I. Утопия и смерть

В последнее время идеи универсализма не пользуются популярностью. Дело в том, что под влиянием Мишеля Фуко универсализм большей частью ассоциируется с универсальной нормой — с представлением о белом мужчине, руководствующимся в своем поведении рациональными доводами и соображениями. Естественно, что такая норма кажется социально доминантной, но никак не универсальной. Отсюда возникает симпатия к девиантным формам поведения: одержимости страстью, иррациональной ставке на случайность, но также и ко всем видам этнических, гендерных и прочих различий, не укладывающихся в доминирующую норму.

Тут надо, однако, сразу сказать, что понимание универсализма как доминирующей нормы диктуется социологическим, научным взглядом на человека. Фуко и был в первую очередь социологом и историком науки. Хайдеггер в свое время, впрочем, справедливо сказал, что наука не умеет думать.

Но что означает думать? Думать означает: думать о смерти.

Действительно, универсальным является исключительно отношение человека к смерти. Смерть есть единственное и универсальное содержание человеческого существования. Смерть есть ничто. В смерти внешний мир исчезает — но и тело человека исчезает в процессе разложения. И тут следует заметить: все телесные свойства, соответствующие так называемой «норме», так же исчезают, как и все свойства, соответствующие «отклонениям от нормы». В результате молекулы тела разбегаются — и тут уже не различить, где была норма, а где — отклонения от нее. Эта загробная пустота на месте тела и есть то, что гарантирует универсальность тела.

Все дело в том, что эта пустота не застигает человека врасплох, как это происходит с другими животными. Мы знаем, что мы умрем. Это знание противопоставляет нас природе и обществу. Поскольку человек знает, что его будущее есть ничто, он поселяется в нем уже при жизни — тем более, что и воспоминания человека о прошлом уходят в ничто. Действительно, мы не можем вспомнить сцены нашего рождения. А это означает, что нам вообще нечего вспомнить.

Человек идет из ничто в ничто — из пустоты в пустоту. Иначе говоря, человек в основе своей утопичен — для него нет места в мире. Утопия не есть нечто, что должно быть достигнуто. Утопия — это то ничто, в котором мы всегда уже живем. Пустота, ничто, утопия — и есть суть имена для универсального в человеке.

Впрочем, тут возникают различия. Различия эти относятся к тому, как персональная утопия соотносится с внешним природным и общественным пространством.

Здесь можно различить по меньшей мере три модели.

1) Религия.

Индивидуальное культивирование персональной утопии пренебрегает внешними обстоятельствами, оставляя, как говорил Витгенштейн, все на своих местах.

Таков путь ранних христианских анахоретов и буддийских монахов. Таков путь Сартра в его ранний период. Сартр полагает, как это и положено истинному философу, что человек есть ничто — существование без сущности. В то же время Сартр, конечно, уже не имеет в своем распоряжении возможностей замкнуться в своей личной утопии — возможностей, которые предоставляли человеку более архаичные культуры. Поэтому Сартру остается только культивировать личный стоицизм в сочетании с ненавистью и отвращением к природе и обществу. Все, что Сартр видит, вызывает у него тошноту; а взгляд другого ввергает его в адские муки. Отсюда знаменитое сартровское: ад — это другие.

2) Искусство.

Здесь речь идет о попытке создать во внешнем мире пространство пустоты — и поселиться в нем. Этот ход хорошо описан во второй части эссе Хайдеггера «Исток художественного творения». Хайдеггер говорит, что цель архитектора — произвести разрыв в толще мира. Истинный архитектор строит пустоту — не здание, на которое следует смотреть со стороны, а, напротив, место, в которое надо войти и из которого открывается вид на окружающий мир. Здесь пространство пустоты, пространство ничто овнешняется. Согласно Хайдеггеру, архитектор может пригласить в эту пустоту народ. Действительно, в ничто может войти каждый — и никому не будет тесно. В истории искусства (и на это уже обращали внимание) к хайдеггеровскому овнешнению ничто ближе всего «Черный квадрат» Малевича. Малевич так и описывал его, как «ничто форм». Современникам (в частности, Бенуа) черный квадрат показался скучным. Здесь, кстати, следует упомянуть о том, что эссе «Исток художественного творения» Хайдеггер написал через несколько лет после того, как прочел цикл лекций, посвященный скуке. В них Хайдеггер доказывал, что пустота, ничто субъективности, внутренне переживается как раз в состоянии скуки — когда все вещи мира становятся одинаково скучны. Хайдеггер приводит в своих лекциях различные примеры ситуаций, которые переживаются нами как скучные. Как наиболее скучную ситуацию Хайдеггер описывает званый ужин с коллегами.

