Странная ирония истории — дружить через голову: то, что было крайне востребовано в 1990-е как радикальная своевременная рефлексия, показалось в 2000-е консервативной психоделикой постмодерна. Оставалась незамеченной концептуальная работа с новыми технологическими и политическими условиями. Так, интеллектуальные поиски 2000-х опирались через голову непосредственных предшественников на философию 1960–1970-х (операизм с его политикой множеств, делали ставку на переактуализацию критической философии). Но 2010-е находят в «технопсиходелии» 1990-х опыты новой онтологии, расчищенное от прежних концептов поле для новой политизации (ксенофеминизм, акселерационизм). Начинается перепрочтение текстов ранней кибертеории с це­лью вычленения неорациональных практик. Снова становится актуальной философия техники, а также вспоминаются движения киберфеминизма и киберпанка, нойз, фэнтези, и даже частично возвращается мода на альтернативный рейв. Можно сказать, что мы теперь себя обнаруживаем в той культуре, фазовый переход к которой был отмечен на рубеже 1980–1990-х. И теперь важно исследовать, какие смыслы в эту ситуацию были вложены и как в ней устроена постановка проблем и возможностей, какие объекты оказались препарированы и какие инструменты изобретены.

С целью разведки в недавнее прошлое я обращаюсь к текстам сетевого журнала Киберфеминклуба Виртуальная анатомия (1995–1996), в основном его первого номера, до того, как журнал разросся в разнообразный ресурс: библиотеку, новостную ленту, художественные и социальные проекты. Сайт закрылся в середине 2000-х. Я выбираю тексты и фрагменты, концепты или методология которых могут оказаться актуальны для сегодняшней ситуации. В фокусе исследований журнала — анализ связности дискурса и телесности, семиотики и технологии. Мы пытались преодолеть лингвоцентризм, критику идеологии и биодетерминизм через понимание технологии как операциональной логики, которая производит «природокультурное» форматирование тел, машин, дискурсов. Журнал создавался в Киберфеминклубе, в галерее 21, в промерзшем сквоте на Пушкинской, 10, зимой 1995–1996 годов в атмосфере коллективного веселья, перманентного теоретического семинара и телеконференций с формирующимся интернациональным движением киберфеминизма в унисон с выставками экспериментального ТВ (Cyberbaby TV К. Митенева, Пиратского телевидения Ю. Лестника, Т. Новикова, В. Монро), экранными инсталляциями (инженерный театр АХЕ, О. Тобрелутс). Тому же времени принадлежит выставочная программа Анны Альчук «Границы гендера». Несколькими годами раньше вышел русскоязычный номер известного феминистского журнала Heresies под редакцией Наталии Каменецкой и Ирины Сандомирской. Все это вместе создавало ощущение плотной культурной среды и ясного вектора трансформации культурно-социальной ситуации.

Статьи журнала пытаются определить границы и операторы новой технокультурной ситуации. Олег Филюк (философ, куратор, создатель московского Института искусства и технологии [1995–1997], погиб в 1997) анализирует смещение смысловых границ и эстетической чувственности людей технологической эпохи. Эта линия исследований развивается в работах Льва Мановича, начинавшего в то же время начала 1990-х. Валерий Савчук (философ, создатель медиафилософского центра Санкт-Петербургского университета) пишет о парадоксе, тогда казавшемся неожиданным, — архаическом возрождении в технологически опосредованном культурном пространстве. Ирина Актуганова (создатель и директор Киберфеминклуба и Галереи 21) размышляет о преемственности технокультурной парадигмы и опыте информационной мобильности, распадающейся позднесоветской культуры. Ирина говорит о ситуации, в которой возникает новый запрос на рациональность, то есть пересобирается хрупкость мира после «падения языков власти и сопротивления»: «Лучше быть живой киберфеминисткой, чем мертвым львом» (парафраз известного высказывания Харауэй «Лучше быть киборгом, чем богиней»).

Ольга Суслова (философ, психоаналитик, работавшая в Санкт-Петербурге и Париже) описывает операторы телесной сборки как функциональные органы, формирующиеся различно в разных культурах. Если сейчас пост­гуманизм рассматривает соединение машинного и живого, симбиозы макро- и микросуществ (что пока скорее манифестация, чем операция), то инструментально эта аналитика базируется на деконструкции тела как натурально данного.  Статья Ольги, написанная более двадцати лет назад, предлагает ясную операциональную логику, что кажется особенно значимо, если говорить о неорациональном повороте современной философии и попытках преодолеть лавткрафтианскую и «слизистую» неразборчивость.

