«Художественный журнал»: Принято считать, что современные институции, в том числе и художественные, есть порождение процесса модернизации, т. н. Просветительского эмансипационного проекта. Как сказал некогда Жорж Батай: Лувр — это субститут отсеченной головы Людовика XVI. Музеи, особенно возникшие в нашем веке музеи современного искусства, и призваны были выполнять просветительскую модернизационную миссию. Ныне философы и социологи констатируют исчерпанность Просветительского проекта. Возникает вопрос, какова же миссия музея ныне, когда процесс модернизации сошел на нет?

Александр Согомонов: Музей возможен только в контексте той культурной эпохи, которая знает, что такое канон. Музей неотторжим от идеи строгого канона. Как канон неотторжим от понятия шедевра. Настоящий шедевр можно создать только в рамках строгого канона. Как только ты выходишь за пределы канона, ты утрачиваешь шедевр. Это-то и происходит в наше время. На наших глазах меняются механизмы воспроизводства культуры. Культура перестает воспроизводиться по-старому и начинает производиться на совершенно иных основаниях. Предыдущий тип развития был расширенным: культура развивалась по принципу, который может быть описан через математический образ — 100+1. Принцип этот просматривается как в высоком искусстве, так и в создании обычной мебели, и в повседневной жизни. Иными словами, в идее воспроизводства культуры была заложена некоторая архивность...

«ХЖ»: Отсюда и выражения типа «копилка мировой культуры» и т. п. Отсюда же и идея музея.

А.С.: Ныне же культура воспроизводится не по стержневому принципу, а по принципу невероятной мультипликации шедевров. В результате исчезают не только 100+1, но и исконные 100: возникает представление о тотальности культуры. Культура перестает быть неким резервуаром, она начинает существовать везде. Стираются грани между «высокой» и «низкой» культурой, повседневной и экстравагантной. Раз возникает принцип мультиплицированности, то я уже не могу быть просто зрителем некой культурной экспозиции, театрального представления и т. п. Я должен быть ее соучастником, я начинаю думать о том, как бы мне обратить внимание людей на то, что они не хотят видеть, я должен прорваться через их нежелание видеть привычные вещи. Стадия «постшедевральной» культуры — назовем ее так — это попытка заострить внимание на том, что никогда не вызывало твоего удивления.

«ХЖ»: Вы хотите сказать, что — воспользуюсь вашим термином — «постшедевральная» культура делает попытку проблематизировать повседневность?

А.С.: Не совсем так Повседневность — умерла! Повседневность существует тогда, когда есть неповседневная культура, т. е. культура шедевральная и ее атрибуты в виде эстетических идеалов, высоких стандартов и т. п. Постшедевральное же искусство заставляет меня становиться соавтором культурного процесса.

Как я могу работать в этой ситуации? В этой ситуации у меня не существует ни моего предшественника, ни представления о том, кто мои консоциаты, то есть кто мои «культурные» коллеги. Я могу только навязать обществу новый культурный канон, новый культурный стандарт. Как? Любыми путями обратить внимание общества на принципиально несвойственную всей предшествующей культурной традиции эстетическую категорию. Я должен придумать событие. Придумывая же событие, я должен иметь в виду несколько вещей. Во-первых, я вовлекаю людей, т. е. я совершаю перформанс. Во-вторых, я рассчитываю на двустороннюю интерактивность, т. е. раз я обращаюсь к интерактивности, то это уже не монолог и не диалог, на чем настаивали деятели ренессансной культуры, а это «полилог». В-третьих, я должен вызвать удивление. Без удивления нет события. Это может быть шок, это может быть восхищение, это может быть неожиданность, это может быть любая ситуация, при которой я должен заставить людей остановиться. У них должно возникнуть культурное deja vu, т. е. они должны взглянуть с недоумением на привычную ситуацию, они должны «зарамить» ее (от слова «рамка»), как «зарамивает» реальность театральная сцена или станковая картина. Речь идет о том, что не я выступаю в роли автора, а я призываю тебя принять на себя это авторство. И наконец, с отказом от предшественников и коллег из всех привычных культурно-психологических собеседников у меня остается только один — мой последователь. Я начинаю думать только об одном: что будет после меня. Я оказываюсь ориентирован на будущее. У меня нет более моих предшественников, мне не к чему апеллировать. Мой шедевр не имеет авторитета. Он может стать успешным только в перспективе, если он сумеет задействовать описанную выше логику — Идея → Проект → Интеракция → Удивление → Событие.

