18+

Этот текст вдохновлен рядом художественных проектов, которые посвящены людям, жалующимся на психические расстройства, в частности, работами «Союза выздоравливающих». Эти проекты поднимают вопрос отношения общества к «безумцам» (в том смысле, в котором это слово встречается в «Истории безумия» Фуко). В некоторых из них эксплицитно звучит идея призвать общество к толерантности в отношении безумия, не стигматизировать «сумасшедших», остановить дискриминацию людей, имеющих опыт психиатрического лечения. Этот призыв звучит под эгидой того, что граница между «нормой» и «патологией» — это не только условность, но и властный жест угнетателя. Поэтому часто эти художественные работы стремятся подорвать авторитет подобного разделения, показывая, что за безликим «безумцы» скрываются живые люди, с которыми мы, зрители, переживая эмпатию, восхищаясь их талантами, чувствуя несправедливость, идентифицируем себя, приходя к выводу: «Они такие же, как мы».

Призыв к толерантности располагает дискриминацию со стороны морали: общество дискриминирует, потому что не знает, что нельзя дискриминировать, потому что не обладает должной добротой, терпимостью и любовью к ближнему. Отношения общества с «безумцем» помещаются в плоскость отношения подобных, взаимоуважения, взаимопомощи, отношений с другим с маленькой буквы (пользуясь терминологией Лакана). В случае успеха этот призыв, скорее всего, мог бы значительно изменить качество жизни социальной группы людей, о которой идет речь, но сам по себе вопрос дискриминации едва ли укладывается в эту плоскость.

В этом тексте мы хотели бы рассмотреть вопрос дискриминации, совершив переход от отношений человека с обществом к отношениям субъекта с языком. Тем самым мы сможем увидеть проблемы дискриминации в новом свете.

 

Кто дискриминирует?

Начнем с того, как говорит о неуместности появления «инвалидов» в общественных местах один из представителей мира людей с диагнозом: «Когда я еду в метро, то иногда ковыряю пальцем в носу, а потом облизываю козявки. Некоторым это может не понравиться. Когда я был на обучении в кондитерском кафе, то я не удержался и сунул палец, которым ковырял в носу, в крем, который готовили для французских пирожных... Я бы хотел лапать женщин, но тогда они могут уйти, им это может не понравиться. Некоторые вещи нельзя делать с девушками... От девушек-инвалидов иногда сильно воняет... С особенными людьми нельзя ходить в ресторан, они будут громко говорить, будут говорить на неправильные темы, они будут набрасываться на еду, будут привлекать к себе внимание. Официанты могут их испугаться, они будут бояться к ним подойти. И воспитанные люди молча уйдут из кафе»^[1]. Краткий вывод, который из этих историй делает их автор, состоит в том, что особенных людей лучше хотя бы частично изолировать. Лучше не звать их в некоторые места, потому что они не соблюдают культурного кода. Более того, часто не только его не соблюдают, но и не знают самого факта несоблюдения. Одна из его идей в том, что они подобны детям и не готовы к жизни в обществе, а общество не готово к тем, кто не умеет жить в нем. Эта позиция, как мы сказали выше, является тем, что мы хотим модифицировать.

Первый очевидный шаг в сторону модификации состоит в признании того, что общество — это общество тех, кто говорит.

Отсюда следующий шаг можно совершить, если добавить пару утверждений Лакана. Первое состоит в том, что язык — это условие бессознательного. Второе — в том, что бессознательное — это то, что вытеснено, репрессировано, дискриминировано. Этих утверждений достаточно, чтобы сменить перспективу рассмотрения дискриминации и перевести взгляд на регистр, который нельзя, вопреки мнению Батлер, свести к культурному, а именно на регистр символического, то есть на речь и язык.

Конечно, на этой сцене тоже могла бы разыграться привычная драма: да, сумасшедший говорит иначе, отклоняется от общего кода, а потому и стоит в стороне от тех, кто этим кодом связывается воедино. Вовсе нет: язык — это не код!

И более того, именно на том, что он к коду не сводится, и покоится его власть, его господство.