Обращение к раннему «учредительному» периоду технофилософии пока несистемно. Проявилась мода говорить о CCRU — технофилософской группе Уорвикского университета 1995–1998 (Сэди Плант, Ник Лэнд, Марк Фишер и другие), но надо понимать, что это не локальный феномен, ему предшествовали многочисленные конференции, проходившие в начале 1990-х в Роттердаме, Берлине, Санкт-Петербурге, и сетевые группы NetTime, Faces… Из русскоязычных журналов того времени можно вспомнить Комментарии^[1], отчасти Митин журнал, позже Птюч. Кодом отличия новой генерации журналов был отказ от критического нарратива диссидентcких журналов, которые стремились к конфликту властной речи и речи сопротивления (соц-арт). Новые приемы были скорее близки абсурдистским обэриутским (шизореволюционным) стратегиям, то есть разборка на элементы и их пересоединение через ассоциативные вариации (ассамбляжи). Виртуальная анатомия была первым электронным русскоязычным журналом, который пытался анализировать этот новый тип чувственности и новой рациональности.

 

Из предисловия к журналу Виртуальная анатомия^[2]

Журнал имеет своей целью проследить изменения образа телесности в современной культуре, изобилующей смещениями и разрывами политической, идеологической, психической стабильности. Деструкция идеологии, семиотический хаос, нетрадиционные психотехники, сетевой опыт осуществления тела становятся теми культурными стратегиями, которые подвигают нас к анализу теории субъекта и новых телесных практик. Мы хотим рассмотреть тело в многообразии его полисемантических оболочек, тело как подвижную, текучую, мутирующую культурно-историческую конструкцию органов.

Нас интересуют векторы, способы, механизмы и скорости, в которых существуют классическое западное, западное маргинальное, магическое, рациональное, сакральное тело. Мы представляем тело населенным органами, подвижными семио-функциональными сгустками, которые, путешествуя по телу человека, реально укоренялись, вживлялись в тело, становясь органическим источником построения любой исторической идентификационной модели <…>

Тело и телесность являются ментально-физиологической конструкцией. Европейская анатомия и физиология создают европейское тело, индуистская или даосская традиции формируют телесность другим способом, иначе собираются органы, их образы и их функции. От того, как формируются дисциплины органов, зависят функциональные механизмы обратной связи — непосредственная работа тела и его органов.

 

Ольга Суслова
Семиотика телесного образа

Образ тела как воображаемая конструкция обретается человеком на младенческой стадии формирования психики — стадии зеркала. Составленный из либидинально валоризованных частичных объектов, усилиями психической активности собирания в целостность он становится ядром его дальнейшей личностной идентификации. Эта воображаемая конструкция в своей последующей судьбе будет занята осуществлением всех функциональных единств, так или иначе связанных с телесным опытом человека, так как будет отвечать за все иллюзорные психические единства, собирающие человеческую телесность в символическую практику телесного осуществления. Впоследствии это символическое воплощение тела будет очерчиваться достаточно обширным контуром навыков и умений, телесных практик, техник и технологий, составляющих телесный образ.

Действительно, тело будет осуществляться в символическом напряжении, но эта экспликация телесной органики в символическое проистекает из первых опытов освоения ребенком своего тела. Ребенок компенсирует свое изначальное физическое «несовершенство» безусловной ассимиляцией и интеграцией в окружающий мир. Начало этого процесса организовано как постоянно изменяющаяся поверхность физического организма. Другими словами, восприятие начинается со сцепления своего телесного опыта существования, которым является младенец по отношению к значимым окружающим его объектам (образы, частичные объекты), с сенсорным воздействием, которое они производят. «При увеличении сенсорной информации, визуально-слуховые столкновения с реальностью могут являться причиной путаницы, но вместе с тем, именно они формируют то, что Лакан называет «letters» (абстрактными означающими) тела в до-зеркальную стадию идентификации» (см. Ragland-Sullivan p. 21). Эти «буквы», собственно, есть результат сенсорного отклика младенца на прикосновения, взгляды, звуки и образы. Приписывая этому процессу «языковые» метки, Лакан уподобляет возникающие на теле очаги сенсорного опыта языковому механизму, подчеркивая тем самым нейтральность образующихся зон, которые оказываются значимыми лишь при разности потенциалов последних. Другими словами, сенсорная поверхность тела осваивается путем сличения и комбинации абстрактных означающих тела.

