По мере того, как мы переходим от локализованных материальных систем управления и финансирования к глобальным/виртуальным постчеловеческим номосам, движимым искусственным интеллектом, понятие «транса» со всеми его призрачными последствиями вновь обретает актуальность. Сегодня наше повседневное бытование в качестве отдельных существ характеризуется сменой аналогового способа декодирования мира двоичным, в котором искусственный интеллект обу­чается нейробиологии для того, чтобы проникнуть в «человеческое». Настоящий текст посвящен творчеству двух современных испанских мыслителей и художников — Пола Б. Пресьядо и Хайме дель Валя, определяющих тело и разум как пространство для «транс»-опыта.

В настоящее время мы являемся свидетелями глобального, радикального гражданского сопротивления новым формам компьютеризированных, цифровых и интеллектуальных технологий, задачей которых является картирование разума и присвоение человеческих данных. Массовое убийство гражданского населения в 1945 году в Хиросиме и Нагасаки, за которым последовали различные ядерные эксперименты, ознаменовало вхождение человечества в новое epoché: жуткое, искаженное хайдеггерьянское «новое прибытие» в настоящее время, формируемое планетарными био- и интеллектуальными технологиями, захватывающими не только человеческие тело и разум, но и человеческую экзистенцию как основное пространство навигации, которое, похоже, начинает ускользать из-под контроля и власти человека^[1].

В пятидесятые и шестидесятые годы Мартин Хайдеггер, анализируя овладение промышленной технологией, отмечал, что она отличным от традиционной техники образом высвобождает, преобразовывает, накапливает и распределяет природную энергию и ресурсы. Однако она, в отличие от предыдущих моделей технологической интервенции, по замечанию Хайдеггера,  не создала poíēsis’а (про-из-ведение) techné^[2]. Напротив: «Царящее в современной технике раскрытие потаенного есть производство [Herausfordern], ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добывать и запасать как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно отданы его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы»^[3].

Технологии Нового времени, как и предше ствующие им, все еще осваивались людьми, то есть все еще были антропологически обоснованы: это природе люди бросили вызов, хотя и исходя из необоснованных требований; это ее энергию и ресурсы до сих пор аккумулируют. Напротив, современные биологические и цифровые технологические системы в сочетании с искусственным интеллектом ориентированы на уход из-под контроля человека. Поскольку они нацелены на достижение «сингулярности», то есть на приближение к тому моменту, когда деятели искусственного интеллекта превзойдут людей, в центре внимания технологических систем искусственного интеллекта находится не природа, а сам человек. Не только его разум и тело, но и сама канва существования. И хотя сингулярность по-прежнему является каким-то воображаемым событием, все еще научной фантастикой, по прошествии времени вхождение в эпоху сингулярности, epoché Илона Маска и Стивена Хокинга кажется все более и более насущным^[4]. От реальности к виртуальности, от гендерного к нейтральному, от человеческого к постчеловеческому, от киборгов до ботов, от системы национальных государств глобального порядка до политической глобализации, от правды до постправды, от материальных наличных до финансов и виртуальных биткоинов, и последнее, но не менее важное, от демократии к пока еще неизвестно чему, отношение Dasein к человеческой экзистенциальности в терминах Хайдеггера — то есть канва, обуславливающая существование сущностей — переходит к зарождающемуся искусственному интеллекту. Нравится нам это или нет, мы глубоко погружаемся в модус транса.

Перенос экзистенциальности человека на сингулярность ИИ потребует от искусственного интеллекта преобразовать человеческие данные в «новую» экзистенциальную канву. Событие, все еще относящееся к отдаленному будущему, — если вообще осуществимое — означало бы рождение новой формы существования, не человеческого, а уже постчеловеческого. В «Бытии и времени» Хайдеггер писал, что вопрос экзистенции «есть онтическое “дело“ присутствия. Тут не требуется теоретической прозрачности онтологической структуры экзистенции. Вопрос о структуре нацелен на раскладку того, что конституирует экзистенцию. Взаимосвязь этих структур мы именуем экзистенциальностью. <…> Поскольку, стало быть, экзистенция опреде ляет присутствие, онтологическая аналитика этого сущего всегда уже требует принятия во внимание экзистенциальности. Последнюю же мы понимаем как бытийное устройство сущего, которое экзистирует. <…> Экзистенциальная аналитика со своей стороны опять же, в конечном счете, экзистентна, т. е. онтически укоренена. Только когда философски-исследующее вопрошание само экзистентно взято на себя как бытийная возможность конкретно экзистирующего присутствия, существует возможность размыкания экзистенциальности экзистенции»^[5].

