I. По телевизору и на улице

Прилетев в Мехико ночью и добравшись на такси до центра, я в номере вопиюще дешевого отеля включил телевизор. Передачи шли в основном о местной культурной жизни и криминальной активности. Действующие лица выглядели крайне элегантно: испаноподобные чернобровые кабальеро с усиками и проборами, в шикарных пиджаках и галстуках; девушки преувеличенно большеротые и декольтированные, как в бульварных итальянских журналах. Складывалось впечатление, что мексиканцы похожи на разжиревшего Сальвадора Дали и миланских блядей. Однако утром на улице концепцию пришлось изменить: здесь не было никаких испанских физиономий и бриллиантовых запонок, одни широкоскулые индейские лица и грубые башмаки. Низкорослый обветренный народец, одетый бедно, но аккуратно. Аграрный по облику и по повадкам, жующий на ходу свои маисовые лепешки. Доброе утро, смуглое племя уличных мексиканцев! Добрый вечер, телевизионное племя напудренных колонизаторов!

 

II. Центр отдан бедноте

Через пару дней, освоившись, я сделал интересное открытие: центр гигантского города Мехико отдан нищему, полудеревенскому люду, торгующему здесь гонконгскими будильниками, циновками и батарейками, какими-то перышками, браслетами и канарейками, деревянными ложками и оловянными плошками. Главная площадь с президентским дворцом и кафе-дралом, центральный квартал со старыми католическими соборами и колониальными кружевными строениями превращены в огромную барахолку, снабженную дешевыми забегаловками и парикмахерскими. Здесь же находятся и важные музеи, и дорогие рестораны, — но улицы, тротуары завалены третьесортным товаром из Азии, детскими игрушками и сувенирами для туристов. Как я слышал, аграрии тянутся в столицу с женами и детишками, и заполняют именно центр, чему власти не сопротивляются. Поэтому исторический пуп города похож на кишащую народом индейскую деревню. Ну а богатые живут в пригородах и в оазисах благополучия неподалеку от деловых районов.

 

III. Последствия землетрясения

В 1985 году Мехико-сити потрясло чудовищное землетрясение (8 баллов по шкале Рихтера). Это случилось как раз после экономического бума семидесятых, когда в повеселевшей и разгулявшейся столице было построено несколько десятков помпезных небоскребов, роскошных отелей и кинотеатров. Землетрясение в один момент разворотило все это великолепие. Так вот, эти замечательные сооружения так и стоят до сих пор полуразрушенные, пустые, с выбитыми стеклами, словно всего неделю назад город пережил ядерную атаку. Экономическая лихорадка давно закончилась, Мехико сейчас — сказочно бедный город, и оправиться после стихийного бедствия он так и не сумел. Впрочем, пустоглазые небоскребы выглядят очень живописно, фантасмагорично и живо напомнили мне о моих собственных анархистско-хулиганских мечтах. Честно говоря, я не прочь увидеть в таком же виде и Москву, и Рим, и Нью-Йорк, только мне бы хотелось еще более карнавальных развалин, еще более суровых руин. Но, к сожалению, руки коротки да и душа мягковата, медуза дохлая. Но в любом случае, помеси анархиста с индивидуалистом очень отрадно поглядеть на Мехико: здесь хватает того, что я бы назвал «предчувствием антигегемониального оргазма».

 

IV. Власть недобитая

В Мехико повсюду видны отвратительные стигматы латиноамериканской постколониальной власти: вооруженная охрана у богатых магазинов и ресторанов, полиция на перекрестках и площадях, армейские джипы на улицах и возле правительственных дворцов. Я слышал, что полиция и армия в Мексике — конкурирующие институции, и правительство всячески задабривает их. Вероятно, они получают много денег, но в любом случае их самих чересчур много. При входе в музей ваш билет надрывает не пенсионерка, как это принято в России, а солдат в полном боевом снаряжении. В одном из ресторанчиков мои документы проверил пожилой полицейский, которому явно было нечего делать. За кого он меня принял? За кавказца, как это бывало в Москве? За палестинца, как однажды случилось в Тель-Авиве? Все-таки ему было очень скучно. Этот добродушный метис в свежевыглаженной синей униформе ни слова не говорил по-английски, зато вежливо взял под козырек Я заметил, что жопа у него чересчур толстовата, как у генералиссимуса Франко. Может быть, хватит выёбываться, русский эссеист?