Итак, наиболее значимым фактом, который выносит ребенок из до-зеркальной стадии, является «непоправимая (неустранимая в дальнейшем)» символизация тела, которая далее будет продолжена в стадии зеркала и которая осуществляет, собственно, сцепление телесной идентификации с человеческим образом. Таким образом, символизация внешней среды, так или иначе связанная с телесными функциями, будет проистекать из первых опытов освоения ребенком своего тела, для которого источником информации будет выступать слитое с матерью тело и дальнейшее разотождествление с ним. Лакан утверждает, что из-за того, что ребенок сначала воспринимает свое тело составленным из разрозненных «частичных объектов», и в дальнейшем, взрослым, он никогда не будет воспринимать свое тело как абсолютно цельный образ.

Здесь необходимо прервать логику и устремить свой взгляд на процесс собирания органов, полученных ребенком в наследство. Без сомнения, посредством первых соприкосновений-реакций на внешний мир человеческое тело эротизируется. Эрогенные зоны, которые «открыл» Фрейд — рот, анус, гениталии — становятся таковыми в силу того, что они оказываются выделенными из соседних, прилегающих к ним в силу превосходства выполняемых ими функций в раннем детстве. Поэтому позднее они играют ключевую роль во влечении и сексуальном желании. В свете этой теории, по всей видимости, подобными «эротическими» органами должны являться также глаз и ухо. Тем не менее, остается безответным вопрос, как и когда «открываются» другие не менее важные в символическом осуществлении тела органы, такие, как сердце, рука, и далее разум, душа (Если под органом понимать некое функциональное единство, то разум, душа — также правомерно называть таковыми.) Если процесс обнаружения их оказывается тождественным упорядочиванию абстрактных означающих тела в единый телесный образ, описанный Лаканом, то пополняемая ребенком воображаемая органическая коллекция должна, по-видимому, подчиняться символической логике упорядочивания и иерархии. Эта логика достаточно жестким образом коррелируется с культурной.

Для Лакана структура воображаемого определяется структурой символического, и хотя воображаемое представляет собой скорее довербальный регистр, производящий опыты тела, тем не менее, его визуальная логика упорядочивается как структура различных атематических элементов, которые, будучи включенными в последнюю, смещают свое содержание, форму и значение. Упорядоченный телесный опыт отливается телесностью, или тем, что мы привыкли понимать под этим понятием. Таким образом, логика символизации воображаемого телесного образа сама по себе составляет логику развития культуры. Если попробовать проследить ее, то процесс конституирования телесного образа будет различаться по самому принципу, и можно будет убедиться, что экспликация воображаемого образа тела в символическое на протяжении культуры не раз меняла свои очертания, претерпевая заметные перестановки. Тело невычленимо участвует в создании культурного слоя знаков настолько, что в вытесненном символическом мы можем угадывать и открывать лишь следы того интенсивного потока, который привел в активность эти знаки, ибо телесное образование имманентно расчленяющей и упорядочивающей функции сознания конгруентно обустраивает пространство внутреннее и внешнее. И в том и другом случае будет работать единый механизм телесного отреагирования, проявляющийся в нахождении адекватного символического выражения. Поэтому можно говорить, что обустраивание и обживание человеком окружающего ландшафта будет идентично ритму обживания пространства внутреннего.

Использование аналогии «взросления» — поэтапного формирования базовых механизмов психосоматики — к процессу развития культуры — соблазнительная уловка, используемая на протяжении веков. Если совместить детский опыт с опытом детства человечества, то выпадение из лона природы отмечалось как снаружи так и изнутри — по направлению к атомизации и членению человеческих телесных функций. Чем дальше от единого с природой тела, тем подробнее и скрупулезнее исследуется тело. Анатомический атлас составляется по аналогии с земным. Так сибирские шаманы описывали внутренности по аналогии с земным и подземным ландшафтом. Таким образом, символическая логика единым образом структурирует внутренний и внешний космос человека. В греческом гармоническом космосе с трудом можно выделить преобладающий орган, который организует всю телесную практику, по всей видимости, речь может идти только о комбинации стихий, жизненных жидкостей (слизь, желчь и так далее). Другой пример, открытие круга кровообращения, как описал Гигерич, совпало с установлением собственно христианского мировоззрения, которое получило замкнутость в пределах своего индивидуального тела, что совпало по времени с появлением Декартовского «cogito».

