«Художественный журнал» возник в 90-е годы. Его авторы, его структура, устоявшийся в нем тип критического письма, прошедшие через него художественные и интеллектуальные увлечения — все это суть 90-е. А потому неудивительно, что, когда редакция предложила подвести итоги десятилетия, материалов собралось так много, что пришлось посвятить этой теме два номера — № 25 и этот, сдвоенный, № 28/29.

Потому же неудивительно и то, что, когда была заявлена тема «90-е годы», всем — как авторам части 1 -й, так и 2-й — было очевидно, о чем идет речь, хотя определяться этот период может самым различным образом: и как «десятилетие серьезности» (Г. Литичевский), и как эпоха «выживания» (Е. Дёготь), и как десятилетие «катастрофы» (О. Копёнкина), и как «первые годы национальной независимости» (А. Соловьев). Единодушие обнаружилось и в определении, когда началась эта декада (в середине 1991-го) и когда она кончилась (в середине 1999-го), хотя связываются ее рубежи с различными событиями. Так, кто-то из авторов открывает десятилетие деятельностью художественной группы «Медицинская герменевтика» (Г. Литичевский) или же «появлением на карте нового государства, Российской Федерации, которое выступило правопреемником бывшего СССР» (Т. Новиков), а завершает его либо «судебным преследованием Тер-Оганяна» (Г. Ельшевская), либо балканской войной (Е. Дёготь).

Цельность этой эпохи подтверждается и единодушием в определении ее болевых точек. Если политическая и экономическая жизнь этого десятилетия определялась идеей реформ, то жизнь художественная — созданием новых институций и культурных инициатив. Однако мало кто будет оспаривать очевидный факт, что «любое институциональное начинание оказывалось настолько слабо, что не выживало, как правило, и двух сезонов» (Е. Дёготь). В оценке же этой ситуации единодушия нет: если одни предлагают радоваться тому, что есть: ведь «все-таки чего-то достигли, ведь в 80-е вообще ничего не было» (Г. Литичевский), то другие же склонны к апологии неудачи, утверждая, что «и слава богу, что все кончилось абсолютным провалом, так как теперь мы сможем продолжить свой путь» без мифов (А Хлобыстин).

Но, не только институции обнаружили свою эфемерность. «Инфляцию претерпели слова» (Е. Дёготь), а «в нынешнем русском философском, арт-критическом или филологическом письме отсутствует свой отличительный язык» (Д. Голынко-Вольфсон). Исчерпала себя и идея перспективы, из-за чего новое в 90-е предстает «монструозным переплетением отраженного старого» (Д. А. Пригов). «Наблюдается в 90-е и повсеместный упадок традиционного экспозиционного ритуала» (А. Соловьев), более того, наблюдается в это десятилетие и «великий отъезд» художников на Запад, и «великий уход» из искусства в другие области (Г. Литичевский).

Впрочем, все эти утраты были подчас и желанны, являя собой закономерное следствие приобретений. «Кажущийся идейный и структурный хаос оборачивался новым порядком, хотя и недоступным для невооруженного глаза» (Г. Литичевский). Ведь «многие творческие силы были в 90-е годы инвестированы не столько в искусство, сколько... в построение стандарта, в дизайн жизни, в публичность, в «фон» (Е. Дёготь). А потому, как свидетельствует автор теории «эстетики взаимодействия», «...встречи, свидания, демонстрации, различные типы сотрудничества между людьми, игры, праздники, места совместного проживания — короче, совокупность способов общения и конституирования отношений стали пониматься как эстетические объекты, поддающиеся самоценному освоению» (Н. Буррио). Возникает даже новая скорее этическая, чем эстетическая утопия «институционализации дружбы» (В. Мизиано), всеобщего «дружелюбия и взаимопонимания» (А Хлобыстин).

И все же резиньяция от потерь перевешивает энтузиазм обретения: все единодушны в признании деинтеллектуализации жизни и культуры, констатируя «дефолт и на интеллектуальном фронте» (Д. Голынко-Вольфсон). А потому одно из отличительных свойств десятилетия — это то, что «всем была присуща неспособность осмыслить происходящее» (Г. Литичевский). Поэтому же Россия в 90-е стала еще более провинциальной, чем была ранее: «...Мы твердим как попугаи... избитые истины, когда культурная Европа живет уже совсем другим» (В. Руднев). Следовательно, перед следующим десятилетием встает новая задача: «в русский интеллектуализм должен вернуться культ самодисциплины и ответственности, той «ответственности за ответственность», в которой Ж.-Л. Нанси видит первостепенный долг интеллектуала» (Д. Голынко-Вольфсон).

 

МОСКВА. МАРТ 2000