Если Dasein — это «выражение чистого бытия», и Бытие — это то, к чему «присутствие может так или так относиться»^[6]; если сейчас алгоритмы искусственного интеллекта уже могут принимать решение о том, чем стоит пренебречь и что удержать среди широкого круга возможностей, предлагаемого данными, полученными из канвы человеческого опыта; если степень, в которой искусственный интеллект уже соответствует структурной связи с человеческой экзистенциальностью, основанной на данных, заранее имеющихся в нашем распоряжении, в дальнейшем, по крайней мере, в литературном смысле, мы можем представить сетевые системы с искусственным интеллектом в точке сингулярности, относящих себя к бесконечности постчеловеческих, виртуальных Dasein техносущностей, каждая из которых пытается понять себя не только «из своей экзистенции»^[7], но и в отношении человеческого существования (или «Бытия» вообще).

Искусство исследует опыт человеческой «транс»-ориентации, современный образ жиз­ни, трансформирующийся в результате совершающегося перехода от технического господства человека над природой к господству искусственного интеллекта над человеком. Часто прибегая к интермедиальности, искусство и мысль отвечают на вызовы интеллектуальных технологий самостоятельным исследованием человеческого разума и тела, нарушающим работу биотехнологий искусственного интеллекта. Оно стремится к становлению, согласно одному из проектов Хайме дель Валя, «нечитаемому» для биотехнологической интеллектуальной системы^[8]. Трансискусство подрывает интеллектуальную биотехнологию, вмешиваясь в процесс картирования человеческого разума и тела, стремясь дезориентировать хотя бы на мгновение, возможно, лишь в момент его исполнения, власть интел лектуальной технологии и решающий контроль над тем, что следует удержать и что отпустить из огромного массива данных человеческого опыта. Открывая techné poiesis’у, как хорошо понимали древние греки (и вместе с ними Хайдеггер), трансискусство ослабляет контроль интеллектуальных биотехнологий в самых разных сферах человеческой деятельности, преимущественно сосредотачиваясь на картировании разума в режиме реального времени, направленного на борьбу с депрессией и тревогой, блокирование и облегчение боли и травмы, области сексуальной репродукции человека и связанных между собой коммуникативных системах.

Отвечая на вызовы биофарматехнологий, в 2008 году философ, активист и куратор Пол Б. Пресьядо, известный тогда под именем Беатрис, использовал тестогель, не следуя медицинскому протоколу^[9]. Опубликованный в 2008 году эпохальный текст Пресьядо под названием Testo Yonqui («тестостероновый наркоман») стал феноменальной теоретической интервенцией — увлекательным исследованием транcгендерного тела в эпоху технокапитализма. «Тесто йонки», «автотеоретические» мемуары (по определению самого автора) рассказывают в реальном времени о переходе от лесбиянки к трансгендерному мужчине: подлинная tableau vivant отыгрывает в и на теле современное пересечение человеком миров (и слов). Пресьядо пишет: «Моя цель — убедить вас, что вы похожи на меня. Вас искушает та же самая токсикомания. Внутри вас это тоже существует: вы думаете, что вы женщина-натуралка, но принимаете [контрацептивную] таблетку; вы думаете, что мужчина-натурал, но принимаете виагру; вы человек с нормальной психикой, но принимаете флуоксетин или пароксетин, надеясь на то, что что-то освободит вас от сниженной витальности, вы употребляли кортизон и кокаин, алкоголь, риталин и кодеин… Вы, вы тоже тот самый монстр, которого тестостерон пробуждает во мне»^[10].

