Ближе, чем дыхание, ближе, чем руки и ноги.
Джордж Моррисон «Возрождение мистицизма»^[1]

Экологическая критика и квир-теория кажутся вещами несовместными, но соединись они, случился бы фантастический бум. Как мы добьемся этого извращенного, франкенштейновского сращивания мемов? Я собираюсь в качестве гипотезы предложить некоторые общие принципы для дисциплины, которая еще не вполне существует — квир-экологии. (Здесь следует отметить новаторские публикации Катрионы Сандиландс, Греты Гаард и журнала UnderCurrents^[2].) Это упражнение в высоколобости должно щекотать нервы и приводить в бешенство, но я попрошу вас набраться терпения во время этого летного испытания. Начнем с азов. Давайте не будем создавать эту дисциплину, базируясь на сравнении литературно-критических яблок и апельсинов. Давайте пойдем сложным путем, начиная с основ (или антиоснов). Давайте поступим так ради самой экологии, требующей близкого общения с другими существами; на этом же настаивает и квир-теория, но в другом ключе. Давайте пойдем этим путем, потому что наша эпоха нуждается в этом — мы теряем связь с воображаемой Природой, никогда не существовавшей в действительности (я пишу здесь «Природа» с большой буквы, чтобы акцентировать ее искусственность), пока мы активно и пассивно разрушаем формы жизни, населяющие и формирующие биосферу, в шестом эпизоде массовой гибели живых организмов на Земле. Отказаться от фантазии даже сложнее, чем отказаться от реальности.

В рождественской речи 2008 года Папа Римский Бенедикт XVI заявил, что если тропические леса заслуживают нашей «защиты», то «человеческое существо» (обозначенное как «мужчина» и «женщина») заслуживает этого в не меньшей степени: «Нам нужно найти что-то вроде человеческой экологии, понимаемой должным образом»^[3]. Его обращение явно имело своей мишенью «гендерную» теорию. Чтобы подорвать ложную дихотомию Природы и истории, от которой зависит папская гомофобия, наука должна изучить, как разнообразные формы квирности присущи биологической субстанции как таковой, а не являются просто всплеском в истории культуры^[4].

К сожалению, значительная часть экологической критики представляет собой токсичную среду для порождения квир-экологии. Экофеминизм (классическим примером которого является «Смерть природы» Каролин Мерчант^[5]) возник из феминистского сепаратизма, неразрывно связанного с биологическим эссенциализмом, который, будь он стратегическим или нет, основан на двоичном различии и, таким образом, бесполезен для того преумножения различий, в котором заключается блеск квир-теории. Большая часть американской экокритики — это канал различных мемов мужественности, включая суровый индивидуализм, фаллическое авторитарное возвышенное и аллергию на женственность во всех ее формах (как чистая кажимость, как означающее и как показ). Другие теории окружающей среды (например, экофеноменология, практикуемая Кейт Ригби^[6], Гленом Мазисом^[7] и другими) выглядят более перспективно благодаря своему гибкому, экспериментальному представлению о том, что Природа — это процесс, а не продукт — но меня беспокоит то, что они могут быть просто обновленными версиями.

Взаимозависимость и близость

Джудит Батлер подготавливает теоретическую почву для квир-экологии, доказывая, как гетеросексистская идеология создает разновидность метафизики, отделяя «внутреннее» от «внешнего». Многообразие «внутреннего» и «внешнего» является основополагающим для представления окружающей среды в качестве метафизической, закрытой системы — Природы. Такое мировоззрение невозможно без насилия. Опираясь на «Чистоту и опасность» Мери Дуглас^[8] и «Силы ужаса» Юлии Кристевой, Батлер показывает, что внутреннее-внешнее многообразие поддерживает гендерную идентификацию и ритуалы исключения, которые никогда не могут быть всецело удовлетворительными — тело просто не бывает полностью непроницаемой, закрытой формой^[9]. Батлер также считает, что «природа» как таковая должна быть тщательно пересмотрена через экологические представления о взаимосвязанности^[10]. Как я утверждал в другом месте, идеологии Природы основаны на структурах внутреннее-внешнее, напоминающих полицейские границы гетеросексизма^[11]. Все формы жизни, наряду с окружающей средой, которую они формируют и населяют, отрицают границы между внутренним и внешним на каждом уровне. Когда мы изучаем окружающую среду, она мерцает, а фигуры возникают в «странном искажении»^[12]. Когда окружающая среда становится приближенной — как в наш век экологической паники и научно рассчитываемого риска (Бек^[13]) — она решительно перестает быть окружающей средой, поскольку больше не находится вокруг нас: в этом заключается разница между погодой и климатом.

