Слои+пропитка:

Подружка

Вопрос подружки мы считаем узловым и стратегически важным способом построения (женской) коммуникации в реальности, это создание эффективной и опасной конфигурации-притяжения, которая требует особых форм внимания другая к другой, чувствительности, аффективной сонастройки и прочих форм прилегания и проникновения. Говоря словами Донны Харауэй, подружки — это узелки иммунной системы, резистентные и сообщаемые между собой. «Без подружки — ни в жизни, ни в искусстве!» — говорят Стелла Дарвин и Гингема Хабермас, Мэрри и Мальввина, Эля Латур и Лиля Латур, Сцилла и Харибда, Сильвия Вульф и Вирджиния Плат, Электра и Антигона, Проззерпина и Персеффона, Дерзкая Девчонка и Маленькая Воровка.

Это боевитое единство, интенсивная и сложная сонастройка избыточна и необходима одновременно — она эффективна как форма наслаждения и реализации женской чувственности и субъективности, а также как форма женского совместного производства, в том числе культурного. «Женская культура — сознательный продукт, произведенный механизмами создания притяжений»^[1].

Важным термином-регистром этого производства мы считаем «парный инсайт» — одновременное чувственно-аффективное «озарение»-продвижение-вместе между подружками — что-то, что, возможно, обнаруживается только в женском опыте совместности, вне пределов возможных сексуальных отношений между женщинами, что-то, что побуждает представлять: «Возможно, в будущем женщины будут биться за взаимную любовь»^[2].

Рядом можно расположить еще один специфический, произведенный нами термин «принцест». Инцест невест-подружек (или принцесс-подружек), позволяющий описать, с одной стороны, сложность «слоеной структуры» их дружбы — разнонаправленный эротизм подружеских притяжений. А с другой — иронический практический пример освоения концепта «нью кин» Донны Харауэй — подружка как новая специфическая «беспричинная» форма близости, притяжение не по крови, но по выбору. Она пишет: «В колледже я была под впечатлением игры слов у Шекспира — племя (kin) и добрый (kind) — самый добрый не обязательно связан с вами родством; становиться племенем и делать добро (как категорию, как заботу, родство душ, не связанное с рождением, вторичное родство и множество иных отголосков) — это расширяет воображение и может изменить историю»^[3].

Кроме того, у подружек возможны ситуации «инсайт+инцест» и «инсайт+инсайт» — инсайт (insight) как феномен, описанный выше, и инсайт (incite) как побуждение или форма взаимовозбуждения женщин.

Всерьез играть

Мы находим игру, в том виде, в каком мы ее практикуем — важной ситуацией, средой взаимодействия, важным режимом удовольствия-видимости или удовольствия-слышимости. Игра как особый способ обрести язык, или голос, или возможность самим чувствовать, слышать, осязать, впитывать, наполняться ярче и острее, взаимопроникать.

Впервые играя в шалаш «Добро Пожаловать В Кукольный Дом», мы написали: «Наконец, наше желание — играть. Это желание связано с недостатком нашего значения в гегемонных дискурсах, блокированием ненормативных типов удовольствия слабых — женских, детских, любых удовольствий “других“. Играя, мы можем произвести игровую общность — в попытке установить, вырастить через игру новые связи (дружеские, аффективные, чувственные, телесные, онтологические), облекая в форму игры поиск и утверждение самых интимных и, вместе с тем, разделяемых другими желаний и надежд — общность, которая может быть политической».

 Еще одно наше правило в играх, озвученное в видео «Эклер истины»^[4], гласит: «Несерьезная серьезность — наш этический горизонт». Заявляя это, мы понимаем несерьезность как “настройку“ для серьезности девочек — эта серьезность специфична и может быть представлена, произведена только в такой обуславливающей каемке, возможно, это режим, но лучше — манера, стиль, помпа (технология преобразования одного в другое — мускульной энергии в энергию потока или форма пышности).