3) Политика.

Политическим действием, в котором ничто субъективности обнаруживает себя, является, согласно Гегелю, революция (как он описывает ее на примере Французской революции в своей «Феноменологии духа»). Здесь субъект переходит от самосозерцания и производства искусства к политическому действию. Но поскольку субъект есть ничто, единственным действием, на которое он способен, является негация, разрушение. Революция разрушает все существующие общественные институты — и приводит общество к пункту ноль, в котором субъективность встречается сама с собой, то есть со смертью. Любая революция совершается во имя освобождения. Но субъективность не может освободиться сама от себя, капитулирует перед господством смерти — и отступает. Здесь, согласно Гегелю, начинается контрреволюция.

Революционная встреча ничто с самим собой всегда имеет экстатический характер. Гегель пишет о его ревитализирующем эффекте и предполагает, что революции могут иметь репетитивный характер. Сам Гегель отвергает это предположение, поскольку оно противоречит его теории исторического прогресса. Но многие постгегельянские авторы, такие, как Батай, Кайуа или Бахтин, понимали революционное насилие как форму ревитализации субъекта. Человек устает от постоянных скуки и отвращения, которые являются фундаментальными модусами его отношения к миру, — и восстает против мира, пытаясь сделать его похожим на себя, то есть обратить в ничто. Недаром нам так нравятся фильмы-катастрофы или фильмы, рассказывающие о вторжении инопланетян. Мир надоел нам. Нормы и отклонения от них надоели нам в равной степени. Хочется все их послать куда подальше. В этом смысл революции.

Ницще был, конечно, прав в том, что выбор, который предоставляет нам жизнь, сводится к выбору между пассивным и активным нигилизмом. Мы либо эстетизируем скуку жизни, либо восстаем против нее. Но, к счастью, мы не принадлежим к этому миру — мы живем не в мире, а в утопии.

 

II. Государство и ничто

Понятие «нигилизм» было, как известно, введено в оборот Тургеневым. Один из героев тургеневского романа, а именно Базаров, был назван нигилистом потому, что он отрицал реальность каких-либо идеалов истинного, доброго и прекрасного, а соответственно, и всю форму их культурной репрезентации. Имя героя, Базаров, указывает на то, что Тургенев имел здесь в виду скорее капитализм и рынок, нежели социализм, но впоследствии именно социалистов стали чаще всего называть нигилистами. Ницше, бывший поклонником русской литературы, диагностировал всю культуру своего времени как нигилистическую — и призывал к преодолению нигилизма. Почти всю постницшеанскую мысль можно считать реакцией на этот призыв — попыткой преодолеть нигилизм. Отсюда возник культ телесности, который мы наблюдаем уже многие десятилетия. Действительно, если вся культура обрушилась в ничто, то возникают две возможности для человеческого существования: 1) человек как разрыв в единстве мира, как чистая негативность, 2) человек как тело, как животное среди других животных.

Если человек понимается как тело, то все его претензии на дискурсивную или иную культурную саморепрезентацию автоматически отвергаются как пустая претензия. Здесь нигилизм превращается в радикальный позитивизм: человек совпадает со своим телом, как оно фактически показывает себя в социальном пространстве. Действительно, тело человека наблюдаемо — и таким образом можно установить объективные сходства и различия между различными телами. Человечество распадается на массу различных тел — мужских и женских, склонных к той или иной сексуальной ориентации, этнически различных, принадлежащих к разным поколениям, здоровых и больных и так далее. Задача науки — изучить эти тела, задача политики — найти наилучшее соотношение между этими телами в социальном пространстве.

По этой же линии различения между телами идет и современный раскол между правыми и левыми. Левые стремятся улучшить положение различных меньшинств — женщин, этнических меньшинств и других. Правые вяло (или в некоторых случаях активно) сопротивляются. Но в любом случае топография конфликта между правыми и левыми в последнее время радикально изменилась. Раньше левые были за бедных, а правые — за богатых. Или, говоря в марксистских терминах, левые были за рабочий класс, правые — за капиталистов. Но в перспективе современного позитивизма подобное противостояние не имеет смысла. На индивидуальном человеческом теле не написано, богат человек или беден, капиталист он или рабочий. Чтобы провести такие различия, необходимо опираться на некую теорию, которая структурирует человечество по признакам не телесных, а экономических различий — например, на марксизм. Но в наше время подобные теории отвергаются как «абстрактные», устаревшие и «тоталитарные», поскольку человеческое тело признается единственной реальностью. В результате траектория раскола между правым и ле­вым меняется.

