Выпуск: №28-29 2000

Рубрика: Беседы

О культурной ситуации 1990-х годов, как мы в нее вошли и куда мы из нее вышли

О культурной ситуации 1990-х годов, как мы в нее вошли и куда мы из нее вышли

Участники III Санкт-Петербургского Конгресса Сторонников Неоклассицизма, групповое фото, Мраморный дворец, январь 1990

Екатерина Андреева. Историк, критик и куратор современного искусства. Научный сотрудник Отдела новейших течений Русского музея. Автор нескольких книг по проблемам теории и практики современного российского и интернационального искусства. Живет в Санкт-Петербурге

Екатерина Андреева: Поговорить на эту тему культурной ситуации 90-х годов нам предложил Виктор Мизиано. Он попросил задать вам конкретный вопрос. Согласны ли вы, что сегодня, в конце десятилетия, мы — и как поколение, и как, скажем, профессиональное сообщество, имеющее непосредственное отношение к переменам, которые произошли в культурной ситуации, — оказались в проигрыше. Согласны ли вы с этим?

Андрей Хлобыстин: Наше поколение вступило в 80-х на путь искусства, на путь радости познания жизни, на путь магии создания прекрасных объектов, жизнеутверждения. Конечно же, для многих, кто представлял этот путь как встраивание в рыночную экономику, создание инфраструктур, все кончилось абсолютным провалом. И слава богу. Теперь мы можем продолжить свой путь без них. Эта проигравшая часть поколения — поздние концептуалисты, художники-рыночники, чиновники-неудачники, опоздавшие к столу раздела империалистических яств. Они встроились в последнюю, оставленную им нишу. Эти люди всегда работали не для себя, а для кого-то другого. Их путь поэтому не устлан розами. Я сочувствовал им. Они разлетелись по зарубежью, по рекламным агентствам, по модным журналам. Сейчас я с большим воодушевлением смотрю на новое поколение художников. Ничто меня так не радует, как современное петербургское и московское искусство, которое обратилось к проблемам серьезности, отшельничества, аскезы. Именно к тем состояниям, в которых и происходит истинное творчество. Оно не публично, не занимается вампиризмом, оно не в коммуникации, не в общении, не в Интернете. Оно в темноте, во сне, в келье, в уединении «Эрмитажа»...

Тимур Новиков: 1990-е годы — это время появления на карте нового государства, Российской Федерации, которое выступило правопреемником бывшего СССР. Но отношения СССР и Запада строились еще в 40-е годы Джоном Фостером и Алленом Даллесом. Тогда были сформулированы основные позиции и приоритеты, задачи Запада по отношению к России. Тогда были брошены первые зерна для проращивания той пятой колонны, на плечах которой Запад должен был войти на наши земли и произвести холодную оккупацию. Конечно же, те люди, которые должны были осуществлять холодную оккупацию России, думали, что они первыми после победы перебегут на западную территорию, начнут сотрудничать с западными хозяевами. Но выяснилось, что на Западе они не особенно нужны. Они нужны были для освоения Востока. Они должны были сидеть здесь. Запад отметил их заслуги. Но когда «занавес» рухнул и эти люди побежали за своими корзинами с печеньем и банками с вареньем, выяснилось, что корзин не очень много и припасено. А нужно было, чтобы по их костям вошла сюда мировая закулиса. Теперь понятно, что вся акция с насаждением американского модернизма актуальна только для стран Восточной Европы, которые вошли в НАТО. А Россия нужна Западу в образе врага. И художники, играющие на этот образ, как Кулик или Бренер, конечно, Западу нужны.

А.X.: С этой точки зрения главный эстетический вопрос, стоящий перед нашими прозападными кураторами: кто сможет лучше создать настоящий образ врага Запада.

Т.Н.: Главное, что сейчас формируется поколение, которому на Запад наплевать. У него ориентация на Север — Юг. Их аскетизм, отшельничество и антипотребительство, отказ от бессмысленной коммуникации... Подлинное искусство невозможно создать в болтовне, оно создается при погружении художника в себя, в прошлое и в будущее. А не в бессмысленном щебетании по Интернету и на конференциях. Стоит обратить внимание на молодых людей, которые читают греческих и латинских авторов...

А.X.: И заходят в музей не для того, чтобы посрать...