В этих и других наших играх — «Празднике непослушания», «Палисаднике Мэрри и Мальвины или Палисаднике Познания и Наслаждения», «Боевом лепестке» и других, не очерченных столь формально ясно — нам нравится быть ироничными, но об иронии мы думаем как о «выпутанной» из клубка мальчишеского постмодернизма и понятой с позиции Донны Харауэй и объектно-ориентированного феминизма: «Ирония заключается в противоречиях, которые не разрешаются в более объемные целостности, даже диалектически, в напряжении удерживания несовместимых вещей, поскольку обе или все необходимы и истинны. Ирония — в юморе и игре всерьез. Это и риторическая стратегия, и политический метод, хотелось бы, чтобы ему оказывалось большее уважение со стороны социалистических феминисток».

Ценным политическим ресурсом, находимым нами в игре, является воображение — «ресурс, подсказывающий ряд весьма плодотворных комбинаций», например, телесной и социальной реальности, или комбинация «сильнодействующих грез» и материальной реальности, или политически-фантастического и политически-научного анализа.

К тому же, играть — это еще и способ быть маленькими, невидимыми, слабоуловимыми и опасными — это режим «Мы выкрикиваем кукольные проклятья из-под стола» — продуктивный уровень «детских» микроврезок, деконструирующих прорезаний, которые мы делаем, часто будучи, что важно, разгневанными. «Она прекрасна и она смеется» (и речь здесь о недобром Хохоте)^[5].

Детское, подростковое, Джульетты

Итак, играть в Кукольном домике — это быть «детскими», будучи женщинами, так как кукольный дом — это вид резервации в пространстве частного для всех тех, кто в доме «не мужчина». Кукольный дом — место «девочки». Но что там происходит? Что-то «маленькое и опасное»^[6], микрооперации и микроситуации — «признания кукол в шкафу с раздвижными дверями во время Мессы на платьях»^[7], производство каждодневной завороженности и заботливости девочек в отношении кукольных домов и домиков Барби. Даже если твой домик на помойке, как у Донны в «Welcome to the dollhouse».

Для выражения этой «девочки» у нас есть игра в «Джульетт», которая описывается как женщина+подросток, это срез аффективности и сексуальности: «Джульетты» выступают в качестве девственниц-самоубийц и в качестве «убежденных, что Идеальный Другой обязательно существует. Тем не менее, как это прекрасно раскрывает гений Шекспира, убежденность оказывается хрупкой и с трудом выдерживает натиски латентной подростковой полиморфной несговорчивости, сохраняющейся с детских лет. Вот пример в доказательство этой мысли: под поверхностью экзальтированного дискурса влюбленных ощущается садомазохистское желание. Джульетта буквально разрезает тело Ромео на части с приходом ночи: “О, тихая, ласкающая ночь, / Ночь темная, приди, дай мне Ромео. / Когда же он умрет, возьми его / И раздроби на маленькие звезды…“ (III, II)^[8]». Или второй вариант прочтения — Джульетта: «О, тихая, ласкающая ночь, / Ночь темная, приди, дай мне Джульетту. / Когда ж она умрет, возьми ее / И раздроби на маленькие звезды…»

А еще кукольный дом — это место и для мальчиков, которые никогда не станут мужчинами, ведь, как писала Гертруда Стайн в «Автобиографии всякого»: «Какой смысл быть маленьким мальчиком, если ты собираешься повзрослеть и стать мужчиной?»^[9]

Мы активно вводим в свою игру атрибуты «кукольной невинности», возможно, их даже фетишизируем — так мы «цитируем то, что угнетает, чтобы сделать его новой формой защиты»^[10], а невинность превратить в неневинность.