 

Олег Филюк
Война процессоров, фрагмент из задуманного ремейка Пассажей Беньямина «Архитектура процессора 486DX4»

Мир постоянно скользит, в этом скольжении мы едва различаем черты предшествующего века, те мотивации и желания, которые сплетали его ткань. Мы не можем в этом потоке помнить тот взгляд, но мы должны говорить об этих различиях, чтобы по-настоящему почувствовать разницу обстоятельств, с которыми сталкиваемся как с повседневностью, тем рисунком предпочтений, который окрашивает наши выборы, который отделяет наши дни от прошлых... Что было характерно для взгляда Беньяминовского, того взгляда, с которым мы встречаемся в Пассажах? Он ходил по этим стеклянным павильонам и, наверное, был единственным, кто ВИДЕЛ XIX век ТАК ОЩУТИМО, XIX  век, который был уложен в эти экспозиционные пространства. Фактически это было как-то сопряжено с его внутренней судьбой, внутренним ритмом.

Мы попадаем в еще более эфемерные дигитальные миры, наш глаз все больше моделируется в другом географизме виртуальных объектов и событий, находится где-то в непосредственной близости от вычислительных моделей и приближается, может быть, к тому радикальному опыту, в котором архитектоника нейронных связей будет напрямую скоммутирована с архитектоникой программных процессоров, напрямую обрабатывая прерывания.

В архитектуре 486 процессора, задолго до тех графических возможностей и визуальных ландшафтов, которые он может обрабатывать, прочитываются все мифы и надежды ХХ века, все, что в него не вложили. Например, только сейчас становится понятным, что процессор должен изначально быть мультимедийным, помимо вычислительных функций он еще должен компилировать пространство различных сенсорных модальностей и генерировать поле памяти, синхронизирующее их взаимные вызовы и обращения. До сих пор в существующей архитектуре процессоров возможность контактов между модальностями: слухом, зрением, кинетическим чувством решается на периферии при помощи карт расширения. Мультимедийные объекты до сих пор никак не представлены в собственной архитектуре процессора. Точно так же в моделях сознания, которые задействованы даже в самых радикальных художественных проектах ХХ века, невозможна развертка мультимедийных представлений. По образному выражению Поля Вирилье, сознание ХХ века раздавлено кинематографом, оно «распято на экране», оно лишено объемов, субмодальных переходов, доступных пластичности дигитальных сред.

Я думаю, что с архитектурой сетей, архитектурой процессоров, с маркетинговыми стратегиями, в которых компьютерные фирмы распространяют новый образ жизни, должен работать новый искусствоведческий анализ. Он должен иметь дело с виртуальной архитектурой технологий, которая очень человеческая, очень антропоморфная, всегда возникает на границах субъективности и переопределяет ее. Исследование этого пространства сетей, пространства архитектуры виртуальных машин и есть задача современного искусства —  это значит выйти в ту зону, где впервые открывается опыт соразмерной современности —  опыт переопределения телесности, потому что в эти материализованные знаки современности оказались собраны те способы связи, посредством которых мы вступаем в отношения, те образы, в которых мы начинаем любить и ненавидеть,  образы, в которых устанавливается коммуникация и властные отношения. И прочесть их сейчас, прочесть здесь, на краю скриптуальной культуры — задача искусствоведения...

Сейчас по-настоящему значимыми становятся скорости, взаимодействие в интерактивном режиме реального времени. Я не берусь говорить, что тут более значимо, может быть, то, что почти все медиахудожники, знакомые мне по совместным проектам в ATI (ред. Институт технологии искусства, независимая институция 1995-1997); еще в другой своей ипостаси выступают как видео-диджеи, которые работают на технодискотеках, микшируя видеополе различных мониторов, вплетая разные видеотреки в пространство технотранса, и для них любая попытка создавать сюжет, вдумываться в содержание бесконечно скучна и бесконечно замедленна. Остаются только скорости скольжения по информационным хайвеям, чистые скорости, чистые энергии и экспрессия. И может быть, еще другое, может быть, в совсем другом ритме, на совсем другой глубине так странно лег сам рисунок времени и тот самый опыт, в котором информационный «массаж» (бесконечный прессинг теленовостей и газетных колонок) еще только ощущается, еще только возможен — вторгаясь в культовые книги Маклюена и Гибсона. Теперь из этих феерических фантазий материализуясь в клипированой плотности фильмов, компьютерных игр и виртуальных миров. И уже в этом столкновении, в этом материализовавшемся возвращении выбрасывает экспрессию сленга и хакерского жаргона дальше, в тугие и плотные трансформации кинетического поля киберпространства.