Процесс перехода Пресьядо, его/ее трансформация, ставшая публичной и доступной для наблюдения и исследования, позволяет воспринимать его/ее не только в качестве активиста и философа, но и художника. Обращаясь к нам как к зеркальному отражению монстра, возникшем в его/ее радикальном эксперименте над собой, он пытается вернуть людям (по крайней мере, иллюзорно) контроль над технологией — в данном случае, над фарматехнологией. Внедряя его/ее «монстра» в наше существование через вовне-положение, дез-ориентацию, виртуальность, предложенную его существованием в качестве «зеркала» нас самих, Пресьядо осуществляет радикальное открытие в жесткой и репрессивной техносистеме, произведенной биофармацевтикой. Егоее переход делает человеческое «нечитаемым» в терминах, предложенных Хайме дель Валем. Через какое-то время егоее тело и лицо, подвижное и изменчивое, становится местом новой возможности: возникновения нового начала, новой формой существования, которое не только вернет человеку, пусть ненадежно и не полностью, контроль techné над человеческим, но, что гораздо важнее, откроет поэзис технэ, замещая человека, дезориентируя его в отношении к искусственному интеллекту.

В проектах Пресьядо и дель Валя этот вид трансискусства — в буквальном смысле слова, искусства перехода —  требует нового роста и нового опустошения. В переходе от Женщины к Мужчине и/или от Мужчины к Женщине Пресьядо обнажает их тела в своего рода СМ-игре, в которой, как кажется с точки зрения поэзии и фармакодозировки, С художник/философ контролирует М тело, но на деле позволяет фармакологическому и биохимическому процессу овладеть телом и, как мы предполагаем, разумом. Радикальный проект перехода Пресьядо, еще не завершенный, еще активный, является одним из самых на сегодня поразительных художественных исполнений: Художник/Мыслитель, использующий фарматехнологию как инструмент для создания произведения живого искусства посредством раскрепощения фармакона в дерридианском смысле; ОнОна занят творением киборгического человеческого тела (и разума) и Я с биофармацевтически модифицированной способностью разориентировать контроль воли со стороны ИИ.

Пресьядо также заявляет в своем тексте, что онона являются нашим «зеркальным» отражением. Всех нас. Мы являемся отражением егоее, мы также являемся «монстром», которого мы пробудили в теле Пресьядо. Кто/что/где тогда этот всеобъемлющий монстр? Неужели он действительно ускользнул от художника, ведения мастера, его господства? Неужели мы все превратились в доктора Франкенштейна, радостно экспериментируя с тем, что осталось от наших все еще человеческих тел? По-прежнему ли Пресьядо (и мы вместе с нимней) является Мэри Шелли, которой мы все хотели бы быть? Или, напротив, системы вторичной технологии и особенно искусственный интеллект оказываются уже новыми господами и мыслителями? Действительно ли мы находимся в той точке, где, согласно предостережению Хайдеггера, мы, люди, не контролируем передовые технологии и в особенности биофармацевтику?

Технологическое господство все больше принадлежит всеохватывающим алгоритмам и сетевым системам, использующим искусственный интеллект, цифровой, кибернетический и фармакологический протоколы. Системы вторичных технологий нацелены — в реальном времени — на человеческое в целом. Искусственный интеллект (ИИ) уже является сущностью, стремящейся относиться к «человеческому бытию» или со ответствовать ему формально, он уже имеет мало общего с цисрепродукцией, используя или пренебрегая различными способами возможных человеческих «экзистенций», доступных ему.

Чтобы приблизить себя к человеку, искусственный интеллект распоряжается невероятным количеством данных, хранящимся в человеческом мозге. Их необходимо проанализировать, расшифровать и структурировать для анализа ИИ. Это лежит в основе нынешнего нейрокартирующего угара победившей фармы: метод самообучения искусственного интеллекта, использующий сканирование с обратной связью в режиме реального времени^[11].