Удовольствия, наслаждения, насаждения, причуждения

В «Эклере истины» мы утверждаем: «Наша тактика выглядит как соблазнение» — с одной стороны, мы направляем свою «кукольную» или «женскую» интенсивность вовне, реализуя стратегию эфемерного туманного соблазна, ведь неясно до конца, кого мы хотим соблазнить и во что — соблазн, натыкающийся на стену слез, смазок, загадок. С другой — это удовольствие другая для другой, что-то, что маркирует наши типы удовольствия как «женские», «типы удовольствия, что многих объединяют»^[11] в стенах «кукольного дома» — стразы, сказки, гадания, ненависть, письмо и рисование, чаепития, походы за парными («диалектическими») нарядами в секонд-хенд «Свалка», «салатик, шляпка и скандал», духи и перчатки.

Это также и маскарадно-дидактические удовольствия — воспитание, обучение, насаждение, «дрессирование» и «наказание» Буратино и других «воспитанников», в особенности хорошо реализуемые в «Палисаднике Познания и Наслаждения или Палисаднике Мэрри и Мальвины» или в «Празднике Непослушания». Здесь стоит упомянуть еще один самоизобретенный термин «причуждение» — как странную притяжательную эмансипаторную инверсию «отчуждения», следствие некой «жажды», сохраняющую при этом условие чуждости чего бы то ни было, невозможности растворительной империалистической инкорпорации-отождествления, скорее, это работает в логике интимного интерфейса — штучной сцепки-соединения, приятно-тесного спаривания.

Удовольствием мы находим само это научно-фантастическое производство «терминов» — удовольствие вычленять «маленькое и опасное», производить и лелеять различие: «Ласкай различие как две черных гальки после прилива под язычком!»^[12]

Свои героини

Ограничимся цитатой: «Нага, Гея, Тангароа, Медуза, Женщина-паук и подобные им многие тысячи имен прекрасно чувствуют себя в спекулятивном формате, который не мог и вообразить себе Лавкрафт — во взаимосвязанной сети умозрительных сюжетов, теоретического феминизма, научной фантастики и научного факта. Немаловажно, какие из историй рассказывают истории, какие из концепций мыслят концепциями. С математической, визуальной и нарративной точек зрения имеет значение, какие символы символизируют символы, какие системы систематизируют системы. Все тысячи имен слишком велики и слишком малы; слишком велики и слишком малы все истории. <…> нам нужны истории (и теории), которые достаточно велики для того, чтобы суммировать сложности, чтобы держать границы открытыми и ненасытно создавать удивительные новые и поддерживать старые связи»^[13].

А также допустим оговорку: список примечаний не сможет вместить указания на всех героинь, что вбирает наше письмо: зачастую любовная инфильтрация ими как таковая не находима на определенном «месте», но узнается через особость настроения и ритма, консистенции и интонации, через присутствие коллективного «страстного голоса, вживляющего в говоримое жизнь»^[14], или узнать ее сложно — она одна из мириад родственных вторжений, одна из мириад отпечатков.

Матка беременной монстра, где мы читаем и пишем^[15]

У нас нет Языка в распоряжении, мы производим альтернативные языки из альтернативных логик, эти языки «классные и опасные», разрушительные и созидающие как пересобирающие возможности и намерения, это «обломанные пластиковые язычки», например, язык гугл-переводчика, который конвертирует для нас тексты наших любимых песен в неповторимый «кукольный» слог, чувственно и смыслово двоящийся («троящийся», «четверящийся» и так до бесконечности). Язык может быть не общим для всех, но от того не менее эффективным («нам не нужна тотальность, чтобы хорошо работать»), в нем важны «шум и загрязнение» как способы борьбы с идеальной фаллогоцентристской коммуникацией, но и как само условие нашей поэтики.

В отношении языка нам нравится как линия «écriture feminine», женского письма, — рождать гугл-доки в экритюрной пеленочке вместо младенцев (или вместе-с), — так и одновременно с тем мысль и чувство того, что проблемы языка и его сферы влияния не всеобъемлющи, его значение преувеличено благодаря распространившемуся наследию постструктурализма и язык может быть «нелакановским» — не производящимся структурой желания («как воображаемой силой производства языка и гендера»).

Мы настаиваем на важности борьбы за власть в языке (но это не «мечта об общем для всех языке как тоталитарная») и борьбы за смыслы письма, мы просто этого хотим.