Речевая фигура вроде метафоры — это чрезвычайное положение! Это момент, когда слово действует не так, как обычно. Это момент, когда речь, чтобы высказать то, что она хочет высказать, начинает плевать на правдоподобие: ребенок из знаменитого примера лингвиста Романа Якобсона говорит: «Кошка гав!» Глупо говорить ему, что он не прав, потому что кошки не лают, ибо как раз в этом отклонении от реальности Лакан видит зарождение метафоры, благодаря которой даже у кошки может начаться собачья жизнь^[2].

У Корнея Чуковского загорелось море. Это пламя есть следствие господской функции речи. Подневольным животным из этого детского стихотворения приходится тушить его. И животные будут тушить пламя поэзии до тех пор, пока не поймут, что речь, вероятно, идет всего-навсего о заходе солнца.

Функция, о которой мы говорим — родная стихия поэтов и художников. В скульптурах Елены Артеменко мрамор со складками как на пластилине, который смяли пальцем, вызывает желание прикоснуться к этой мягкой твердыне. Прозрачная тантамареска Максима Спивакова раздевает тебя, не снимая одежды. Эти работы выстроены с опорой на метафорическую функцию.

Сопротивление пламени поэзии описал не только Чуковский, но гораздо более эксплицитно Поль Валери, в чьей поэме «К Платану» Буря предстает как момент, когда дерево говорит «Нет» (качая своей вершиной). «Нет» — это драма сопротивления дерева поэту, который своим господским жестом не только восхваляет великолепную листву дерева, но и заставляет его говорить^[3].

Аналогичная история возникает не только на уровне метафоры, но и личных местоимений вроде слова «Я». Значение их обнаруживается не из кода и обновляется каждый раз, когда происходит речевой акт. Что и акцентирует Бенвенист, их осмысляя и определяя их значение с опорой на речевой акт, на сам факт высказывания, а не на его содержание: «Я — это тот, кто в данный момент произносит фразу, содержащую слово “Я”»^[4].

Итак, метафора, шифтеры (например, местоимения), перформативы — вот где возникает господская функция речи, то есть не в том, что кодом (или нормой) является, но в том, что производит от него отклонение. Как это любит повторять Ж. М. Вапперо: «Les paroles sont les ordres».

Сделаем следующий шаг.

Чем примечательна сцена с горящим морем, так это тем, что художники-оформители часто рисуют ее буквально: огонь, вода и звери.

Почему?

В некотором смысле по тем же причинам, почему Декарту достаточно услышать фразу «я существую», чтобы понять, что она истинна. То есть мы хотим сказать, что суть в том, что на самой фразе это (ее истинность) никак не написано, никак не отмечено. Речь о том, что Готлоб Фреге называл «прозрачность истины». Это подобно либидо, которое Лакан называл прозрачным органом, который накладывается на обычный орган вашего тела.

Данная прозрачность иллюстрируется шуткой о человеке, который поехал в один из городов в СССР и договорился с друзьями, что будет им писать правду синими чернилами, а ложь красными. И вот друзья получают письмо: «Тут все чудесно! Культура, интеллектуальная жизнь, свобода слова!.. Единственное, чего я здесь не нашел, так это красных чернил».

Последняя фраза письма окрасила его текст прозрачно-красным цветом и потому обошла цензуру, разделив общество на два лагеря: друзей, которые увидят прозрачный цвет, и врагов, для которых он останется скрыт.

Аналогично прозрачная краска, позволяющая прочесть значение местоимения — это сам факт его произнесения. Можно сказать, что тот факт, что нечто является метафорой, маркируется прозрачным цветом.

Цвет этот заметить можно лишь косвенно, например, исходя из означающего нехватки маркера (подобно фразе про отсутствие красных чернил, или подобно лакановской идее про означающее нехватки означающего).

Получается, что отклонение от кода, производимое речевой фигурой, никак этим кодом прямо не маркируется. А значит, отклонение от кода звучит как то, что ему принадлежит. Таким образом, перед нами господин, который нарушает порядки, их не нарушая, устанавливает новый закон, ничего не меняя. И, как следствие, разделяет общество, не проводя явных границ.

Но тот факт, что граница прозрачна, не значит, что ее легко перейти. Напротив, прозрачность — материал, который укрепляет стены.