Человеческое общество определяло себя, исключая нечистоты и загрязнение среды. Мы не можем сейчас ни одобрить это исключение, ни поверить в тот мир, который им создан. Буквально это означает, что нужно понять, куда идут ваши отходы. Исключение загрязнения является частью мира, где Природа разыгрывается как нечто нетронутое, дикое, непосредственное и чистое. Чтобы были субъекты и объекты, нужно отвратительное, которое блюет и испражняется^[14]. Вытесняя отвратительное, движения в защиту окружающей среды — я не помечаю здесь конкретные движения, но указываю на сходства со, скажем, гетеросексизмом или расизмом — претендующие на подрыв или примирение, субъектно-объектного многообразия, только создают новое и улучшенное представление о Природе.

Одно из проявлений этого, позволяющее узнать здесь гендерный конструкт — принудительная экстраверсия большей части литературы по Природе. Меня поражает, как литературные критики-энвайронменталисты любят поиздеваться над неверующими. Карл Кробер пишет, что если вы не верите в то, что Природа существует, вам нужно пережить грозу на Среднем Западе^[15]. Это предложение сегодня звучит очень проблемно — почти как пытка имитированным утоплением. Комментатор моего блога на Amazon.com определил наказание для Славоя Жижека за то, что тот посмел выступить в поддержку экологии без Природы: «Каждого ученого, желающего проповедовать об отсутствии природы или о своей карманной версии “экологии“, следует высадить в заповеднике имени Боба Маршалла, вооружив ножом, и заставить самостоятельно найти выход»^[16]. (Воображаю, как Жижек, пройдя испытание, возник бы в итоге, бормоча: «Я выбрался, но несмотря на то, что там было множество животных и растений, мне не удалось отыскать Природу».) Обсуждение в email-рассылке Ассоциации изучения литературы и окружающей среды в марте 2009 года касалось того, как рассказывать о Генри Джеймсе как об экологическом писателе^[17]. Утверждалось, что Джеймса с его персонажами-затворниками и его интровертной прозой можно было бы преподавать в качестве отрицательного примера: Джеймсу и его героям явно нужен глоток свежего воздуха…

Но действительно ли то, что называется Природой, действует, основываясь на исключении? Возможно ли, что квир-теория имеет необычного друга в неэссенциалистской биологии? На что будет похожа эта дружба? Большинству гуманитариев, и мне в том числе, нужны курсы математики и естественных наук для отстающих, но нас это не пугает. Во всяком случае, наука слишком важна, чтобы оставить ее только ученым. Экология вырастает из биологии, имеющей неэссенциалистские аспекты. Квир-теория — это неэссенциалистский взгляд на гендер и сексуальность. Кажется, эти две области пересекаются, но каким образом?