Исключены ли мы из языка? Интереснее думать, наблюдая за собственной практикой, подобно Марку Фишеру, который предлагал в «Непрерывном контакте» трактовать Люс Иригарей, избегая ее прочтения через «известный нарратив о женщинах, ”исключенных“ из языка» — женщины не используют его (язык), а в нем существуют, например, в мессенджерах как «современном проявлении давней традиции вовлечения женщин в письмо и эпистолярные технологии», а «эпистолярный жанр и роман связаны, в свою очередь, как на формальном уровне, так и на уровне содержания — невозможно представить какой-либо из великих литературных романов, если удалить из него переписку». «И, конечно, сам жанр романа исходит из готического романа (истории любви), созданного женщинами и для женщин»^[16].

В такой повседневной языковой коммуникации мы «выплетаем» свои концепты, перцепты и проприорецепты, собирая ягоды в чужом саду (саду Логоса) или выпекая свои «эклеры истины» (термины нашего Отдела Научной Красоты) и наполняя их нежные вздутые полости свежим кремом — хотя собственное от чужого не так легко отличить: технологии взаимовтекают друг в друга, Логос подтекает временами Молочком Киски после удара молнии, а мы радуемся умению чувствовать разрывы вместо непрерывности («Car la poudre et la foudre c’est fait pour que les rats envahissent le monde»)^[17]. eclair+éclair (эклер+ молния), voler+voler (летать+красть). «Добро пожаловать злодейкам всех сортов — be it through plunder, be it through theft, be it through looting, be it through pirating»^[18].

Но есть у нас и гостеприимные технологии — чтение женщин-писательниц как операция чувственной доверительной рецепции и любовной обработки-дробления-на-звезды женщин женщинами — так мы выловили ловкими пальцами из Моря Медуз Элен Сиксу и Люс Иригарей, Каскад непристойных терминов французской теории и посадили его в Палисаднике Познания и Наслаждения.

Наш медиум

Кукольный дом сам является нашим медиумом, это тотальный (в условиях нашей предельной локальности) способ обустройства и обрамления, форматирования, возведения укрытий («сейф плейс») и передвижных укреплений, которые залезают, закрадываются на чужие территории, путают, нарушают, размывают чужие границы подобно птицам и во­рам — нескончаемая декорация-конференция, научно-увеселительный институт, домик из веточек, праздник непослушания, где можно удобно устроиться и самим, нашими тельцами — на пенопласте в шалаше под открытым небом, в домике из стульев и одеяла, на полу на подушках у розеток, которые украшены наклейками, чтобы не скучно было слушать лекции. Этот медиум может быть представлен как жидкий и хитрый, выскальзывающий из рук, или в качестве метафоры «по музею с мокрым бантиком»^[19].

Отец вездесущ

Мы, Электра и Антигона, с дочерней (не)верностью насмехаемся над вездесущностью Отца (его сексизмом, мизогинной монструозностью, империализмом, его «старыми машинами, что ездят по нашим чувствительным полям»^[20]). Мы хотим путем захвата его орудий клеймить (отцовский) мир, который заклеймил нас как других, действовать наперекор происхождению в качестве «незаконных отпрысков без корней и истоков». Мы как киборговые дочери любимой нами манерной и слегка помпезной Донны Харауэй непочтительны и не помним космоса.

Наш вздорный девиз: «Переприсвоить все!» — что, возможно, значит «перевыкрасть», где контркража — это «локальная возможность глобального отмщения» как этическая и политическая смелость разглашать их сильнодействующие секреты, призванные отцами на помощь для поддержания незаконных оснований устроения их капиталистически-империалистического космоса истории, стоящего на «убийстве» (не невинной) женщины и его сокрытии, насилии и захвате власти наделять существованием.