 …Одна моя хорошая знакомая начинает свое утро с того, что выбирает себе роль, входит в сеть и выбирает себе облик — это целое комьюнити со своими законами интимности и доверия — вы можете оставить собеседнику свой телефон или номер кредитной карточки. Эти послания для нее то же что массаж — задают тонус на весь день — ей каждый день необходимо это раздражение тела, вариации своего облика, чтобы по-настоящему почувствовать себя, остаться один на один с собой за границами сложившихся ожиданий. Так же и стилистика любого современного произведения искусства пропитана массовыми коммуникациями, в ней постоянно отыгрывается жест исступления. В ней все время разыгрывается пафос исступленного взгляда, уходящих кораблей дураков, взгляда трансцендентного, несущего в себе постоянное нарушение идентичностей... И в той мере, в какой взгляд географических площадок и физических пространств исчерпан, он больше не находит поля для экспансии, и это возвращение, но возвращение в никуда.

Если весь американский кинематограф построен на бесконечно разворачивающемся небе, которое вплетается в начало практически любого американского кинофильма, среди этих разбегающихся звезд, либо с бесконечностью дорог и скоростью, которая вторгается в них, то дети, воспитанные этим кинематографом, утрачивают собственность на это открытое пространство, как на капитал, делегирующий право присутствовать в любой точке этого огромного континента… Им известно, что сделало их отцов: но их никто не впустит в эти владения, и им еще неизвестно,  что сделает их. Дети, как всякие дети, живут во всегда отличном от реальности виртуальном поле некоего аутического ландшафта ускользания. Топология этого скольжения, искривления и силы, действующие в этом пространстве, — это темы, которые постоянно обсуждал Фуко: маргинальное сообщество и способ его ускользания из-под власти за пределы социального порядка сложившихся обменов и обращения символического капитала. Собственно ускользание и есть высший вид власти, точка мирового цикла, собирающая в себе смерть и рождение. ...Поэтому московские медиа художники, «дети» по преимуществу, в силу неких геополитических обстоятельств... В работах, которые делают московские медиахудожники, срабатывают все стереотипы поколения, скользящего по информационным потокам: постоянное использование хакерского жаргона, попытки перенести опыт психоделических путешествий в возможности виртуальных миров. Они искусственно себя ставят в позицию субкультуры криминальной и еще не сложившейся, где нет табеля о рангах... Здесь в этих стереотипах постоянно работает трансцендирующий пафос искусства, исступление за границы допустимого...

…То, что делает Стеларк, актуально и для других художников, работающих с новыми технологиями, актуально как поколенческий проект. Технология вторгается в телесность где-то в промежутке между периферийной и центральной нервной системой и рождает новые практики обращения с телесностью, новый атлетизм. Собственно этот атлетизм и развитие невозможных органов становятся предметом художественного жеста, радикально переопределяющим производство телесности в гендерном опыте или во властной назидательности медицинских технологий. Этот художественный жест обращается и растет в круге совершенно другого мирового порядка, где телесный опыт начинает взламываться в мире компьютеров, и появляются самые футуристические проекты, где периферийные отделы зрительных, слуховых, кинетических анализаторов могут быть объединены в общей коммуникативной пользовательской сети. Уже сейчас наша навигация в повседневной и бытовой жизни начинает приобретать черты этого порядка: проекты, в которых создаются новая бытовая и инструментальная среда. Различные домашние устройства, кухонное оборудование, копировальная множительная техника, счетчики электроэнергии будут подключены к сетям NetWare, снимать с них показания, и управлять ими можно будет из любой удаленной точки этой сети. Этот проект приводит к гиперинтенсификации обыденной бытовой жизни, навигация в которой становится соотносимой по сложности управления с кабиной современного боевого самолета. К художнику сейчас возвращается образ, в котором он выступает как маг, который реально вплетен в разные сенсорные области и кардинально меняет в коперниковском жесте всю структуру сложившейся науки и картины мира. …