Утверждать подобное не означает быть радикалом или ревизионистом. Просто почитайте Дарвина. Эволюция означает, что одни формы жизни возникают из других форм жизни. Сущности взаимно определяют друг друга: они существуют относительно друг друга и происходят одна из другой. Ничто не существует независимо и не возникает из ниоткуда. На уровне ДНК невозможно отличить «подлинную» последовательность кода от вирусного внедрения. Например, в бактериях живут плазмиды, существа, которые не очень отличаются от вирусной ДНК. Плазмиды напоминают паразитов в клетке-хозяине, но в этом масштабе невозможно сказать, какое существо является паразитом, а какое — хозяином^[18]. ДНК — это матричный код, который транслирует РНК, чтобы рибосомы могли синтезировать белковые ферменты (конечный результат: живые организмы). Рибосомы могут быть запрограммированы для чтения ДНК различными способами: генная инженерия показывает, как бактериальная клетка может производить пластмассы вместо белков (посмотрите фильм «Материальный мир», чтобы больше узнать об этом непротиворечивом факте науки о жизни^[19]). В некотором смысле молекулярная биология сталкивается с проблемой аутентичности аналогичным текстовому анализу образом. Так же, как показала деконструкция, по крайней мере, на определенном уровне, что ни один текст не является полностью самобытным, биология демонстрирует нам, что не существует самостоятельной формы жизни. Это хорошая новость для квир-теории экологии, которая предполагает умножение различий на всех уровнях и измерениях, насколько это возможно.

Рассмотрим следующий пример из журнала Virology. ЭРВ-3 (эндогенный ретровирус человека 3-го типа) может создавать код белка, способного усиливать иммуносупрессивные свойства плацентарного барьера^[20]. Вы читаете это потому, что вирус в ваших генах помог организму вашей матери не отторгать вас в период беременности. Таким сущностям не хватает строения, элементами которого они могли бы стать — это органы без тел^[21]. Возможно, мы чихаем потому, что риновирусная ДНК пишет код для чихания именно с тем, чтобы размножаться дальше?^[22] На уровне ДНК биосфера является проницаемой и не имеющей границ: «Весь генофонд биосферы доступен для всех организмов»^[23]. Тем не менее у нас есть тела, руки, ноги и так далее, и мы постоянно видим суетящиеся вокруг всевозможные формы жизни. Жизнь Неестественна — это, так сказать, Жизнь 1.0^[24]. Она катастрофична, чудовищна, лишена целостности, непоследовательна, а отнюдь не органичная, связная, надежная. Задача квирнуть экологическую критику будет означать иметь дело с этими свойствами.

Увеличим масштаб на порядок–другой: здесь теория эволюции является антиэссенциалистской в том смысле, что она устраняет жесткие границы между видами и внутри них^[25]. Формы жизни являются текучими: представлять их по отдельности означает воткнуть палку в реку и сказать: «Это река в стадии x»^[26]. Квир-экология требует словаря, представляющего эту подвижную жизнь. Я предполагаю, что формы жизни составляют сетку, — нетотализуемое сочленение взаимосвязанностей с открытым концом, размывающее и разрушающее границы практически на каждом уровне: между видами, между живыми и неживыми существами, между организмом и окружающей средой^[27]. Наглядно представить сетку — задача не из легких: она бросает вызов нашим способностям воображения и выходит за пределы иконографии. Вероятно, придется прибегнуть к отрицательным образам, чтобы показать то, чем сетка не является. Это не есть нечто мягкое и податливое, каковы многие органические метафоры, излюбленные энвайронментализмом (вроде «паутины жизни») или постмодернистской теорией — я думаю о ризомах Жиля Делеза и Феликса Гваттари, предпочитаемых из-за своих предполагаемых неиерархичных свойств «древовидным» формам^[28]. Квирная текстовая форма может предложить существование «открытой сетки возможностей, лакун, совпадений, диссонансов и резонансов»^[29]. Органическую осязаемость столь часто приспосабливали к авторитарной маскулинности, что квир-экология должна пристально изу­чить представление об органицизме и его идеологические эффекты.

А что по поводу сексуальности? Биологическое и гендерное разнообразие глубоко связаны между собой^[30]. Клетки размножаются бесполым путем, как их одноклеточные предки и бластоцисты, прикрепленные к стенке матки в начале беременности. Прежде чем стать бисексуалами, растения и животные являются гермафродитами, и бисексуальными — до того как станут гетеросексуальными. Половые органы большинства растений и половины животных имеют признаки обоих полов, одновременно или поочередно, гермафродиты могут менять пол на мужской или женский; многие меняют пол постоянно^[31]. Статистически значимый процент белохвостых оленей (не менее десяти процентов) имеет признаки обоих полов^[32]. Улитки-гермафродиты переплетаются между собой с видимой страстью^[33]. Более того, процессы сексуальности не ограничены только видовыми рамками. Встреча с другим растением, происходящая при помощи других существ, таких, как насекомые и птицы, приносит растению пользу. История эволюции — это история разнообразных форм жизни, сотрудничающих друг с другом. Пчелы и цветы сосуществуют через взаимовыгодные «девиации»^[34].