Например, тут возможна коммуникация с отцовским с помощью плагиата. Плагиат — это лишь иной способ совершить инцест. I absolutely love to^[21]. Также хороши сочетания: летать и красть, подбивать на инцест, нью кин-принцест, эклер и молния — как инструментарий для покушения на сильных с негодными средствами. И напоследок тем, кто собственными силами и операциями изъятия лишен чувствительности к различию и исключению (и многой другой), мы говорим: Я существо из грязи, а не небо — I am a creature of the mud, not the sky^[22].

From the Dark continent

Термином «dark continent»^[23] Фрейд отметил женскую сексуальность, женское желание, их неизвестность и недоступность (мужскому) психоаналитическому знанию. Мы хотим сохранить эту жемчужину и заметим, что «dark» здесь подспудно или открыто имеет значение угрозы, безобразия и ужаса, а также — по иронии — иронии!

Это схоже с темно-экологическим возмущением Тимоти Мортона, которое утверждает, что «поместить что-то, называемое Природой, на пьедестал и любоваться им издалека — это делать с окружающей средой то, что патриархат делает с фигурой Женщины. Это парадоксальный акт садистского восхищения, тогда как фактически мы вплетены в природу и состоим с ней в отношениях сети»^[24]. И вот нечто далекое и вытесненное на пьедестал шлет дурные вести — Прекрасная Дама угрожает, или не вписанное, по психоаналитической мысли, в культурный порядок женское, просачиваясь как неприятный объект (abject), пугает и отвращает.

Потому мы предпочитаем истории с грязью (squalor, mud), потому Сцилла и Харибда не прочь «утопить патриархат в своем море процедур»^[25] и вернуть фаллогоцентризму его исключенных, вытесненный им слизистый вагинальный секрет: «Не чудо, в итоге, если поглотит его вода. Вот сколько от дивной песни бывает порой вреда»^[26].

Поливай Палисадники Полилектики!

Нам не нужна диалектическая процедура снятия противоречия, мы хотим удержания противоречий в живом неразрешенном состоянии, несостыковки и несшиваемости. К тому же дихотомическая черта, что эти противоречия расчерчивает до того, как их синтезировать, нам кажется недружелюбной меткой грубого и властного дихотомического членения мира. Потому на замену устаревшей диалектике мы вывели полилектику — продуктивную ироническую термин-грезу, сообщающую о множественности, гетерогенности, гетерохронности без возможности снятия и частичности без возможности тотализирующего распространения, мечту о локальном и ситуативном как основании Палисадника Феминистской Эпистемы (и ее «нестабильной онтологии») — в которой пышное, грустное, чистое, грязное, сладкое, тревожное плодотворно уживаются одновременно.

Формулы

МЯСО, РАЗУМ, ВООБРАЖЕНИЕ (+ДЫХАНИЕ)
НЕНАВИСТЬ, ПИСЬМО и РИСОВАНИЕ (+ЛЮБОВЬ)
нарушенные границы+сильнодействующие сплавы+опасные возможности+ночные грезы общества

OOF is a triсkster… It’s pretty genius

«Добро Пожаловать В Кукольный Дом» в своем материально-дискурсивном производстве стоит на плоско-онтологическом ландшафте, чувствуя в качестве сложностей и проблем необходимость прощупывания возможностей взаимной коммуникации, режимов видимости, слышимости, ощущаемости, включая отсутствие коммуникации, и учитывая зыбкость маршрута и условие осторожности движений, при этом переживая небывалую объемность, удовольствие и плодотворную сложность нахождения где-либо и когда-либо. Но феминистское маскарадное вторжение куколки с завитыми кудрями и в платье с оборками в эту идиллию сухих единичных объектов (подобно нашему Каскаду непристойных терминов, вытекающему из щели растущего дерева и связанному между собой розовой ниткой), издевательски предлагающее объектам подтекать, сочиться, испускаться, смазывать, загрязнять чистоту звездного неба — для нас по-настоящему непристойно желанно и восхитительно соблазнительно. Allure and Abjection!

with Love and Squalor,
Жанна Долгова и Ульяна Быченкова,
from Dark Coincident