Т.Н.: Совершенно верно, а чтобы посмотреть на прориси и лессировки.

Е.А.: Итак, этот отрицательный опыт 90-х, можно сказать, крушение коллаборационизма, нами осмысливается как положительное явление, а что в целом осталось от 90-х годов, которые прошумели перед нами со всеми своими пестрыми значками и прочая?

Т.Н.: В 90-е годы, в частности, состоялась выставка Виктора Мизиано «Эстетические опыты», которая давала художникам их реальную работу, верные ориентиры. Но потом, к сожалению, сориентировались на бессмысленный концептуализм.

А.X.: Нельзя предавать собственную юность. Как писал Пушкин, «но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана; что изменяли ей всечасно, что обманула нас она». На самом деле все было в 90-х замечательно. Поставлено на широкую ногу. Дай-то бог пережить еще столько приключений! С чем сравнить?

Разве что поколение Пушкина, заставшее отзвуки грозы 12-го года, но и у них не было таких приключений. И так во всех смыслах не путешествовали.

Т.Н.: Но Россия тогда покоряла Европу.

А.X.: А интеллектуально Европа была покорена после Октябрьской революции. Культ России вплоть до 1950-х годов реально существовал. Это потом был создан миф о дикой стране, о том, что русские — вырожденцы. Так же, как во время ливонской войны, которую Россия вела против стран Западной Европы, был создан миф о татаро-монгольском иге, о том, что русские как бы и не христиане. А на самом деле с монголами были нормальные вассальные отношения, а не нравственный или религиозный геноцид, который устроили на балтийских землях немцы.

Т.Н.: Кстати, Европа теперь попадает под оккупацию Америки.

Е.А.: А не кажется ли вам, что именно в 90-е годы экспансия американизма в Россию была более эффективной, нежели наше вторжение в американские клубы?

Т.Н.: Действительно, американцы в ходе холодной оккупации взяли Москву. Но, как и в 1812 году, теперь они отступают по холодной дороге дефолта и коррупции. И теперь они вынуждены обсуждать коррупцию внутри западных институтов. В нашем болоте они подхватили самую страшную заразу, от которой раньше их ограждал железный занавес. В искусстве Запада будут происходить те же самые процессы, которые происходили в искусстве соцреализма (групповщина, дедовщина и «разводка по смете»).

Е.А.: То есть фактически победа над деморализованным государством чревата? Как и вообще победа. Вспомним историю пелопонесской войны, когда Спарта победила Афины и залилась роскошью, деньгами и погрязла в коррупции, что в будущем привело к упадку греческого мира. Если мы наблюдаем мрачное зрелище: такое же распространение чужой заразы к нам и нашей к ним, где же новые серьезные будут брать силы и энергию, откуда возьмутся идеалы?

Т.Н.: Если российским постмодернистам нужны деньги Запада, стипендии, валюта, то новым серьезным ничего такого не нужно, они работают карандашом на бумаге.

Е.А.: Итак, опыт 90-х заключается в том, что искусство снова начинается как сугубо личное дело?

Т.Н.: Да, можно скульптуру Фидия изучать с циркулем и карандашом, получая от этого радость.

Е.А.: Ты сейчас произнес главное слово, пароль в разговоре об искусстве — слово «радость». Действительно, все твердят вот уже несколько десятилетий о «смерти автора», но мало кто вспоминает об «удовольствии от текста». Для меня наше новое искусство и связанное с ним чувство современности начинается именно с импульса сильнейшей радости, который посылали картины «новых художников» во второй половине 80-х и потом, в начале 90-х, неоакадемические картины, вечеринки и сам облик артистической публики. Прежде, года до 1986/87 это чувство радости существовало лишь в пределах старого искусства, например, проходишь по залам Эрмитажа и узнаешь его веяние. А на рубеже 80-х и 90-х этот разрыв залечился: искусство проросло в жизнь. Но, с моей точки зрения, в последние годы современное искусство на Западе в своей «институализированной» форме снова стало неживым и нерадостным: бесконечные выставки в основном представляют какие-то грамотно сделанные полуфабрикаты на тему (дис)коммуникации, власти, насилия и все такое, которые зритель должен слегка разогреть у себя в мозгах, как в микроволновке, включив нужную программу. В 90-х стал очевидным кризис системы современного концептуального искусства, складывавшейся со второй половины 1950-х годов. Она теперь организованно продуцирует такую же массовую нормативную серость, как это делали в середине прошлого века европейские академии.