«ХЖ»: Так что же в этой ситуации происходит с фундаментальной культурной институцией — с музеем?

А.С.: Все музеи сегодня чувствуют, что у них что-то разваливается, что из них песок сыплется. И как реакция возникают новые музеи или же старые находят в себе силы к изменению. Приведу один пример — Пушкинские горы. Кстати, а что такое музей? Музея нет до тех пор, пока я не увижу, где его вход и где его выход. Музея не бывает без строго очерченных границ. Музей — это концентрационный лагерь. Поэтому для человека XIX-XX веков самый страшный парадокс — это фраза «музей под открытым небом» (несмотря на ее широкое хождение в языке). Так вот, что делают в Пушкинских горах: берут пушкинское кресло, выносят его за ворота усадьбы и ставят так, как будто бы Пушкин именно там на нем сидел. И этот музейный «ход» — невероятный контраст ко всей традиционной экспозиции музея. Книги, кровать, различные предметы обихода в экспозиции — все это меня уже мало интересует. Я, как человек современный, могу смотреть на это разве что с сугубо бытовой, утилитарной точки зрения. Я начинаю думать, как все то, что я вижу в Михайловском, можно использовать в своем собственном обиходе. Вот бы такие колонны у себя на даче построить! И, разумеется, никакого благоговения, почтения у меня уже нет. Но вот я вышел за двери и увидел там это кресло. Я сажусь в него, я смотрю на открывающийся пейзаж, и эта ситуация оказывается необычайно стимулирующей, она вызывает во мне множество ассоциаций и идей. Кажется, что только здесь, под этим «кресловым» углом зрения «Русью пахнет». И если я не могу слагать стихов, то могу их вспомнить. Более того, этот опыт я не могу удержать в себе. Что можно рассказывать об обычной музейной экспозиции, я, право, не знаю, но об этом опыте хочется поведать близким и друзьям, и я начинаю им об этом рассказывать. Оптимально, чтобы там был еще кто-нибудь, с кем вместе я мог бы обыграть «кресло» и непосредственно поделиться впечатлениями. Аналогичные находки мы обнаруживаем и в других местах: самые разные музеи начинают сейчас изобретать пострациональные, постмузейные идентичности. Речь идет не просто о включении человека в музейный контекст, а о включении его в музейный текст. В классическом шедевральном музее гид, экскурсовод — фигура незаменимая, он здесь контролер, он здесь наместник власти, власти культурной. Именно он объясняет тебе, чему удивляться, а чему нет, чему восхищаться, а чему нет. В постшедевральном же музее гид не нужен, ты сам себе гид.

«ХЖ»: Простите, но мы еще не выяснили, а может ли быть постшедевральный музей в чистом виде?

А.С.: И да, и нет! Полностью устранить в культурой институции все пространственные, дискурсивные и историко-культурные преграды невозможно. В чистом виде постшедеврального музея быть не может, хотя формально поставить такую задачу можно. Но важно иметь в виду и другое. Как мне представляется, главным открытием XXI века будет попытка реутилизации прошлого, всего того, что было сделано в истории/культуре.

Если я культурный политик, культурный стратег, то моя задача состоит не столько в том, что бы создавать новое, сколько в том, чтобы сохранить у человека чувство времени. Ведь постшедевральная культура уничтожает привычное для модернистского проекта ощущение времени, потому что она дает тебе возможность непосредственно включиться в процесс становления культурного феномена. Речь не идет о том, чтобы музей пытался сохранить человека в привычном времени, а о том, чтобы сохранить его в пространстве человеческой культуры. Современные культурные институции должны найти способ установления диалога шедеврального и постшедеврального искусства. Как? Я не могу пока дать рецептов. Об этом надо думать. Это жизненно необходимо для наступающего столетия.