Исследователи Принстонского университета и лаборатории Интел, к примеру, разработали программу, позволяющую когнитивным нейробиологам составить карту мыслительного процесса. Расшифровка алгоритмов данных ней­рон­ной сети, получаемых в результате постоянного изучения в режиме реального времени мозговой активности субъектов, показывает, как деятельность мозга влияет на обучение, память и другие когнитивные функции. Цель изучения (или одна из основных целей), как утверждает лаборатория — профилактика депрессии: «Предыдущее исследование Принстонского университета наряду с другими исследованиями показало, что люди в состоянии депрессии больше обращали внимание на негативные раздражители, например, на изображения кричащих или плачущих людей, или фотографии катастроф, например, разливов нефти.

<…> Участникам исследования показывали ряд изображений нейтральных сцен и печальных лиц, наложенных друг на друга. Участников просили обратить внимание на сцены. <…> Пока участники исследования рассматривали изображения, им давали обратную связь в реальном времени. Если они отвлекались на печальные лица, программное обеспечение определяло это на основе сканирования мозга и усложняло задачу — пропорция сцен сокращалась, делалась тусклой. <…> С тем, как субъекты продолжали получать обратную связь, они начинали обращать внимание на менее негативно окрашенные изображения даже после того, как заканчивалось подкрепление. <…> Новое программное обеспечение можно не только запрограммировать таким образом, чтобы анализировать мыслительную деятельность во время реакции испытуемых на стимуляцию, но оно может применять новые инструменты терапевтического воздействия — изображения или другие медиа — чтобы переключить мыслительную деятельность с нездоровой модели на более здоровую»^[12].

Этот переход от «нездоровых» моделей к «здоровым» требует фактически нового картирования мозга через умную фармакопею. Она установила бы в мозге технику, позволяющую защитить человеческий мозг от любого контакта с болью и даже с дискомфортом путем закрытия любых допускающих их синаптических лакун. Как в случае тела, раскрытого Пресьядо, умная фармакопея поглощает тело. Она каннибализирует его: совершает шаг навстречу новым оккупированным человеческим мозгу и телу, собранным вторичной умной технологией.

Но это именно то, что, по крайней мере, в настоящий момент, не способны осуществить биофарма и умные технологии. Например, в трансманифесте 2018 года Пресьядо называет себя «контрабандистом между двух миров, миром «мужчин» и миром «женщин». <…> Двух миров, которые вполне могут не существовать. <…> Мне бы хотелось сообщать новости с позиции «найденного объекта», или, скорее, «утраченного субъекта», утраченного во время перехода»^[13].

И тогда егоее голос становится призрачным, открытым, отделенным от субъективности, словно он исходит от «потерянного объекта». Голос «трансгендерного» человека, попавшего в положение «найденного объекта» и появляющегося затем в качестве вновь обретенного объекта желания. Лакановский «объект а» не может (по крайней мере, пока) восприниматься умными технологиями. Черный ящик. Пунктум. Или «soeil noir», по выражению Юлии Кристевой — человеческая меланхолия, недоступная для умных агентов вторичной технологии, куда впадают травма, боль и даже влечение к смерти. Надлом. Предложение, которое очень хорошо вписывается в вызов, брошенный искусством в качестве ответа на нашу актуальную систему вторичных технологий.

Как и Пресьядо, стремящийся дезориентировать каннибализацию человека фармакопеей путем радикального включения фармакона в человека, так и испанский метакомпозитор, занимающийся изобразительным, танцевальным и синтетическим искусством, перформансист и пост­квир активист Хайме дель Валь пытается «размышлять о телесности в век Больших данных, когда возрастает роль прогнозирования и модуляции поведения через разложение жеста на рассчитываемые элементы, в результате чего происходит гомогенизация выражений, и при этом обеспечивается беспрецедентный контроль»^[14]. Несколько лет подряд дель Валь показывал в Испании и других европейских странах на различных площадках искусства фигуры и визуализации трансгуманистического состояния человека. Если Пресьядо предлагал настройку человеческого тела, трансэкпозицию, призрачный рост, подчеркивая фармакопею, то проект «Метатело» дель Валя использует желание перемен нашего современного экзистенциального модуса, измученного криминалистикой, биометрикой, программированием, сбором данных, визуальным сканированием, образными насыщенностью, нехваткой, производством, изменчивостью и растворением, фокусируясь на системах сетевого общения.

