«Художественный журнал» возник в 90-е годы. Его авторы, его структура, устоявшийся в нем тип критического письма, прошедшие через него художественные и интеллектуальные увлечения — все это суть 90-е. А потому неудивительно, что, когда редакция предложила подвести итоги десятилетия, материалов собралось так много, что пришлось посвятить этой теме два номера.

Потому же неудивительно и то, что, когда была заявлена тема «90-е годы», всем было очевидно, о чем идет речь, хотя определяться этот период может самым различным образом — от «десятилетия предательства» (А. Бренер, Б. Шурц. «Два-три соображения по поводу догнивающего десятилетия») до «бельэпок» (А. Ковалев. «Послесловие к Прекрасной эпохе»). Единодушие обнаружилось и в определении, когда началась эта декада (в середине 1991-го) и когда она кончилась (в середине 1999-го), хотя связываются ее рубежи с различными событиями. Для кого-то она началась с открытия Центра современного искусства на Якиманке (И. Базилева. «Как нам обустроить российское искусство»), а для других — с акции группы «Э.Т.И.» на Красной площади и с выставки «Эстетические опыты» в Кускове (В. Сальников. «Произведение искусства и автор в 90-е годы»), а кончилась либо «судебным преследованием Тер-Оганяна» (В. Сальников, А. Ковалев), либо войной в Косове (Е. Петровская. «Этот смутный образ девяностых»).

Цельность этой эпохи подтверждается и единодушием в определении ее болевых точек Если политическая и экономическая жизнь этого десятилетия определялась идеей реформ, то жизнь художественная — созданием новых институций. «На смену лидерству художников в середине 1980-х, кураторской активности в конце 1980 -начале 1990-х приходит Институт» (О. Туркина, В. Мазин. «Лов перелетных означающих...»). Однако мало кто будет оспаривать, что «актуальное искусство не смогло доказать обществу... что оно имеет какую-то общественную полезность или хотя бы обладает ценностью материальной» (И. Базилева). Впрочем, в оценке этой ситуации единодушия нет: для одних это катастрофическая «неудача, возможно самая главная» (И. Базилева); другие же склонны к апологии неудачи, так как «отсутствие рынка и господдержки, институций и прочего» дарует столь пьянящее, «легкое и подвешенное состояние» (А. Ковалев).

Аналогично распределяются оценки еще одного мифа 90-х — о включении в мировой контекст. «Кто мог знать, что индивидуальные надежды на расширение международного диалога обернутся глубоким разочарованием для обеих сторон: Запад примет только часть восточноевропейских интеллектуалов, которые согласятся говорить на преобладающем в университетах языке, Восток в скором времени б^цет переживать настоящий крах гуманитарных институций?.. То, что началось поиском совместного, завершается полнейшей изоляцией» (Е. Петровская). Впрочем, и на этот раз наряду с теми, кто склонен анализировать допущенные стратегические просчеты, есть и те, кто считает, что «неадаптированность к системе... оказалась самым большим нашим достоинством» и что «лучше оставаться самим собой... и не поддаваться на приказы о самоидентификации (А. Ковалев).

Принимать эту апологию индивидуальной «неадаптированности» или нет, но 90-е были действительно десятилетием безудержного индивидуализма, а потому и десятилетием повышенной конфликтности. «Жизнь художественного сообщества воспринималась как перманентная политическая борьба за сферы влияния» (А. Осмоловский. «Как было и как будет?»). И хотя деструктивность подобной культурной стратегии очевидна, некоторые готовы усматривать в ней позитивный и даже героический смысл. Современный «субъект способен сам (собственной судьбой и собственной идентичностью) конкурировать с гранд-нарративами культуры, универсальной историей» (А. Согомонов. «Тусобщество с правом на «вход» и на «выход»).

Наконец, раз культурное сообщество распалось на индивидуальные элементы, может, оно и не способно к целостному видению прожитого десятилетия? Ведь не случайно же некоторые задаются вопросом: «„были ли эти годы, были ли они как обособленный в самом себе этап, имеющий законченные вехи?» (Е. Петровская). Можно рассудить, что любая периодизация — это условность, что она навязывает искусственную упорядоченность стихийному и неупорядоченному течению событий. Однако сегодня, когда 90-е завершаются, трудно не согласиться, что эта эпоха была и что это была если и не «прекрасная» (А. Ковалев), то безусловно яркая эпоха. А то, что мы чего-то не осуществили, так это не столько даже потому, что не смогли, сколько потому, что просто не захотели. Ведь «систематическая организационная работа — это тяжелое бремя, и мало кто сегодня готов его нести. Маргинальное положение гораздо комфортнее» (И. Базилева). Поэтому можно рассудить и так историческое сознание настолько приучило нас измерять время десятилетиями, что мы сами невольно порождаем течение событийности, впоследствии оправдывающее подобную периодизацию.

МОСКВА, СЕНТЯБРЬ 1999