Гетеросексуальное воспроизводство стало поздним дополнением к океану бесполого деления^[35]. Гетеросексуальность кажется хорошей опцией (а не «дорогостоящей» примочкой) только с точки зрения макромолекулярных генов-репликаторов^[36]. Она лишена смысла с точки зрения транспортных средств этих молекул (нас и жуков). Исполнение половой идентичности поддерживается эволюционной «разумной достаточностью»: если ваше тело вроде бы функционирует, вы можете его сохранить^[37]. Это соответствует точке зрения Батлер на перформативность как на регулируемые множества повторяемых функций, действующих как ограничения^[38]. В этом смысле ДНК сама по себе перформативна. Нет никакого противоречия между традиционной биологией и квир-теорией. Если вам нужен монумент квира, оглядитесь вокруг.

Это подводит нас к имеющему ужасающее название вопросу — «вопросу животного» (когда я это слышу, я не могу не думать о «еврейском вопросе»). Экологическая критика утверждала, что специецизм лежит в основе сексизма и расизма^[39] — так почему это не распространяется и на гомофобию? Как мы мыслим формы жизни и их разнообразные сексуальности и удовольствия? Любая попытка квир-экологии должна быть справедлива к формам жизни, должна учитывать уроки эволюционной биологии о том, что граница между жизнью и нежизнью размыта и полна парадоксальных сущностей. Биохимик Сол Шпигельман показал, что не существует жестко очерченной границы между жизнью и нежизнью^[40]. Этот вопрос не просто семантический. Должна была существовать парадоксальная «дожизненная жизнь», созданная из РНК и другого репликатора — возможно, по утверждению Шпигельмана, это самовоспроизводящиеся силикатные кристаллы. Биология отказывает виталистическим фантазиям о протоплазме, вытягивающей себя в формы живых организмов. Хоть витализм устарел, но возрождение Анри Бергсона и Делеза и Гваттари в университетах продлевает ему жизнь. Многие по-прежнему полагают в упорном противостоянии современной науке, что грань между жизнью и нежизнью предельно тонка: вспомните Терри Шайво и такие энвайронменталистские фантазии, как Гея. Вирус — это макромолекулярный кристалл, который дает команду клеткам к созданию своих собственных копий. Если вирус жив, адвокат дьявола может утверждать, что это верно и для компьютерного вируса. Сами формы жизни разрушают различия между Природным и Неприродным. Деррида предполагал, что деконструкция применима к грани жизнь-нежизнь^[41]. Учитывая огромное притяжение между ними, создается впечатление, будто Дарвин читал Деррида, хотя Деррида никогда не обращался к Дарвину подробно^[42]. С учетом деконструктивности ДНК в квир-теории мы могли бы также создать квир-экологию через Деррида.

Квир-экология может отказаться от катастрофического термина животное и принять другое определение — например, неизвестный гость — мой неудачный перевод arrivant Деррида. Для нас другие формы жизни — неизвестные гости, чья странность неискоренима: arrivants, чьи появления невозможно предсказать или объяснить^[43]. Вместо того, чтобы сводить все к однообразию, экологическая взаимозависимость преумножает различия повсеместно. Существование вещей одновременно лишено тайны и полно невыразимого волшебства. Взаимозависимость подразумевает, что в вещах меньше, чем доступно глазу. Тем не менее, эта «меньшевость» значит, что мы никогда не сможем познать вещи как таковые. Из этого не следует, что формы жизни не существуют: на самом деле, это и есть причина, по которой они вообще существуют.