Именно о них разбивает лоб героиня фильма «Лес для деревьев» режиссера берлинской школы Марен Аде: молодая учительница переезжает в новый город и попадает в коллектив, для которого она мечтает стать «глотком свежего воздуха». Она инициативна, вежлива, дружелюбна. Дарит маленькие подарки соседям, заводит дружеские отношения с одной женщиной… и все время промахивается, потому как пытается понять код этого нового сообщества, чтобы стать в нем «своей». Взрослые люди, окружающие ее, достаточно открытые и дружелюбные европейцы, не имеющие никакого эксплицитного желания кого-то дискриминировать. Но каждый раз, когда она начинает говорить, становится очевидной прозрачная граница, которая ее от них отделяет. Она всегда говорит, что называется, невпопад, всегда мимо, всегда не к месту и не вовремя… И при всем дружелюбии с каждой ее репликой контакт становится все более невозможным, она все больше оказывается за границами того общества, в котором намеревалась жить. Окружение отвергает ее, все сильнее раздражаясь ее неуклюжей манерой располагать себя в дискурсе… Конечно, многим знакомо это чувство, когда точно не знаешь, «как тут принято», и нет явных указаний на то, чтобы это узнать…

Вывод:

Кто не видит прозрачного, будет дискриминирован. Эта дискриминация — следствие отношений субъекта с языком. Дискриминирует язык, а общество лишь вторично и полусознательно подхватывает его интенции.

 

Манифест прекрасных душ

The right to be me
Maybe it’s our world that’s mad?
Лозунги Mad pride в Торонто

Борьба с дискриминацией обычно заключается в том, чтобы призвать общество к толерантности. В частности, есть попытка размыть категорию «безумец» путем идентификации с сумасшедшим, как если бы безумие было одной из особенностей, странностью, которые есть у любого. Тем не менее можно подумать над идеей «мы все немного…», придав ей иной смысл, чем попытку воззвать к тому, чтобы возлюбить ближнего как самого себя.

В устах Лакана известная идея «они такие же, как мы» звучит как: «Паранойя — это личность». Вот его параллель между «безумцем» и любым. Эта мысль, легко догадаться, далека от того, чтобы призывать к толерантности. Проводя параллель между паранойей и личностью, Лакан говорит о безумии не как о диагнозе или психической структуре, но как о функции. Так вот паранойя, как и личность — это функция непризнания по отношению к метафорическому измерению речи. Непризнание символического измерения, Другого языка. В связи с чем он сравнивает безумца с гегелевской «прекрасной душой».

Бывает так: хотел сказать одно, а сказал другое. Или хотел сделать одно, а сделал другое. Речь идет об оговорке или ошибочном действии, другими словами, о том, что Лакан стал называть: образования бессознательного.

В той мере, в которой сказанное или сделанное останется ничего не значащей ошибкой, случайностью, непонятной странностью, говорящий или производящий акт сохранит собственную воображаемую целостность, не признавая речь, которую произнес его рот, или действие, которое он произвел как то, что имеет смысл. Есть религиозный способ признать собственное участие в ошибочном действии — это признать его грехом, однако психоаналитический ответ на оговорку отличается от признания себя виноватым. То есть признать собственное участие в том смысле, в котором мы об этом говорим — это не то же самое, что признать вину.

В каком-то смысле непризнание, о котором идет речь, близко тому, что отметила Ханна Арендт, обозначив его понятием «банальность зла», когда акт массового убийства Эйхман счел необходимым поставить в один ряд с любым другим четким выполнением приказа в надежде на карьерное продвижение. Может показаться чрезмерным сравнение оговорки и акта массового убийства, но аналогия состоит не в том, что совершено, а в самом стиле непризнания собственного участия.

Утверждение Лакана «паранойя — это личность» позволяет провести параллель между такими на первый взгляд непохожими вещами, как галлюцинации и простая оговорка или ошибочное действие. Эта параллель не в том, что и одно, и другое — это странный опыт чего-то инакового. Слышать голос и сказать не то, что хотел, есть в каком-то смысле услышать кого-то другого, кто говорит твоим собственным ртом.

Что такое слуховая галлюцинация? Лакан, будучи психиатром, утверждает, что когда люди галлюцинируют, они бормочут, то есть галлюцинация — это возвращение собственной речи говорящего в таком виде, что он слышит ее, как если бы она исходила от кого-то другого, настолько радикально галлюцинирующий отрицает собственную причастность к тому, о чем говорит.