Художник, стоящий на границе современного искусства, вплетает свои желания в нейробиологию, он превращает искусство в исследования и в тренажеры, в новые дигитальные технологии и архитектуру сетей, он обязан ориентироваться в новых стратегиях производства желаний, которые возникают в мире компьютерных развлечений, и обязан быть компетентен в этих жаргонах и в этих моделях, он вовлекает ранее аутентичный пафос этих областей в свое творчество. Таэнергия и стиль жизни, которые несут дигитальные технологии, кардинально меняют представление о произведении искусства, теперь оно рождается уже в совершенно других инфраструктурах, уже минуя журналы, выставочные залы и мастерские художника. Оно может состояться одновременно, где-то гораздо ближе, в физиологии наших восприятий, и одновременно на бесконечно большом расстоянии, чтобы сделать эксплицитным в этом творческом жесте опыт телеприсутствия, который все больше входит в повседневность и судьбу нового человека. Новые творческие модели, которые возникают в телекоммуникативных проектах, втягивают в себя виртуальную географию, образованную информационными потоками, зоны устойчивой работы спутников ретрансляторов, расположение наземных станций операторов телекоммуникационных услуг.

В каком-то смысле, сама география обменов, ее реальные и мнимые ландшафты и скорости передвижений, интенсивности и потоки индуцированных имиджей входят в материю творческих желаний, образуют ткань, из которой сплетаются тела развлечений. И по отношению к этим телам невозможна политика репрезентации. Эти творческие желания не могут быть репрезентированы, они постоянно трансформируются, они складываются заново в каждый момент времени, возникают в узлах, где нарастает интенсивность потоков коммутации. Отныне, чтобы вызвать эти тела к существованию, необходимо постоянное усилие, удерживающее эти интенсивности. И вместе с тем потоки творческих желаний имеют тело, постоянно балансирующее на границе развлечения и неустойчивости встреч. И собственно жест, объединяющий и предъявляющий возможности этих футуристических пространств, и является художественным жестом современного искусства. Уже сейчас изображение от телекамеры через портативный компьютер может выводиться в зрительные зоны коры больших полушарий, возвращая зрение слепым, в художественном пространстве было бы нелепо вести себя так, будто творчество по-прежнему может апеллировать к некому абсолютному взгляду. Идентичность органов взломана в компьютерных технологиях. Порядок, в котором анатомия входила в произведение искусства и его перспективы, нарушен. Очень может быть, что скоро нам доведется жить в сказке с элементами индийской мистики, где орган и объект восприятия рождаются вместе в постоянной изменчивости моментов. 

В этом обсуждаемом круге вещей, в котором происходит событие современного искусства, помимо художника действует еще один наиболее колоритный персонаж. Это некий философствующий футуролог, который подобно Уильяму Гибсону и Маршаллу Маклюену, пропуская мир сквозь измерения своей творческой судьбы, позволяет естественно воспринять вот это возникающее пространство современности, которое формируется на глазах. Он достаточно безответственен, он продуцирует безответственные высказывания, которые, в конце концов, становятся базой для восприятия этой новой инфраструктуры искусства. И почти сразу же эти культовые фигуры чистого визионерства и чистого искусства вовлекаются в поле, где задействованы знаки власти. Поскольку за маркетинговыми конструкциями, которые можно рассматривать как путь продвижения на рынок целого комплекса новых технологий (таких, как гипертекст, системы принятия решений, мультимедиа и телекоммуникации), одновременно нужно видеть продвижение на рынок достаточно целостного образа жизни и нового человека, принимающего этот образ.

...С другой стороны, стратегии в политике компьютерных фирм могут становиться объектом художественной и философской рефлексии. Так, разрабатываемая (фирма San) стратегия «Распределенные объекты повсюду» — даже на уровне названия очень чарующая и завлекающая для искусствоведческого взгляда фактура. На уровне идей это параллельные вычисления, где части программы могут находиться физически на самых разных машинах, подчас на очень далеком расстоянии, и когда нужно, чтобы программа сработала, эти распределенные модули по определенным правилам взаимодействуют, и происходит такт работы этой виртуальной машины. Я думаю, что уже сейчас возможно, что такая же ситуация может быть создана с нейроинтерфейсом и чувственные опыты могут оказаться распределенными в киберчеловеческих машинах. ... виртуальная реальность и нейроинтерфейс — это те пространства, которые не обжиты физическим взглядом, пространства, которые недоступны физическому взгляду, и все доминантные ноты современного искусства звучат в этом возвращении в никуда.