Самое интересное ежедневное зрелище, которое власть может предложить туристу в Мехико, — это ритуал снятия национального флага, который происходит в 6 часов пополудни на главной площади перед президентским дворцом. Из ворот дворца появляется шеренга солдат во главе с офицером. Под барабанный бой они строевым шагом направляются к высоченному металлическому флагштоку, на котором реет громадное зелено-бело-красное полотнище. Солдаты спускают флаг, сражаясь с ним, как с драконом, как с парусом, как со стихией. Свинтив трехцветную чудовищную простыню и водрузив ее на плечи, взвод возвращается во дворец. Дети в восторге, туристы бегут за военщиной с видео, индейцы вежливо улыбаются. В небе над площадью беспрерывно летают самолеты. Помню, мне страстно захотелось вдруг, чтобы один такой белоснежный межконтинентальный лайнер упал сейчас на президентский дворец. Неужели бы индейцы улыбались так же бесстрастно?

 

V. Еда невыносимая

Еда в Мехико и вообще в Мексике оказалась для меня почти несъедобной. И это при том, что я страшно люблю мексиканскую кухню в Нью-Йорке или Будапеште, то есть везде, кроме Мексики. Но в Мексике все эти «энчиладос» выглядят несколько иначе.

Дело в том, что я обожаю, когда в блюде чувствуются отдельные кусочки. Чтобы можно было насладиться маслиной, огурцом или фасолью во всей их самости, отдельности, естестве. В Мексике готовят иначе: все превращается в какую-то кашу, в беспредельную размазню, которую потом запихивают в маисовый блинчик Может быть, это неплохо для младенцев и маразматиков, но не для меня, и я ел в Мексике голые кукурузные лепешки, авокадо и манго. Авокадо здесь безумно чувственные и жирные, в них гораздо больше вкуса, чем в израильских авокадо, которые продаются в Европе. А манго мексиканцы очищают от кожи, насаживают на палочку, как эскимо, и посыпают красным перцем. Это очень возбуждало мой геморрой.

Но если говорить честно, кусок не лезет в горло, когда смотришь на индейских детишек, сидящих с протянутой рукой на тротуаре или вбегающих в закусочную, чтобы попросить монету. Опроститесь, парижские рестораны! Опроститесь, иначе худо будет! Сам я теперь уже год вегетарианец.

 

VI. Метро и такси

Метро в Мехико очень похоже на московское, хотя абсолютно лишено подлой московской помпезности. (Нет здесь и московского холуйского хамства.) Толпы дисциплинированных индейцев передвигаются по длинным переходам, ждут поездов на станциях. Вагон обычно битком набит, но все ведут себя, как английские лорды. Туг чувствуешь себя опять как в индейской деревне, обоняешь специфический запах воспитанных деревенских людей, блюдущих чистоту и порядочность. Иногда кто-нибудь затягивает заунывную, пробуждающую ужасающую тоску песню. Второй голос подхватывает ее.

Такси в Мехико-сити — это зеленые юркие «жучки»-фольксвагены, которые производятся в Бразилии. Такси здесь очень дешево, как и отели, как и еда. Наркотики — тоже. Проститутки похожи на самого змея-искусителя.

 

VII. Музеи возлюбленные

Музеи в Мехико поистине удивительны. Они всегда расположены в неких оазисах чистоты и зелени, хотя весь город похож на одну облупившуюся и покрытую старыми граффити стену. Музеи — это как бы «красные уголки» в нищей трущобе мексиканского третьего мира. И музеи эти живые. Они живы благодаря многочисленным, крайне заинтересованным посетителям. В Мексике в музеи ходят, кажется, все, а не одни только стерилизованные морские свинки, как в Европе.

Музей Фриды Кало находится сейчас в богатом районе особняков, хотя в 30-40-е годы это была окраина города. Здесь божественная Фрида жила с толстым Диего, здесь она рисовала свои картины и болела. На большом мольберте посреди мастерской стоит ее последняя неоконченная работа — портрет Сталина. Над ее кроватью, как иконы, фотографии Маркса, Ленина, Мао. Фрида была ошеломительной художницей, не меньше, чем Ван-Гог или Арто. Мне все время хочется представить ее голой, и у меня неизменно вскакивает член.

Личный музей Сикейроса тоже хорош. Это был художник вроде Эрнста Неизвестного, но гораздо умнее и культурнее. Часто он гнал абсолютную отсебятину и провинциальную чушь, но у него было неотразимое чувство политического момента. Еще он был мегаломан и комедиант.

Неподалеку от музея Фриды Кало находится музей ее любовника Троцкого. В отличие от всех других музеев его не охраняет государственная стража с автоматами. Пара спившихся британских троцкистов — они выполняют здесь функции и кассиров, и гидов, и охранников. После ссоры с Риверой и Фридой Троцкий с женой перебрались из художнического особняка сюда, в гораздо более скромное убежище. Бедная мебель, бедный сортир, трогательные стоптанные туфли у простреленной боевиками Сикейроса стены. Марксистские брошюры на письменном столе, поэмы Маяковского, старое пенсне. На стенах висят поздние фото Льва Давидовича, выдающие в нем догматика, краснобая и изощренного «ловца человеков». Но есть и пара снимков, сделанных сразу после смертельного ранения. Это страшные документики. На одном дюжие детективы, похожие на Аль Капоне, держат обессилевшего русского революционера под руки. На другом он, с перевязанной головой, тычет пальцем в своего убийцу, уже прихваченного наручниками. Нутро невольно сжимается, когда смотришь на этот человечий конец. Господи, и чего же ты так потешаешься над своими несчастными куропатками?!

