общественной структуре. Сложность внутренних сегрегаций «Оккупая» — это не просто дисперсное множество субъективаций. Она указывает на сложность самого российского общества, далеко не идентичного западному постфордизму. В ситуации, описанной Вирно, находятся далеко не все российские трудящиеся — например, необходимость постоянной репрезентации себя как уникального товара, характерная для работников пост-фордистской неолиберальной экономики, соседствует с доживающими по инерции свой век остатками советской модели общества. Важно определить место «Оккупая» в его отношении не только к власти, но и ко всей структуре общества, к огромной части населения, оставшейся у него за спиной. Формат «Оккупая» в том виде, в котором он состоялся в Москве, — достояние узкой классовой прослойки: фраза «Нас 99%» не могла прижиться в России из-за слишком очевидного разрыва даже между оккупантами и прохожими на бульваре.

Открытый, казалось бы, абсолютно кому угодно «Оккупай» в своей установке на прямую демократию, на саморепрезентацию оказался замкнут на тех, у кого есть время, силы, интерес и желание, чтобы этими практиками заниматься. И если для прослойки потенциальных участников «Оккупая» возможна идея прямой репрезентации себя, то что делать с остальным населением? Кто будет говорить за него? Актуальна ли для него идея прямой саморепрезентации? Тот же вопрос можно задать и относительно международного «Оккупая», невозможного в Третьем мире. Те, кто занимается «Оккупаем» и прямой саморепрезентацией, говорят только от своего имени, но при этом экономически и политически связаны с громадными массами населения, оставшимися вне пространства лагеря. Все мы зависим от российских нефтяников или рабочих китайских заводов, которые на «Оккупай» никогда не выйдут.

В этом контексте невозможность сформулировать требования на «Оккупае» — не только избегание всякой фиксации своей позиции, но и честное признание невозможности говорить от имени всего общества, на «Оккупае» не присутствующего. Молчание «Оккупая» — честное следствие заложенной в его основу идеи: мы есть то, что мы есть, и можем говорить только от своего имени и, в первую очередь, только собственным присутствием. Ревниво-любовное изъятие «Оккупая» из остального мира, о котором шла речь в начале статьи, было важным эмансипирующим актом, но оно также сигнализировало об ограниченности самой идеи подобного лагеря.

 

5. Голова и тело
 

Коллизии самосознания русского «Оккупая» в общественном контексте выразились в истории его ассамблеи, призванной реализовать идеи прямой демократии. Когда она появилась через пару дней после возникновения лагеря, многие встретили ее с энтузиазмом, так как она отвечала на запрос: разобраться, что же мы тут делаем. В частности, ассамблея смогла породить агитационную и финансовую группы. Но постепенно ассамблея как способ самосознания замкнулась на себе, как замыкается на себе сознание, не имеющее деятель- ного контакта с реальностью.

Тем более что ассамблея была формой, перенятой у «Оккупируй Уолл-стрит», а не непосредственно выросшей из самого лагеря, — в ней был элемент насилия, необходимости правильного «левого» самосознания лагеря по образцу западного «Оккупая». Ассамблея проявляла вполне понятную с левых позиций нетерпимость к приходящим в лагерь «лидерам» или к желающим участвовать в ассамблее националистам. Действительно, идеи лидерства или национальной сегрегации противоречат самым основам «Оккупая». Но, с другой стороны, нетерпимость ассамблеи к этим идеям указывала на ее слабость как орудия, способного убедительно указать на подлинную базу «Оккупая». Ведь многие участники лагеря действительно хотели видеть «лидеров» или симпатизировали националистическим идеям, а ассамблея оказалась неспособной выявить объединяющую оккупантов основу и дать этой основе как-то эффективно реализоваться. Да и что вообще это значит — дать реализоваться основе, если понимать эту основу как General Intellect? Возможно ли это вообще в рамках отдельно взятого «Оккупая»?

Если какое-то время лагерь и ассамблея сосуществовали гармонично, то позже наметился разрыв между поисками структуры и изначальной базой живого присутствия в лагере. Итогом этой ситуации стало разделение «тела» «Оккупая» и его «сознания», ассамблеи, после очередной атаки полиции, когда лагерь переместился на Арбат, а ассамблея собиралась отдельно на Баррикадной. Телесное присутствие отделилось от структуры, что вскоре привело к упадку обоих.

 

6. Неизбежная ложь репрезентаций?
 