Квир-экология также расшатает грань между человеческим и нечеловеческим. Сможем ли мы когда-либо безошибочно отличать человека от нечеловека? Не накладывает ли то обстоятельство, что идентичность — в глазах смотрящего, серьезные ограничения на такие различия? Дело не только в том, что кролики являются таковыми лишь на словах. А в том, что — есть или нет у нас для их обозначения слова — кролики глубоко деконструктивны и всем своим существом выражают и демонстрируют это на всех уровнях. Ничто не является самотождественным. Мы воплощены в тела, но не имеем сути. Органицизм является холистическим и субстанционалистским, наглядно представляя углеродные формы жизни (органические в другом значении) в качестве сути жизненности. Квир-экология должна пойти дальше и включить в себя, например, кремний и углерод. ДНК — это одновременно материя и информация. Истинный материализм был бы несубстанционалистским: он считал бы материю самособирающимся набором взаимоотношений, в котором информация была бы непосредственно зашифрована. Доморощенные разновидности экологических дискурсов с их виталистическими паутинами жизни, по иронии, отклонились от материализма. Квир-экология пойдет до конца и докажет, что жизнь существует именно потому, что является ничем иным, кроме как реляционностью; пойдет на это по большому счету — из любви к материи.

Неизвестные гости являются жуткими, они знакомы нам и незнакомы одновременно. Их узнаваемость кажется странной, их странность кажется знакомой. Их нельзя мыслить как часть какого-то ряда (например, вида или рода) без насилия. Однако их уникальность не такова, что они независимы. Они смесь других неизвестных гостей. Каждая форма жизни кажется знакомой, так как мы с ней связаны. У нас общая ДНК, клеточная структура, подпрограммы в программном обеспечении мозга. Ее единичность предполагает способность взаимодействовать в коллективе. Квир-экология придерживается чего-то совершенно отличного от индивидуализма, сурового или какого-либо иного.

Сообщество — это целостная концепция, которая используется, к примеру, в знаменитом понятии Альдо Леопольда «биотическое сообщество»^[44]. Ради общего, части могут быть оставлены на смерть — целое может быть, в конце концов, больше суммы частей. Напротив, коллективность возникает в сознательно выбранном сосуществовании. Этот выбор не может быть тотализующим. Коллективность является всегда грядущей, так как она обращается к arrivant, мимолетность которого равна вызывающему тревогу присутствию ее, его или оно (разве можно знать наверняка?). Мы достигнем радикальной экологической политики, только познав сложность неизвестного гостя. Это подводит нас к эпиграфу из христианского теолога Джорджа Моррисона. Экологическое сосуществование «ближе, чем дыхание, ближе, чем руки и ноги»^[45]. У нас есть другие — или, скорее, у них есть мы — буквально под нашей кожей^[46]. Речь идет о симбиозе, но также о явлении, которое Донна Харауэй называет «видами-компаньонами»^[47].

Экология — последнее в ряду унижений человека. От Коперника до Маркса, Дарвина и Фрейда мы узнаем, что мы — смещенные из центра существа^[48], населяющие Вселенную автономных процессов. Экологическое унижение порождает политизированную близость с другими существами. Эта близость представляет собой полиморфически перверсивную принадлежность (и страсть), которая не вписывается в прямолинейный конструкт — интимность, хорошо описанную квир-теорией, когда она утверждает, что сексуальность никогда не является вопросом нормы в противопоставлении с ее патологическими вариантами. Подобная близость требует мышления и практики слабости, а не господства, фрагментарности, а не холизма, и деконструктивной осторожности, а не агрессивного утверждения, умножения различий, прорастающих сквозь цемент овеществления. Это жизнь, Джим, но не такая, какой мы ее знаем.