«ХЖ»: Давайте будем думать!

А.С.: Существуют социальные культуры и культуры антропологические. Для социальных культур общественное начало важнее собственно культурного: они вводят культуру в строгие социальные рамки. Для антропологических же культур культурный опыт всегда первичен. В настоящий момент мы и переживаем переход от культуры первого типа ко второму. Вот почему сегодня есть нечто, что отвращает современного человека от культуры. Почему его отталкивает музей? Почему его отталкивает кинозал? Потому что в институциях старого типа он является пассивным потребителем сделанного за него культурного выбора. Музея, музейной экспозиции не может быть не только без входа и выхода, но и без запасника. Диалектика доступной осмотру экспозиции и недоступного хранилища фундаментальна для классического музея. Как и фундаментальна для него дистанция — натянутая ленточка перед произведением искусства. Как же в этих условиях осуществить реутилизацию культуры? Это снять то, на чем настаивает власть. Отныне должна создаваться ситуация, при которой я могу взаимодействовать с вещами. Я скажу нечто ужасное. Не надо жалеть вещей для посетителей! Разумеется, речь не идет о санкционировании вандализма: разрушение вещи есть что-то очень нехорюшее. Однако именно доступность произведений и породит коллективную ответственность за наследие. Личную ответственность каждого. Ответственность эта и возникнет только тогда, когда с нее снимается контроль государства, когда она станет делом каждого. Ничто не произведет такого воспитательного воздействия на человека, как дать ему возможность сесть в кресло Пушкина. Это — шок, шок иной границы дозволенности. Мне дано приобщиться, телесно почувствовать то, от чего меня всегда ограждали. Когда у меня больше нет этой властной границы, я становлюсь соучастником процесса. Если массовая культура стремилась превратить культурное открытие в факт массового потребления, то реутилизация культуры предполагает совершенно иное. Всем понятно, что когда-нибудь кресло Пушкина развалится, и тем не менее тебе дают шанс на него сесть. И страшно оказаться последним.

«ХЖ»: А Интернет — не есть ли это важный ресурс постшедевральной культуры?

А.С.: На самом деле в Интернете привычная реальность и присущая ей система отношений отнюдь не нарушаются. В сетях существует интерактивность, но она понимается отнюдь не как виртуальная. В Интернете мы все еще являемся деятелями контекста, а не текста. Я могу по сетям общаться с японцем или бразильцем, но я не внедряюсь в текст культуры, я не становлюсь его автором. Интернет никогда не заменит культуру по одной простой причине — он не отвечает главной культурной потребности человека, он не дает эффекта соучастия. Он лишь предлагает ресурсы взаимодействия. Я не верю в Интернет. Это лишь одно из средств коммуникации, хотя, может быть, самое совершенное на сегодняшний день. Более того, Интернет не открывает возможности подлинно интерактивного, коллективного творчества. Наоборот, он создает условия для уединения, он позволяет тебе погрузиться во что-то расположенное по ту сторону привычного опыта. А это всегда — замкнутое пространство. Здесь сохраняются выход и вход.

«ХЖ»: Но не разрушительна ли эта свобода выхода и входа?