 

VIII. Муралисты и популисты

Мексиканские художники-муралисты являют интереснейший пример популистского искусства XX столетия. Ороско, Ривера и Сикейрос титаническим усилием попытались создать большой национальный стиль — и надорвались, не сдюжили. Часто они впадают в банальности и общие места, иногда — в эпигонство, иногда лишь плоско иллюстрируют мексиканскую историю, будто для школьного учебника. Образцами им служили фрески старых итальянцев и Гойя, но дух эстетического опрощения и социальной дидактики оказал мексиканцам дурную услугу. Фрида Кало в своей станковой живописи куда сложнее, тоньше и «национальнее» амбициозной троицы. И все же эти трое (но только не Тамайо) были крупные, мощные дяди и, во всяком случае, гораздо более смелые и честные, чем все остальные художественные популисты новейшего времени — от нацистов и соцреалистов до нынешних московских «радикальных» художников. А может быть, мексиканцы были не честнее, а наивнее? Впрочем, наивны и хитры и те, и другие, и все остальные тоже. Так дадим же решительный отпор лживому популистскому искусству со стороны демократической нарождающейся культуры в лице Александра Бренера! Ура! Ура!

 

IX. Сапатисты, черт побери

Следы сапатистов в Мехико повсюду. На заборах можно увидеть сапатистские лозунги, на улице можно купить фото субкомандан-те Маркоса или футболку с его изображением. Эти предметы лежат на тротуаре вместе с католическими иконами и деревянными распятиями, вместе с фотографиями Леонардо ди Каприо и Мадонны. В Мехико есть Музей восковых фигур (чуть ли не самый посещаемый и популярный), где восковой Маркое стоит неподалеку от диктатора Порфирио Диаса и самого Эмилиано Сапата. В один из воскресных дней на площади перед президентским дворцом я видел палатку, в которой продавалась сапатистская литература и пропагандистские комиксы. Маркое и его единомышленники — культовые фигуры для многих мексиканцев. Власти не возражают и смотрят на этот почти религиозный культ сквозь пальцы.

По телевидению тоже постоянно обсуждается положение в Чья-пасе. Ситуация в мятежном штате то остывает, то снова накаляется. Однако, по слухам, население уже устало от этой темы и слегка разочаровано. Бедные люди в Мехико поглощены ежедневным выживанием, то есть торговлей сувенирами и будильниками. Может быть, это и есть главный успех нынешнего неолибералистского режима.

В первые дни в Мехико я мечтал отправиться к сапатистам в Чьяпас. Но денег было мало, испанского языка я не выучил, да и очень захотелось нам с Барбарой поплавать в Акапулько. (Веракруз тоже пикантное местечко.) Да и вообще, мне, черт побери, хватало собственной революции — во всяком случае, так я решил тогда.

 

X. Туристы, наконец

Как известно, туристы смотрят на чужую страну и возвращаются в свою собственную. Чужая страна продолжает существовать в разговорах, в открытках, в сувенирах, потом забывается. Я вернулся из Мексики не в свою страну, то есть я никуда не вернулся. Я полетел сначала в Париж, потом в Вену. (Красивая жизнь, дорогой!) Никакого дома я иметь не хочу, хотя мне нравится делать передышки в чужих домах. (А кому это не нравится, скажи пожалуйста?) Может быть, я сам сапатист, который потерял тропу, заблудился в лесу и забрел далеко-далеко от родной деревни. (Боже мой, дружок, постыдись: какой же ты сапатист, просто авангардистик, анахронистическая блоха и клоун!) Я не делаю революцию, я сам революция. (Не говори вздор, хулиганишка, писака доморощенный!) Как всякая революция, я могу скатиться в контрреволюцию, могу облениться, впасть в нигилизм или попросту отупеть. (Вот это вернее всего.) Это моё суверенное право, право обтруханной революции. А потом я могу снова стать злым и романтичным, насмешливым и непредсказуемым. (Вряд ли, куда тебе!) Больше всего я хочу быть непредсказуемым: вот моя настоящая амбиция. И еще я хочу быть последовательным, непреклонно последовательным. (Тоже никак не получается!) А теперь я хочу послать воздушный поцелуй Виктору Тупицыну. Чао, возлюбленный мой! Да здравствует Мехико! Да здравствует перманентная революция!

Да здравствует Мексика!

 

20 августа 1998, Вена