А.X.: Я бы еще хотел сказать о том, что обвалились именно основы, в 90-е общеевропейские представления о сущности искусства оказались окончательно девальвированы. Художники и искусствоведы никогда в истории современного искусства не были столь профессионально непригодны, конформны, мелки и циничны. Искусство стало частью шоу-бизнеса, придатком масс-медиа. К счастью, теперь приходится отвечать самим за себя. Уводить марионетки через холст с грубо нарисованным очагом обратно в страну Карабаса Барабаса незачем. Лучше попытаться сотворить что-то на территории собственного города, дивана или письменного стола. В конце концов, создать столик в кафе с кругом друзей. Искусство само по себе не может разочаровать, это таинство, которое несет людям радость и счастье. Даже симуляционизм был веселой интеллектуальной игрой, пока не вышел на уровень официоза, политики, экономики, человеческих отношений. Пока был один шутник — это было хорошо. Но когда ему начали подражать тысячи студентов разных артколледжей повсюду, это стало не смешно. Я наблюдал в Вене, как тамошние культуртрегеры приглашают американских профессоров обновлять свои академии.

Наш же опыт действительно положительный. Какие там институты могут нас волновать. Разве за них мы сражались? Восьмидесятые годы были отмечены очень серьезным отношением к понятию искусства и позиции художника, и в этом смысле они подготовили 90-е, когда у нас появилось такое понятие, как неофеодализм. Расчет на собственные силы. Мы считали, что живем в своей прекрасной идеальной экосистеме. Теперь нас спрашивают: как на вас повлиял рынок? Нету рынка, и слава богу. Искусством можно заниматься как с деньгами, так и без денег. Художник должен объясняться на языке линий и красок.

Т.П.: История с падением рынка воспринята в Петербурге как падение главного врага искусства и его купеческих ценностей. 90-е годы у нас начались одновременно пассионарно и традиционно: с расцвета рэйва и с развития музейного коллекционирования в Отделе новейших течений Русского музея; с другой стороны, пошли метастазы центров современного искусства. Эти институты не оказывали сильного влияния на искусство, но создавали культурный слой. Как говорил Виктор Кривулин, Петербург должен был положить много трупов в почву, чтобы на этих костях возникла культура. Символом 90-х у нас становится преемственность, появились школы и ученики, возникло понимание цеховой значимости знаний, платонический подход к знаниям. Вообще это было подготовлено сознательной политикой выращивания, окультуривания и селекции, которую осуществляли все деятели университетского и музейного круга. У нас была создана уникальная атмосфера тепличного выращивания искусства, которое невозможно было бы вырастить в открытом грунте на тяжелой советской и постсоветской почве.

Е.А.: Любопытно, что сейчас в упадок пришли как раз те предприятия, которые в какой-то момент около середины 90-х отказались от духа дружбы и вдохновения взаимной приязни, предали эти ценности как устаревшие ради денег, «рынка» и тому подобных бюрократических завоеваний. Они-то и утратили на глазах чувство жизни. Между тем атмосфера в нашем городе полна ощущения верности идеальному. Пушкинская, 10, после реконструкции прошлым летом открывается выставкой Вадима Овчинникова, которого уже три года как нет с нами, и в рыночной жизни его искусство не участвует, и он был аскетом и отшельником, а не поп-звездой на радио и телевидении; но самые разные люди хранят любовь к его картинам и верят в их значение. Здесь идет работа не на славу сиюминутную, выгоду личной популярности, а на историю. Да, все, что у нас произросло и расцвело, радуя глаз, обязано своим появлением дружеским сообществам или индивидуальным усилиям, совершенным ради таких дружеских сообществ.

А.X.: И в 90-х в кругу новых серьезных снята глупая проблема противостояния Москвы и Петербурга. Установились дружелюбие и взаимопонимание. Как говорил Паша Пепперштейн, «все мы зайчики, скитающиеся в поисках любви и счастья».

23 марта 1999

Поделиться

Статьи из других выпусков

Продолжить чтение