История с ассамблеей — один из симптомов антиномичности «Оккупая», его противоречивых отношений с репрезентацией. Отрицая репрезентацию на любом уровне, не связанный непосредственно с присутствием человека, с его телесностью, «Оккупай», тем не менее, вынужден представлять себя остальному обществу, завязан на постоянное возобновление репрезентации. Органом репрезентации в глазах остального общества претендовала быть ассамблея: например, именно утвержденные на ней решения озвучивались полицейским. Однако ассамблея вызывала у членов «Оккупая» не меньшее неудовольствие, чем у иных — присутствовавшие в лагере парламентские политики ее обвиняли именно в том, что она не представляет лагерь.

Та ассамблея, на которой мне довелось побывать в Петербурге, на Исаакиевской площади, выглядела удивительно: больше часа обсуждались жесты и регламент проведения ассамблеи, причем это был не первый сеанс такого обсуждения. Участники ассамблеи словно пытались выстроить новый универсальный язык жестов, который позволил бы всем максимально эффективно общаться, победив заложенное в языке отчуждение. Одна- ко попытка построения такого неотчужденного языка буксовала, превращая ассамблею в герметичную самовоспроизводящуюся машину. Усталость от репрезентаций со свойственной им ложью оказывается неотделима от необходимости их постоянного производства.

Показательны отношения «Оккупая» с медиа: постоянная видео- и фотофиксация, прямая онлайн-трансляция стали важной составляющей лагеря, дополняя телесность масс-медийной репрезентацией. Само нерусское слово «оккупай» стало чем-то вроде бренда для СМИ, в том числе международных. Такую же антиномию можно обнаружить в деятельности Pussy Riot, если вспомнить неоднократно выдвигавшееся им обвинение в медийности и даже попсовости. И Pussy Riot, и «Оккупай» — движения, хотя и отрицающие репрезентацию в поле власти, в поле идеологии, за их лживость и неадекватность и использующие тактику внезапного телесного вторжения в неположенное общественное пространство, но одновременно тянущиеся к появлению в медийном поле ради резонанса и эффекта; движения, настаивающие на своей коллективности и даже анонимности (у нас нет лидеров), но именно в своей коллективности и анонимности узнаваемые. Ассамблею, венчающую «Оккупай», можно уподобить ярким балаклавам на головах Pussy Riot. И ассамблея, и балаклавы могут вызывать раздражение — так как выходят в пространство лжи, свойственной всякой репрезентации, к чему особенно чутки люди в современной России, где механизмы репрезентации кажутся абсолютно дисфункциональными, неадекватными реальности: история политических протестов началась именно с возмущенного движения «За честные выборы!».

Интересно, что «Оккупай» возник на повороте этого движения, когда надежды на перевыборы затмились пока невнятной новой повесткой, повесткой нешуточного гнева, который не столько связан с требованием верной репрезентации, сколько заменяет всякую репрезентацию агрессивным, минимально отчужденным телесным действием. Днем такого действия стало 6 мая, ознаменовавшееся драками с полицией. «Оккупай» можно рассматривать как продолжение этого выплеска энергии, возникшего после расставания с надеждой на «верную» репрезентацию и «честные» выборы, выплеска непосредственно и отчаянно ищущего нового. «Оккупай» поставил вопрос: как превратить низовой порыв и горизонтальные отношения в оружие идеологической борьбы, если эта борьба неизбежно требует лжи репрезентации?

***

Понимание «Оккупая» через смутные потенции, множество, General Intellect, двойственное отношение к репрезентации, которое обрисовано в этом тексте, разумеется, не единственно возможное. Но оно ближе к реальности, чем, например, восприятие лагеря как разновидности Майдана, как орудия жесткого требования.

«Оккупай» стал для его молодых участников не способом решительной декларации требований, но опытом выработки политического самосознания, ставящего вопросы о месте политических практик в обществе. Пусть этот опыт не привел ни к какому видимому эффекту, но его в его обаянии и лабораторной ограниченности можно уподобить множеству подобных судьбоносных юношеских опытов — вроде клятвы Герцена и Огарева на Воробьевых горах. Тоже наивная (как могут двое изменить мир?), она стала вехой для ее участников, сгустком возможностей и надежд, дающим импульс дальнейшему движению.

Примечания

1. ^ Митинг с его потенциалом отрицания и «Оккупай» с его позитивностью сопоставляла, например, Марта Рослер в журнале October: Rosler M. Occupy Response // October, No 142, Fall 2012.
2. ^ Пространственную специфику «Оккупая» как попытки создания свободного пространства для всякого возможного высказывания разбирает в своей статье Уильям Томас Митчелл: Mitchell W.J.T. Image, Space, Revolution: The Arts of Occupation // Critical Inquiry, Vol. 39, No. 1, Autumn 2012.
3. ^ Вирно П. Грамматика множеств. К анализу форм современной жизни. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013.
4. ^ Там же.

5. ^ Там же. С. 40.