Мы происходим из страны, где идея, что «поэт в России больше, чем поэт» и что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», является частью национального мифа. Не помню, кто сказал, что «писатель, художник, музыкант — совесть нации», но ему явно не пришло в голову, что при таком разделении труда остальное население остается бессовестным. Мне кажется, лучше распределять совесть более равномерно. Все это, конечно, довольно банально и касается отношений мало кого интересующего искусства, занятия узкопрофессионального, и такого универсального понятия, как права человека. Искусство не нужно почти никому, свобода нужна почти всем. Но, может быть, хотя искусство не может изменить и улучшить это царство несвободы, оно в состоянии напоминать нам, что свобода все-таки возможна? Может быть, «иные, лучшие права» и «иная, лучшая свобода» и есть истинное содержание искусства?

Между тем по отношению к искусству люди делятся на три части: художники, зрители и те, кто вообще не интересуется искусством. Как же эти три персонажа осуществляют идею свободы и прав по отношению к искусству? Начнем с художника, ведь в то время, как остальные живут в мире осознанной необходимости, кажется, что художник творит, как птица поет, и показывает зрителям пример подлинной свободы. Кажется, он может делать искусство из чего угодно и как угодно, например, использовать правозащитную, экологическую и прочую политкорректную тематику в своих работах. Ведь еще Курт Швиттерс сказал: «Все, что я нахаркаю, и есть искусство». К сожалению, он ошибался. Миллионы людей харкали до и после него, и это не имело никакого отношения к искусству. Важно плюнуть в нужное время и на нужном месте, и эти время и место выбирает не художник Законы искусства гораздо жестче человеческих законов, их невозможно обойти (и невозможно сформулировать), а наказание за их нарушение одно, и самое страшное: то, что ты делаешь, не становится искусством. Наверное, художник — это тот, у кого, как у собаки Павлова, слюноотделение начинается в нужный момент рефлексивно, принудительно. Свобода художника тут ни при чем, как и его правда.

Но, может быть, другой человек чувствует себя свободным, приобщаясь к искусству, -зритель? А художник работает только для него? То есть художник творит под гнетом искусства, а вот зритель свободен в своих интерпретациях? Свободен понимать «Блудного сына» Рембрандта как жанровую картину из русской жизни, или как сочетание пятен цвета и света, или просто применять его к своим семейным обстоятельствам? Приведу один пример. У Криса Вердена есть такая работа «Самсон». Это музейная инсталляция, состоящая из развивающего 100-тонную мощность домкрата, соединенного зубчатой передачей с входным турникетом. Домкрат раздвигает два бревна, упирающиеся в несущие стены. Таким образом, входя, зритель увеличивает давление на стены, что в конце концов должно привести к разрушению музейного здания. Зритель не успевает оглядеться и сделать выбор, все происходит до и помимо его желания. Но выбора нет и у художника: что-то заставляет его принуждать зрителей разрушать музей, именно то место, где художник и зритель могли бы встретиться, чтобы поговорить о свободе. Что же это за сила? Это — современное искусство.

Когда же художник и зритель бывают свободны? Только в переходный момент, когда художник еще не художник, а случайно или сознательно выбирает профессию, а зритель говорит сам себе: «А не зайти ли на выставку, пока дождь не кончится?», то есть пока они еще принадлежат к третьей категории — людей, не интересующихся искусством. Это переходное состояние является как бы рамой, ограничивающей мир художественной необходимости, рамой, напоминающей нам о том, что где-то за пределами музея существует настоящая свобода и настоящие права — например, право не интересоваться искусством.

Май — август 1996