Ранее солидарность была горизонтальной — бедные были солидарны в борьбе против богатых. Если бедный становился богатым, то, соответственно, его положение относительно фронтов классового конфликта менялось — вчерашний друг становился врагом. Но теперь дело выглядит иначе. Оттого, что какая-то женщина стала богатой, она не перестала быть женщиной. Оттого, что, скажем, афроамериканец стал богатым, цвет его кожи не изменился. Соответственно, солидарность неуспешных женщин и афроамериканцев с успешными женщинами и афроамериканцами не утрачивается — напротив, она даже усиливается, поскольку их успех, как кажется, обещает успех и тем, кто пока остались неуспешными. Иначе говоря, при замене классовых критериев на телесные горизонтальная солидарность заменяется на вертикальную. В этом, кстати говоря, истинная причина краха традиционных левых партий — от коммунистов до социал-демократов — краха, который уже давно происходит по всему миру. Не пролетарии всех стран соединяются, а курды, женщины, представители ЛГБТ и так далее.

Впрочем, есть одна идеологическая компонента, которую новые левые унаследовали от старой, социалистической левой. А именно, социалисты думали, что государство выражает интересы класса капиталистов — как и сейчас многие думают, что государство отражает интересы патриархата, белых, гетеросексуалистов и других.  Впрочем, то же думают старые и новые правые. Поэтому и те, и другие удивляются, когда при замене, скажем, мужчин на женщин ничего не меняется. В чем, собственно, разница между Тэтчер или Меркель и любым аналогичным политиком мужского пола? Очевидно, что никакой.

Дело в том, что современные постреволюционные государства являются чисто нигилистическими. Они представляют только ничто, пустоту, смерть — и более ничего. Традиционные государства действительно опирались на заветы прошлого, на волю Божью — или ставили себе цели, которые они хотели достичь в будущем. Иначе говоря, «мирская» государственная власть репрезентировала онтологическую власть: Божественную власть, власть разума, законы природы или логики истории. Соответственно, эти государства осуществляли некий план: Божественный план, прогресс разума, достижение счастья на Земле и так далее. Естественно, возникали вопросы по поводу того, как эти планы осуществлялись и вообще как государственная власть соотносилась с онтологической властью, которую она номинально представляла. Здесь открывалась возможность критики и рациональной дискуссии о природе и целях власти.

Современные государства не имеют ни основы в прошлом, ни цели в будущем. Вера в онтологию власти уже давно утрачена. Бог, как известно, умер. Разум запутался в собственных противоречиях, а человеческая природа оказалась искусственно манипулируемой. Мы живем в эпоху онтологического безвластия, онтологической анархии. Современное государство и репрезентирует эту онтологическую анархию. Часто считают, что анархия противостоит государству. Но дело обстоит как раз наоборот. Анархия является содержанием современного государства. Все государственные правила и запреты имеют цель заключить разрушительные энергии анархии внутри самого государства — не допустить население к контакту с ними, не дать ему заразиться бациллами ничто. Негативная энергия анархии универсальна — она изнутри подпитывает власть и ее универсалистские претензии. Именно негативный универсализм анархии обеспечивает превосходство власти над подданными, которые руководствуются «позитивными», приватными интересами и желаниями, диктуемыми устройством их тел.

Современные государства можно описать как хрупкие сосуды, внутри которых содержится ничто — революционная энергия чистого разрушения. Стенки этих сосудов со временем прохудились — и того и гляди дадут течь. Поэтому все смотрят на современные государства — и, в особенности, на три ведущие нигилистические империи — с иррациональным ужасом. Ни о какой рациональной критике здесь не может быть и речи. Во время финансового кризиса о некоторых банках говорили, что они слишком велики, чтобы упасть (too big to fail). Но в еще большей степени это можно сказать о трех сегодняшних империях, чьи конфликты напоминают конфликты трех империй в романе Оруэлла «1984». Понятно, что крах хотя бы одной из этих империй может вызвать разлив разрушительных энергий, от которых никому не удастся укрыться.

И это будет энергия скорее холода, нежели пламени. В свое время Ницше говорил, что государство — это самое холодное из всех чудовищ. Противостоять этому холоду можно только осуществив операцию интеллектуальной самокриогенизации. Желательно до нуля по Кельвину.