В то же время оговорка, которая является повседневным опытом любого, может также остаться всего лишь «чем-то странным», чем-то другим. Говорящий, несмотря на то, что услышал ее от себя самого, может также отрицать собственное участие в ее происхождении: «Это просто случайность».

Что же такое признание, отличное от при знания вины? Переворот, который предлагает Фрейд в отношении этого «чего-то странного» — отнестись к оговорке как к речи в условиях цензуры. В условиях цензуры, на стороне которой выступает в том числе и сам говорящий, поэтому и от него смысл его собственного высказывания и даже сам тот факт, что это высказывание имеет смысл, остается скрыт. Прочтение этого послания опирается на поэтическую функцию языка. Оно может быть прочитано как метафора или метонимия. Множество примеров такого прочтения Фрейд привел в книге «Психопатология обыденной жизни». Но до тех пор, пока это событие сохраняет статус «чего-то странного», говорящий, подобно учительнице из фильма Марен Аде, точно не может догадаться, что происходит, не читает то, что говорится между строк. И вследствие этого он может оказаться дискриминируем.

На сеансах психоанализа люди жалуются, что в отношениях с миром что-то не клеится: неудача в любви, в работе, одиночество, непонимание окружающих и так далее. Диалектический поворот Фрейда состоял в том, чтобы увидеть проблему отношений человека с обществом в свете отношений субъекта с языком. При том, что можно признать несовершенство общества, и нет идеи, что тот, кто в этом обществе не находит себе места, должен совершить усилия и, наконец, адаптироваться, мы можем учитывать, что природа дискриминации «безумца», дискриминации, от которой может страдать тот, кто занимает позицию «прекрасной души», состоит в том, что в условиях чрезвычайного положения, то есть в момент отклонения языка от кода, что-то для него не читается. Не читается, например, как не читается многими современное искусство. Поэтому идея Фрейда заключалась в том, что жалующийся на дискриминацию может поднатореть в чтении. Поднатореть в чтении — это совсем не то же самое, что покаяться в грехах.

Но этот альтернативный, предложенный Фрейдом ответ на дискриминацию встречает сопротивление. Что толкает сохранить позицию прекрасной души? Требование любви! Требование любви в том смысле, в котором Фрейд говорит о ней, размышляя о людях, которые приходят на анализ. Сначала они хотят что-то узнать, например, о причинах своих неудач, но проходит время, и жизнь проникает в такое закрытое учреждение, как психоаналитический кабинет — она проникает в него в виде требования любви. Это требование любви ставит аналитика в сложную ситуацию, так как если ответишь отказом, пациент обидится и уйдет, усомнившись в толерантности, а если согласием, то анализу все равно конец, потому что требующий «любить его таким, какой он есть» меньше всего желает узнать, что он собой представляет. Короче говоря, «the right to be me» противостоит фрейдовскому «Wo Es war, soll Ich werden» и выступает, скорее, как цитата из манифеста прекрасной души.

Открытие Фрейда делает парадоксальным гуманистический призыв общества к толерантности по отношению к любого рода странности. Конечно, этот призыв вызван неоправданными репрессиями общества по отношению к отличающемуся, и в этом смысле он по-человечески совершенно понятный. Но, с другой стороны, требование толерантности — это требование любви, требование любить всех такими, какие они есть. Эта сторона борьбы с дискриминаций путем обращения к обществу является парадоксальной, потому что, пытаясь прекратить дискриминацию, она сохраняет ее условия.

Примечания

1. ^ Кожев А. Введение в чтение Гегеля. СПб.: Наука, 2013. С. 105.
2. ^ Лакан Ж. Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у Фрейда // Инстанция буквы в бессознательном, или Cудьба разума после Фрейда. М: Русское феноменологическое общество и издательство Логос, 1997. С. 160.
3. ^ Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда. М: Русское феноменологическое общество и издательство Логос, 1997. С. 63.
4. ^ Vappereau J. M. L’amour du tout aujourd’hui. Текст не печатался, но находится в открытом доступе в интернете. По ходу заметим, что Бенвенист возникает в этом тексте как второй автор, вернувший потерянный акт высказывания. Определив местоимение «Я», Бенвенист совершает анализ такого же типа, как Маркс, вернувший определение стоимости. Эта аналогия может запутать читателя, поэтому вынесена в сноску как замечание, имеющее косвенное отношение к делу.