Против принудительной природы

Если быть «за окружающую среду» значит лишь увеличивать фобии перед психической, сексуальной и социальной близостью, то сегодняшние проблемы, такие, как глобальное потепление, будут продолжаться. Вместо того, чтобы настаивать на том, чтобы стать частью чего-то большего, мы будем работать с интимностью. Органицизм не экологичен. В органической форме целое больше суммы его частей. Многие экологические концепции — даже системные теории — являются органицистскими: мир вмещается в разум, а разум вмещается в мир. Телеология, подразумеваемая в этом хиазме, враждебна к неассимилируемому различию. Взаимозависимость подразумевает различия, которые нельзя суммировать. Сетка взаимосвязанных форм жизни не учреждает мира. У миров есть горизонты: здесь и там, внутри и снаружи; квир-экология будет рушить миры. Опираясь на слезливые идеологии укорененности, экофеноменология противостоит унизительной скудости неполного онтического уровня. Никакая онтология невозможна без насильственного забвения. Мы не можем бороться с метафизикой посредством метафизики, не прибегая к насилию. Квир-экология будет исследовать эту радикальную незавершенность посредством глубокого и обширного изучения сексуальности. Сетка форм жизни не является альтернативой органицизму: размышлять таким образом означает искать новую и улучшенную версию Природы.

Органицизм полицейски зачищает растянутую, запутанную, квирную сетку натурализацией сексуального различия. Это противоречит открытиям в области естественных наук. Биолог Джоан Рафгарден утверждает, что гендерное разнообразие является необходимым условием эволюции. Более того, ее аргумент стал возможным, потому что сам Дарвин открыл ему пространство. Строгий дарвинизм может быть даже ближе к квир-экологии, чем Рафгарден, потому что он слишком антителеологичный (по этой причине он нравился Марксу). Рафгарден делает из этого пищу для телеологических рассуждений в большей степени, чем это необходимо, чтобы подтвердить существование гомосексуальности у ящериц, птиц, овец, обезьян и бонобо^[49]. Индивиды и виды не имеют абстрактной «нужды» выживать для сохранения своих форм; только макромолекулярные репликаторы «хотят» этого. С точки зрения репликаторов, если это работает (по принципу «разумной достаточности», как констатировалось ранее), вы можете это сохранить^[50]. Может возникнуть изобилие гендерных и сексуальных проявлений. Поскольку дело касается эволюции, они могут оставаться такими. Думать иначе равнозначно «адаптивизму».

Вы ищите антиэссенциалистcкую перформативность? Повторюсь, просто читайте Дарвина. Половым отбором движет демонстрация сексуальности, а не «выживание сильнейших» — Альфред Рассел Уоллес, опасаясь непрактичных выводов, заставил Дарвина вставить эту неприятную фразу^[51]. Демонстрация сексуальности объясняет разнообразие внешних и поведенческих проявлений. У некоторых особенностей моей внешности (например, рыжеватых волос на лице) нет особой причины — просто несколько миллионов лет назад кто-то находил это сексуальным. Вопреки многочисленной критике взглядов Дарвина на гендер^[52], в нем еще есть резерв прогрессивной энергии. Так как Дарвин сводит сексуальность к чисто эстетическому показу (субкантианской бесцельности^[53]), книга «Происхождение человека» является антигомофобной в той же степени, что и антирасистской^[54]. Он не разделяет представление о том, что поверхностное удовольствие противопоставлено «реальной» деятельности.

В экологии, ставящей близость с незнакомцами выше холистической принадлежности, желание неизбывно. Однако энвайронментализм стремится стать выше спонтанности желания. Любовь к Природе, таким образом, становится порабощенной маскулинной гетеронормативностью, перформансом, стирающим след исполнения; как говорится в зеленом слогане кемпингов: «Не оставляйте после себя следы». Маскулинность не разыгрывает никакого перформанса. Если ваши действия производят внешнее впечатление мужественных, вы не являетесь мужественным. Маскулинность от Природы. Природа маскулинна. Брутальная, суровая, маскулинная Природа определяет себя через контрасты: любящая походы на свежем воздухе, экстравертная, гетеросексуальная, телесно здоровая — инвалидности нигде не видно; физическое здоровье и координация ценятся выше спонтанности^[55]. Природа до агрессивности здорова, враждебна к самоуглублению. Несмотря на репрессивные образы Матери-Природы, Природа не женственна. Здесь нет места для иронии или двусмысленности, которая более чем поверхностна. Мало места для юмора, кроме, возможно, юмора фобического, крепко сбитого толка.

