В девяностых понятие карьеры — а также тесно связанное с ним представление о критериях успеха — претерпело, пожалуй, самые значительные изменения за несколько последних десятилетий. И выразились эти изменения не столько даже в номинальном появлении профессий, о существовании которых до тех пор знали только переводчики зарубежных романов, — пресловутые брокеры, риэлторы, имиджмейкеры и прочие промоутеры, — но и в формировании совершенно нового представления о самом феномене работы и заработка.

Прежде всего, в работе появился риск. Речь здесь, разумеется, не идет о нелегальных доходах, существовавших и раньше: достаточно просто зависших в банке денег или очередного идиотского закона для того, чтобы благополучное некогда предприятие столь же благополучно завершило свое существование. Я уже не говорю о биржевых игроках, аналитиках и тех же банкирах, в устах которых банальная фраза: «Ну, это еще дожить надо» приобрела совершенно реальный смысл. Окончательное оформление положения каждый за себя произошло после небезызвестных августовских событий; с ними же связывается и кончина т. н. среднего класса. Примечательно в этой ситуации не то, что никакого такого класса не было, а то, что две основные причины этого «не-бытия»: массовый отказ платить налоги и гражданская (выборная) пассивность этой социальной прослойки, то есть элементарное перечеркивание собственного будущего, связаны с еще одним аспектом нынешней карьеры — панковским но future. Если две самые стабильные профессии западного мира — врач и учитель (знакомая преподавательница парижского лицея не смогла мне сказать, что же ей нужно эдакое выкинуть, чтобы ее уволили) — в прошлые десятилетия были таковыми и у нас, то сейчас для них это стабильность со знаком минус, невозможность выбраться из черной дыры небытия.

Затем работа снялась с насиженного места. Конечно, железная дисциплина с расстрелами за опоздания всегда воспринималась как нечто экзотическое (и андроповские отловы людей на улице в рабочее время своей исключительностью лишь подтверждали застойное правило «пиджака на стуле»), однако такого количества людей на улицах, как сегодня в Москве, не увидишь ни в одном городе мира. И это не служащие, вышедшие перекусить в обеденный перерыв, как на Манхэттене, или слоняющиеся по улицам туристы, как в Риме; наши сограждане все куда-то судорожно едут, озабоченно вчитываясь в «Товары и цены» или «Работа для вас». Это отсутствие одного, но при этом постоянного и хоть сколь-либо доходного места работы, наложившись на упомянутое ранее отсутствие внятного будущего, выразилось в следующей поговорке: «Сейчас престижно иметь не мобильный телефон, а рабочий».

Карьера стала молниеносно быстрой и поразительно возможной, доступной. Отсутствие необходимой образовательной базы — как известно, на клипмейкеров, диск-жокеев и пр. нас не учили — открыло дорогу наверх великому множеству людей, как талантливых, избавленных от необходимости корпеть за партой и стоять в «очереди за жизнью», так и бестолковых, готовых корпеть только в сортире. С другой стороны, необходимость «обновления» сильно прочистила поры многим профессиям, например, ранее считавшимся идеологическими — представить себе, что вчерашний студент получает рубрику в национальной газете, десять лет назад было просто невозможно.

Такая «открытость» и отсутствие до поры до времени четких критериев отбора максимально повысили уровень случайности; поиск работы во многих случаях сросся с тусовкой. Оказаться в нужном месте в нужный час иногда бывало полезнее, чем отправить тонну резюме по факсу (еще одна новинка, кстати). «Ну заходи, поболтаем» могло закончиться контрактом и служебной машиной, а могло и необязательным кофе в бутербродной на углу. При этом, как ни парадоксально, знать нужных людей стало так же важно, как и при Советах, только если раньше это использовалось в основном на закрытых продуктовых базах («А можно я возьму три, и пусть портится?»), то теперь знакомые лица отыскиваются на приемах в посольствах и презентациях (вот поистине слово-изобретение 90-х!).

Разумеется, быстрый успех многим вскружил головы. Человек, способный связно изложить содержание фильма или пресс-конференции, без тени сомнения полагал, что достоин за это зарплаты с тремя нулями. Процесс составления в ряд десятка картин сбросил с себя серую мышиную шкурку «музейного работника» (да хоть и «доктора искусствоведения») и облачился в стильную и недешевую шкуру «куратора». От этой быстроты и связанной с ней неопределенности многие стали сволочиться и грызться, а кто-то попросту не выдерживал нового ритма. Наименее подготовленными здесь, кстати, оказались вовсе не легендарные новые русские с их стрессами и скучающими женами, а представители т. н. творческой интеллигенции: мгновенный скачок от работы дворником и мыслей о вреде стяжательства к платиновым карточкам и уверенности, что «теперь модно хорошо зарабатывать», мало для кого прошел безболезненно. Тот же август показал, чего стоят все эти утверждения и связанное с ними делание имен и состояний — и, поверьте, это не злорадство. Другой удар многие получают при попытках обосноваться на Западе. Названия здешних журналов и общественных институтов мало что говорят тамошнему слуху, а никаких презренных буржуйских корочек предъявить мы не можем. В отсутствие же нашего описанного «обновления» на Западе все сколь-либо вкусные «поры» забиты так, что, желая преуспеть годам к сорока, надо начинать грызть гранит и шеи себе подобных в восемнадцать, промокая губы дипломами дорогих университетов.

Конечно, бегло схваченные здесь изменения скорее характерны для дикого, «чикагского» периода нашей истории и на сегодняшний день они во многом позади. Где-то ситуация вернулась к владению «крепких хозяйственников», не любящих «раскачивать лодку»; но где-то она приобретает и цивилизованные черты, которые в своей размеренности и «буржуазности» пусть и лишены романтического джеклондоновского ореола, но зато и не приводят к золотой лихорадке, поеданию башмаков и грустному танцу с булочками похудевшего Чарли Чаплина.