Мультимедийные работы дель Валя — кибернетический проект — представляют собой новую, размытую антропоморфную форму в попытке высвободиться из техносетевого кокона.

Его проект «Метатело», входящий в состав «Метатопии», отталкивается от биотехнологий и техноконцепций, таких, как «аморфогенез» или «ультрапортативность»^[15]. Предположения, которые фокусируются на растущей каннибализации умными коммуникационными технологиями. Техно-«метатело» дель Валя движется в коконе, словно пчелиная матка, которая появляется на свет в виртуальном улье; самодостаточный организм, обладающий разумом. Отстраненное и уже безразличное к старому (аналоговому) порядку номоса, земли и закона, оно дышит в жизненной системе, напоминающей роевой разум чистой эффективности, от которого хочет отделиться: роевой разум, уже принадлежащий эпохе искусственного интеллекта и вторичным биотехнологиям^[16].

Насквозь биополитический роевой разум, постчеловеческий номос, который дель Валь воплощает через свое собственное тело, ставшее кибертелом: вариация трансгуманистического кокона, которую он часто демонстрирует в своей мультимедийной инсталляции.

Кибертело дель Валя возникает словно жуткий призрак умирающего тела испанского диктатора — генерала Франциско Франко, находившегося в 1975 году при смерти. Франциско Ла рубиа Прадо сравнил Франко с киборгом^[17]. Медленная смерть Франко, подключенного к аппарату искусственного жизнеобеспечения, раскрыла, как в мультимедийном зрелище, переход биоконтроля от государства к сетевым системам правления.

Именно в 1975 году, наблюдая на экране телевизора предсмертные муки испанского диктатора, Мишель Фуко утверждал наличие вторичной технологии, оставлявшей далеко позади технологические возможности дисциплины, о которых он так много писал^[18]. Смерть Франко, писал Фуко, символизирует столкновение двух систем власти: суверенного господства над смертью, характерного для предыдущего номоса, с одной стороны, и технологий регулирования жизни, относящегося к нашей виртуальной, цифровой эпохе. Речь идет о биотехнологии, моделирующей ситуации массового воздействия, которому может быть подвержено население в результате случайных событий, возникающих в живой толпе, о технологии, которая пытается предсказать вероятность этих событий, или, по крайней мере, компенсировать их последствия.

Объединенные под незапоминающимся собирательным термином НБИК (нанотехнология, биотехнология, информационная технология и когнитивная технология), конвергентные биотехнологии образуют новое открытое поле деятельности: роевой разум, дышащий зловещим, сугубо экономическим и биополитическим порядком, возникающим в номосе чистого производства и чистого потребления, стремящийся к росту индивидуальной производительности на массовом уровне и к максимальному улучшению физических и умственных способностей человека. Жуткий девиз звучит следующим образом:

Если нейроученые могут это задумать,

Наноребята могут это построить,

Биоребята могут это внедрить, а

ИТишники (теперь ИИ) могут наблюдать и уп­равлять этим^[19].

Роевой разум, предназначенный для тотального производства, поставлен в биосистему умных технологий: «В контексте биосистемной теории роевой разум означает форму интеллекта, возникающую из сложных, множественных связей единиц, которые сами по себе обладают небольшим интеллектом или не обладают им вовсе; подобно рою пчел, которые, например, решают, что пришла пора деления, выбрать новую матку и отправить половину рабочих пчел вместе с ней в новый улей. Специалисты, изучающие поведение пчел, настаивают на том, что решение явно принимается не маткой, которую нужно уговаривать, а порой и насильно выталкивать из улья, а самим ульем — во взаимодействии рабочих пчел. У каждой организации, сообщества и семьи есть роевой разум, который принимает решения и выражает их в действии (или бездействии). Часто это происходит бессознательно или не демонстрируется открыто и нередко выступает против или вопреки решениям официального руководства. Управление этим роевым разумом, обращение к его потребностям, страхам и ожиданиям является важной частью управления»^[20]. Роевой разум искусственного интеллекта, следовательно, понимается как существующий в состоянии самоподдержания. Словно какое-то новое чудище, которое будет нести в себе состояние всех вещей, постполитическое государство, новый порядок, новый номос, продающий себя как состояние вечного мира внутри состояния вечного ужаса.