Маскулинная Природа имеет аллергию к кажимости. В страхе перед своей собственной тенью она не хочет иметь дел с тем, что Гегель называл ночью мира, угрожающе пустым измерением субъективности^[56]. Маскулинная Природа боится пустоты женственной «всего-навсего» внешней видимости^[57]. Экологические явления демонстрируют эту бесконечную странность^[58]. В противоположность этому, маскулинная Природа — это «антиперверсия». Органицизм артикулирует желание как вычеркивание, вычеркивание-желание. Органицизм требует, чтобы природа оставалась «нетронутой», не была объектом желания: он помещает желание под вычеркивание, так как его забота об ее «девственности» на самом деле является желанием^[59]. Незапятнанная  природа основана на исключении, а затем исключении исключения.

Квир-экология должна демонстрировать, что взаимозависимость не является органической. Это только впечатление, что какие-то явления совпадают, потому что мы не воспринимаем их в масштабах эволюции или геологического времени. Если вы сдвинете парализованного осой сверчка от отверстия, которое она проделала, чтобы отложить в нем личинки, оса сдвинет сверчка назад^[60]. У осы нет платонических представлений об отверстиях или пище; она механически повторит действие, заботясь о своем потомстве. Природа (эта овеществленная, мифическая вещь где-то там, в горах, в нашей ДНК, где бы то ни было) растворяется, когда мы непосредственно на нее смотрим (помните, как нарушение табу на прямой взгляд на богиню Диану влекло за собой тяжелые метаморфические последствия). Природа выглядит естественной, потому что она продолжается дальше, и дальше, и дальше, как нежить, и потому что мы все смотрим в сторону, рамируя ее, масштабируя ее. Признание зомби-свойств взаимосвязанных форм жизни поможет перейти от идеологической зацикленности на Природе к полноценной квир-экологии. Я называю этот переходный режим «темной экологией»^[61]. Вместо того, чтобы продлевать метафоры глубины и подлинности (как в глубокой экологии), мы могли бы стремиться к чему-то фундаментальному, но ироничному, ни нигилистическому, ни солипсистскому, а осознавать, как герой нуар фильма, свою завязанность в формы жизни. Вспомните «Бегущего по лезвию» или «Франкенштейна»: этика квир-экологии может относиться к существам как к людям даже тогда, когда они ими не являются.

Все экологические позиции завязаны в желании. Как экологическая теория смеет критиковать вегетарианство? Тем не менее, позиция, с которой высказываются вегетарианские аргументы, может быть завороженной, плотоядной карнофобией, насильственным ненасилием: все это мясо, все эти искромсанные тела. Язык прав животных может включать в себя изображение сцен насилия и жестокости^[62]. Перси Биши Шелли призывал к отказу от мяса и несправедливо выторгованных специй. Но его вегетарианская риторика одержима одержимостью, где безумие приравнивается к преступлению, преступление к болезни: стремление к обществу, которое не оставит за собой следа — обществу без людей^[63].

Книга Джона Кракауэра «В диких условиях» (и фильм Шона Пенна, снятый по этой книге) изображает ужасающую жестокость маскулинной Природы^[64]. Кристофер Маккэндлесс становится Александром Супербродягой, напоминая о греческом империалисте-гее и диско лиризм — странное сочетание, учитывая его фатальный эксперимент с маскулинной Природой. Он осознает значение других людей прямо перед смертью от отравления ядовитым растением в брошенном школьном автобусе, служившем ему домом где-то в глубине Аляски. Супербродяга был не так далек от цивилизации, как ему казалось. Он был всего в нескольких милях от крова и в пятнадцати милях от крупного шоссе. Его представление о жизни в дикой природе оказалось сильнее инстинкта выживания. Думают ли эти суицидальные молодые люди, что исчезнут в Природе, следуя этому сценарию? Вероятно, они считают, что уходят от цивилизации и ее недовольства, но на самом деле воплощают ее влечение к смерти. Они фантазируют о контроле и порядке: «Я могу прожить сам». «Возвращение к Природе» воплощает миф человека, добившегося успеха собственными силами, цензурируя любовь, теплоту, уязвимость и неоднозначность. Квир-экология должна изображать некрасивое, нехолодное, «слабое», невеликолепное^[65].