 …Картина мира, как мы ее видим, в самое ближайшее время подвергнется очень сильным трансформациям после того, как книжная культура, которая и является носителем такого объективного взгляда на мир, начнет мутировать и трансформироваться в мире мультимедийных технологий, когда так же естественно, как писать, для нас будет естественно создавать визуальную среду, когда наши фантазии, которые приходят в бреду, во сне, в любовном чувстве, станут доступными и материализуемыми. В целом не очень уверенно, но мир идет к тому, что Маршалл Маклюен называл восстановлением сенсорного баланса, и в своих надеждах мы видим человека, избавившегося от диктата речи и от диктата графической формы. И когда субъективность теряет огранку некого диалогического и интерпретирующего тела, в тот момент, когда можно получить доступ к процессорам, минуя символическое пространство клавиатуры, когда вычислительные процессы коммутируются через слои нервной системы, нам придется разбираться с проблемами новых органов.

Такие опыты проводились уже в советской психологии. Леонтьев проводил опыты по выработке кожного зрения, когда слепым на определенные участки кожного покрова проецировалось изображение и путем некоторой технологии ставилась чувствительность. Потенциально человек может менять свои органы, органы человека как бы плавающие органы, они не жестко ставшие. И то разделение на модальности, которое для нас привычно, является продуктом действия социальных машин, действия тех или иных технологий, важнейшие из которых — хирургические способы обращения с жизнью, хирургические способы вторгаться в тело и, конечно, скриптуальная культура, которая начинает организовывать нашу экспрессию и задает сюжеты и время нашей жизни. И как только мы попадаем в пространство новых технологий, связанных с компьютером, этот порядок социальных машин начинает нарушаться, и традиционные представления о восприятии начинают нарушаться: органы, которые пользуются процессорным интерфейсом, нужно еще как-то обучать, но уже потенциально для человека ситуация присвоения этих органов является разделимой. Состояние нейронных цепей, некоторая чувственная ткань, несет в себе не только объекты восприятия, но и идущие им навстречу микродвижения, собственно они и составляют тело различий, настройки органов, которая уникальна в каждом акте восприятия. И вот эта настройка, чувственная ткань может быть разделимой и образовывать среду общения и коммуникации. Нарушается некоторая непроходимая граница, которая отделяет мир физиологии от мира сознания, и нужно надеяться, что появление компьютерных технологий и возможностей вынести органы в процессорное пространство и пространство коммуникации дает возможность совместить две картины видения примерно так же, как это произошло в физике, когда складывалась корпускулярно-волновая картина материи.

 

Валерий Савчук
Компьютерная реальность архаического (фрагмент)
Компьютерная ритурнель

Наглядный опыт проживания в связке «человек-компьютер» дают акции в области кибер-медиа. Они провокативны, так как показывают всю иллюзорность строгой демаркации устоявшихся оппозиций bios — logos, человек — машина, внутреннее — внешнее. Граница всякий раз оказывается не там, где ее твердо проложили еще вчера. <…> Лозунг Стеларка: «Вперед, к постгуманистической эпохе: от биологического тела к кибер-системам», — является не только аллюзией известного тезиса о смерти Человека, но и итогом «реального сращивания человека и компьютера, как средства массовой коммуникации». Этот лозунг — не плод художественной фантазии, но артикуляция горячей темы предчувствия будущего. Согласно Стеларку, «машины, которые засорили внешний ландшафт, начинают сейчас в микроминиатюрной форме осваивать внутреннее пространство тела».

<…> любые примеры из области медицины и протезирования, если они не для утренней газеты, устаревают еще до момента выхода статьи или книги — столь широким фронтом наступает она на заповедные в недавнем прошлом области тела. В этом случае компьютер можно трактовать как психопротез, как средство протезирования недостающих органов человеческой коммуникации, как невидимую разметку и дисциплину пространства сообщения. Его нематериальность помогает осуществлению мягкой, обволакивающей стратегии принуждения, которая тем действенней, чем эфемерней и неуловимей кажется. Сотканная из невидимых потоков удовольствия, виртуальная реальность проникает к истокам желаний и включается в импульс действия. Она движется в себе самой в пределах вязкой и органоподобной ритмографии, с одной стороны, и безумными ритмами клипов — с другой. Начавшись с цифры, с перепоручения машине рутины исчислений и просчетов, компьютерная реальность п(р)осчитала себя стратегией развития картины мира — визуализации желаний. Психопротез пребывает в постоянном барражировании вдоль границ рационально представленного мира, но... с противоположной стороны.