А.С.: Я не хочу сказать, что все надо разломать. Хотя, разумеется, постшедевральный музей предполагает отказ от идеи музея шедеврального. Но главное — как внедрить практику разрушения шедевра? Приведу пример «Европеры» Джона Кейджа, состоящей из 300 музыкальных цитирований. Прекрасный пример опыта разрушения. Все цитаты этой работы взяты из шедевральной музыки. И ты сидишь в зале, где вокруг все поют и играют вопреки (а может быть, и наперекор) обычной логике музыкального входа и выхода, где каждый музыкант не ведает, что будет петь и играть его сосед. Это бедлам, а не опера! — так сказал бы нормальный человек XIX века. На самом же деле — это полная реутилизация культуры. Я терпеть не могу Листа. Но тут, в этом музыкальном контексте, у меня возникло совершенно другое восприятие его музыкального фрагмента. Собственно то, что создал Кейдж, — это не столько конкретное музыкальное произведение, сколько способ существования в культуре. Знать музыку Кейджа невозможно. Его сочинительство меняет твое представление о музыкальном пространстве, о музыкальной — «шедевральной» — логике. И все это влияет на тебя как на личность! Об этом мы сегодня, кстати, еще не говорили. О личности! Так вот, мне кажется, что постшедевральное искусство стремится к одному — создать иную личность!

«ХЖ»: А категория личности в постшедевральном проекте сохраняется?

А.С.: Личность — единственное, что и сохраняется! Уходит.модернистская логика — классификация, систематизация, обобщающее структурирование и т. п. Остается только одно — логика конкретного человека. Модернистская культура создала многое, но не справилась с одной задачей. С личностью! Человек с трудом описывается в категориях шедевральной современности!

«ХЖ»: А масса? Эта центральная категория XX века?

А.С.: Масса исчезает! Вспомним историю культуры. Власть никогда не была заинтересована в конкретности личности. Она всегда стремилась к отчуждению человека от его творения. Она всегда предпочитала анонимный шедевр конкретному авторству. Она всегда стремилась редуцировать биографию художника. Достаточно вспомнить, как стыдились и манипулировали у нас, скажем, с биографиями Гоголя и Чайковского.. Личность художника для власти всегда была вторична по отношению к продукту его творчества. Сейчас же власть столкнулась с ситуацией, когда художественная практика не выдает осязаемого продукта, когда художник укореняет свое творение в собственной биографии, так что отделить его от творца становится уже невозможным. Более того, оказывается, что власть в этом может быть крайне заинтересована. Разрушая массу и порождая рефлексирующего индивида, гипертрофированно ответственного перед самим собой, она редуцирует социальные проблемы общества — проблемы эти отныне сводятся к личным неудачам конкретного человека. Так у власти открывается возможность, вовлекая людей в процесс культурного творчества, покончить раз и навсегда с угрозой социальной революции. Впрочем, я говорю «власть» и сам не понимаю, что имею в виду. И не только я. С этой проблемой пытался разобраться Фуко, но во многом эта задача осталась им не решенной до конца. Но другие слова на ум не приходят. Несомненно, однако, то, что если в XXI веке сформируется общество рефлексирующих индивидов, то власть в старом понимании исчезнет.

«ХЖ»: Перед Россией сейчас стоит задача создания современных институций. Подобно тому, как она осваивает институты парламентской демократии, так же предстоит ей создать современные институты — художественные и культурные. Возникает вопрос, как расходовать те небольшие ресурсы, что находятся в ее распоряжении? Что эффективнее создавать? Институции шедевральной культуры — на том основании, что мы за последние десятилетия пропустили несколько этапов институционального строительства? Или же сразу вложиться в создание институций постшедевральных, исходя из того, что упущенного уже не вернешь?

А.С.: Разумеется, чем беднее общество институционализировано, тем больший у него шанс быстрее прийти к фазе постшедевральной культуры. Однако это не значит, что процесс может пойти именно в этом направлении. Исторический путь возникновения европейских элит — это гармоничность культурных и социальных оснований биографии современного человека. В России же элиты сейчас хотят быть потребителями, покупателями культуры, а не участниками культурного процесса. Культурные же элиты в старом и строгом смысле, по-видимому, в ближайшее время просто исчезнут. То, что создается в нашей стране, очевидно не имеет никакого отношения к демассовизированному культурному пространству. И это крайне опасно, потому что массы исчезают, но массовая культура сохраняется.

«ХЖ»: Для элиты?

А. С.: Да, для элиты. Как это ни парадоксально!

 

Материал подготовил ВИКТОР МИЗИАНО