Обнимание дерева — это действительно форма эротизма, а не целомудренное Природное непроявление. Изучать непостижимые интимности окружающей среды — значит воображать удовольствия, не являющиеся гетеронормативными, генитальными и завязанными на идеологиях о том, где заканчивается и где начинается тело. Возможно, поэтому в мистицизмах содержатся резервы неосмысленных зон материальности^[66]. «Таинство» — подходящее название для романа Клайва Баркера о фотографе-гее, одержимом наблюдениями за исчезающими видами животных. Фотограф Уилл поглощен волшебной фреской, на которой изображены все земные формы жизни: «Чем дальше они отваживались зайти, тем больше, казалось, он блуждал не в отголосках мира, а в нем самом, его душа была нитью блаженства, проникающего в его тайны. Он лежал со стаей тяжело дышащих собак на холме, с которого открывался вид на равнину, где паслись антилопы. Маршировал с муравьями и трудился в суровых условиях муравьиного гнезда, подавая яйца. Танцевал брачный танец беседковой птицы и спал на теплой скале с семейством ящериц. Он был облаком. Он был тенью облака. Он был луной, отбрасывавшей тень облака. Он был слепой рыбой; он был стаей рыб; он был китом; он был морем. Он был повелителем всех, за кем он наблюдал. Он был червем в помете коршуна. Он не грустил, зная, что его жизнь длится один день или час. Он не задавался вопросом о том, кто его создал. Он не желал быть другим. Он не молился. Он не надеялся. Он только жил, жил снова и снова, и это было радостью»^[67].

В китчевом, липком иле интимности, заставляющем содрогнуться Я, мутагенный язык Баркера вызывает ассоциации с темпоральностью эволюции и симбиоза, «удовольствием» как сосуществованием с сосуществованием и сосуществующими. Будоражащее столкновение Уилла с удовольствием является актом квирного чтения. Покуда Уилл ее считывает, фреска «приходит» к оргазмическому оживлению, поглощает его, требуя «эротической пассивности»^[68]. Фон становится передним планом, растворяя дистанцию, необходимую для спокойного эстетического созерцания вместо экстатического ощущения.

Экологическое чтение начинается с открытого приятия наслаждения другого без какой бы то ни было причины, которое выходит за рамки обычной терпимости. Страх перед интимностью находит свое отражение в «Поэме о старом моряке» Самуэля Тейлора Кольриджа: «Ты страшен мне, седой моряк! Страшусь твоей руки иссохшей!»^[69]. Стихотворение неизбежно влечет за собой близость с текстом как с персоной в форме говорящей, ходячей книги и с «тысячью тысяч гнусностей», смиренными червями, «продолжающими жить»^[70]. Ничто не возбуждает эту фобию больше, чем ужасающая уязвимость женственной Жизни-в-Смерти, олицетворяющей неизвестного гостя^[71]. Экологическая политика и поэтика являются антиаллергенными.

Как бы вы преподавали это бакалаврам? Ну, скажем, Генри Джеймс зеленый и одновременно розовый? Являются ли все ли эти великолепные, длинные, захватывающие абзацы и глубокие (слишком глубокие? или поверхностные?) интерьеры и внутренние состояния антиэкологичными? Выдают ли они неспособность иметь дело с Природой? Или их «декадентность», квирность есть резерв утопической энергии — энергии, которая может оказаться, как это ни странно, более зеленой по сравнению с обычными предписаниями перестать читать или писать и выйти на улицу, поскольку она передает всепоглощающую, почти невыносимую близость?

Экология и квир-теория тесно близки. Дело не в том, что экологическое мышление выиграет от прививки квир-теории. Дело в том, что в полном и буквальном значении экология является квир-теорией, а квир-теория — экологией: то есть квир-экологией.

Перевод с английского АННЫ ЛИКАЛЬТЕР