<…> Художественная акция, напрочь стирающая различие с научным экспериментом, радикально смущает четкость границ науки и искусства, области художественного и эстетического освоения мира и практик строгого дискурса традиционной гносеологии, оставляет жутковато-реалистическое предчувствие будущего. И хотя в отношении футурологии можно сказать, что всегда будет не так, как она предсказывает, но то, что будет, в значительной мере зависит от того, что предрекают футурологи.

<…> В итоге создаваемая реальность воскрешает доэдиповскую ситуацию архаических мистерий, ситуацию вседозволенности и вседоступности, когда Бог еще не родился, когда Земля еще не отделилась от Неба. Саморефлексия как составляющая оправданных и обдуманных целей и рациональных действий, устраняется. Торжествуют экзистенциальная искренность проживания независимых отрезков пути и быстрое реагирование коллективного тела. Корпускула Я растворяется и переходит в жидкое состояние. Ее размытые очертания совпадают с контурами сети, которая воспринимается, скорее, как непрерывная квантово-волновая среда, чем ансамбль индивидов. Способ существования этого коллективного тела и качества проживания отдельным человеком, попавшим в его пространство, провоцируют и воскрешают такие структуры сознания, которые господствовали в архаическое время <…>

 

Актуганова Ирина
Феминизм как точка опоры (фрагмент)

Меня очень интересует тот феминизм, что зародился в недрах тоталитарного государства не как субкультура и не как философия, а как мироощущение определенной эпохи. Его носителями стали те, чье отрочество пришлось на 70-е годы. Мы жили в очень тихое время в очень плоском мире, в котором отсутствовали какие-либо культурные или онтологические императивы. В этом мире было много систем и пейзажей за окном, и точек зрения, и чужих историй, и все это можно было примерять на себя. В любом воплощении виделся свой пафос. Перед нами был кинематограф и почти все многообразие мировой литературы всех времен и народов, которые поглощались совершенно бессистемно. В нас жила ненависть к тихому семейному укладу, вообще к буржуазности, к норме в целом, к определенности, к окончательному выбору, к самоназванию.

Мы держали в воображении бесчисленные кластеры культур, обстоятельств и идентичностей, и от этого голова шла кругом. Это было начало того процесса, который в конце концов реализовался в интернете. Сами медиа позже были построены по образу и подобию этого нового сознания. Наше сознание не было структурировано как язык. Для нас он уже ничего не значил. Наше сознание не было структурировано и как идеология — идеология выхолостилась <…>

Опираясь на кибер-феминизм, мы опираемся на нечто, что для нашей культуры является нонсенсом и пустотой. Оно недискурсивно и неопределимо. Для нас, переживших смерть языка (слова ничего не значат), —  это один из псевдонимов (но не имя) самой реальности, которую мы, благодаря предшествующему опыту, как бы вылущили из-под культурных наслоений и интерпретаций. С другой стороны, благодаря названию киберфеминизм, те же консерваторы видят в нас резвых псевдо-авангардисток западного толка <…>

В стабильных обществах новые альтернативные медиа становятся пространством игры и свободы, пространством для авантюры и развоплощения. Идеология Тактических Медиа, декларированная западными медиа авангардистами, зиждется на свободе проныривания сквозь зазоры социальной кристаллической решетки. Когда все общество играет по правилам, некоторые могут играть между правил. Нынешняя постсоветская ситуация такова, что никто от президента до бомжа не знают ни закона, ни конституции, ни правил, ни чести, ни совести — то есть в тактические медиа играют все. А это уже разрушительно ни только для системы, но прежде всего для ее членов. Так виртуальность сознания, власти, законов, медиа, гендера, идентификации вытолкнула нас на поиски воплощения. Потому что нам кроме жажды новизны свойственен еще и инстинкт самосохранения <…>

И лучше быть живой киберфеминисткой, чем мертвым львом.

Примечания

1. ^ Комментарии были одним из новых философских журналов. Издавались в Москве и Санкт-Петербурге. Его новизна была в номерах, составленных Аркадием Драгомощенко, который тогда работал с гипертекстом и собирал экспериментальное письмо и рефлексию. Сейчас журнал продолжает издаваться как литературный и далек от экспериментов.
2. ^ Текст приводится с сохранением оригинальных орфографии и пунктуации.