Поэтому признание боли и травмы является необходимостью. Умные биокоммуникационные и фармакологические технологии пытаются сегодня учредить такую existenz, которая не учитывает Реальное в лакановском смысле. Или тот след, ту тень, которую Деррида назы вает à-venir (грядущее). В канве человеческого существования настоящее и присутствие всегда омрачаются следом, прошлым и будущим, à-venir. Тем, что найдено. Всегда-уже грядущее (à-venir) очень близко к понятию wajud — арабскому слову, которое, вероятно, знал Деррида как сефардский еврей из Алжира. Оно означает как раз не Бытие, а то, что встречается или испытывается за пределами бытия. Как писал Кент Палмер, для Хайдеггера: «Существование само по себе — это то, что известно другим языкам, в отличие от Бытия в качестве общего понятия для Небытия. Наглядный пример — перевод с греческого через арабский на латынь. В арабском языке не было слова Бытие. У них было слово Ваджуд (то, что было найдено), и им пришлось создать технический термин для той части Бытия, которая выходила за пределы Ваджуда, которую они назвали словом Кун (создавать). Но впоследствии, когда труды арабских толкователей Аристотеля переводили на латынь, не нашлось слова для обозначения понятия Ваджуд, и так придумали термин Exi-stance (находиться вовне), и его наделили тем же значением, что и Ваджуд, среди значений которого есть и «экстаз». Хайдеггер ухватился за это значение экстаза, чтобы сказать, что проявление Бытия вовне себя в Dasein есть экстаз. Но это размывает значение слова «существование» в значении ваджуд, обозначающим то, что было найдено. Поэтому мы можем сказать, что Хайдеггер объединяет существование в значении Existenz с exi-stance или с экстатической проекцией Бытия. Это очень мудрено, но в  итоге не имеет ничего общего с существованием как ядром Бытия в том значении, в котором его обнаружили арабские переводчики Аристотеля. Это включение понятия Existenz в значении явления Dasein’у бытия — очень хитрое решение Хайдеггера, но оно скрывает первоначальное значение слова «существование» как чего-то найденного, как скалы, расположенной рядом с дорогой, которая никого не волнует и на которую никто ничего не проецирует. Экзистенция в итоге означает прямо противоположное, проекцию Бытия на вещи, придающую им ценность. Поэтому мы сохраним термин Existenz, изначально немецкое слово, которое Хайдеггер использует для общего концепта, чтобы отличать его от существования, которое трактуется как пустота или опустошенность, но на самом деле недуалистически»^[21].

Стоящая рядом с дорогой скала, которая никого не трогает и на которую никто ничего не проецирует, на самом деле находится в доме призраков, травмы и воспоминаний: в черной дыре, пунктуме, надломе. Это подлинный экс-стасис; разновидность ваджуда, достигаемого не только отстранением от бытия и ужаса, но их признанием. «Найденный объект», как бы это мог определить Пресьядо, испытывается лишь в смещении, дезориентации положения субъекта. Путем избавления от субъекта в принципе или прослеживания его иначе: как несубъекта. Этот шаг требует не блокирования неудовольствия, к чему стремятся новые «умные лекарства», но его принятия, восприятия трех значений pharmakon’а, о которых писал Деррида: лекарство, яд и козел отпущения.

Если транспризрак, движимый умными биотехнологиями, бродит по миру, то переход между человеческим и постчеловеческим подрывают жуткие и радикальные трансинтервенции современного искусства. Передавая нечитаемое для искусственного интеллекта сообщение, трансискусство сегодня держит зеркало тому самому монстру, которым мы все являемся. Подобно страшному фотомонтажу «Мюллерета» фотографа Хорхе Руэды, созданному им в пе риод смерти Франко в 1975 году, современные художественные трансинтервенции радикальным образом противопоставляют нам темную обитель боли, травмы, зависимости, заражения, переходных состояний, творения, к которым искусственный интеллект по-прежнему не способен прикоснуться.

Перевод с английского АННЫ ЛИКАЛЬТЕР