ОФИЦИАЛЬНОСТЬ. В течение полутора месяцев я являюсь стажером французского министерства культуры в Париже. Это статус мелкий, но официальный. Настоящие заметки суть мелкие наблюдения над официальным.

НОСТАЛЬГИЯ. Придя взглянуть на православную церковь на rue Daru, под маковками которой первая эмиграция рыдала о погибшей России, я не чувствую решительно ничего — борщ avec son pirojok. Но вот я забредаю на террасу Palais tie Chaillot — 1937 год, два огромных изогнутых крыла с бесконечным рядом пилонов, статуи монументальных Мужчин и Женщин, золотые поучительные строки Поля Валери, медленный, как с зиккурата, спуск к фонтанам, — и внезапно хочу оказаться на улице Горького в Москве. Ностальгия но московскому пространству, масштабу и пафосу. Как легко мы все это опознаем — в самом чужом городе, в самом неожиданном месте. «Марш энтузиастов» мы расслышим где угодно.

Московское пространство рассчитано на сверхчеловека, о чем всегда вспоминаешь, перебираясь через окопы сугробов Ленинградского проспекта, — оно требует от тебя соответствовать масштабу, стыдпг тем, что явно не соответствуешь, и все же оставляет небольшую надежду, что, может быть, сумеешь, если преодолеешь себя и г. п. Обычная парижская среда не требует ничего. Palais de Chaillot не таков, но в Париже он никому не нравится.

ТРИУМФАЛЬНОСТЬ. Парижские улицы и здания исполнены чувства триумфа, которое, как первые такты «Марсельезы», только нарастает — никогда не падает. Так же должно расти в тебе и чувство законной гордости за Францию и французов. Франция есть зона аффирмативности (оттого, конечно, и деконструкция — возможность избежать тяжкого утверждения). Им дико, как можно ругать свою страну. Нам дико, как можно этого не делать (на нашей стороне, конечно, ирония, нержавеющее наше оружие).

Французы твердо знают, что все у них самое лучшее. Из речи премьер-министра: «Новая, сильная, объединенная Германия, конечно, внушает нам опасения... Но ничего. У нас есть и преимущества. Наш язык, например! И наш ум!» Чем-то официальная Франция напоминает брежневский СССР. Ощущением своего величия. Тем, как лелеет традиции своей Великой революции. Недоверием к индивидууму вне институций. Недоверием к иностранцам. Искренним изумлением перед возможностью «другого». Не диалог, а бесконечное сияние: такова культурная стратегия. Тем, что все это имеет статус аксиомы даже для людей образованных. И тем, какими подавленными выглядят те немногие, что шепотом признавались мне, что все это им как-то не очень нравится.

Пьер Рестани: «Эта страна умирает. Этот язык умирает».

КОСМОПОЛИТИЗМ. Из речи министра культуры Франции: «Самое важное сейчас — это космополитизм... Да-да, именно космополитизм. Все нации, все народы должны приехать к нам, во Францию, и поучиться у нас всему самому лучшему».

Почти никто из французов, кому я это рассказываю, не понимает, что тут смешного.

БАНАЛЬНОСТЬ. На том же конгрессе, где говорил министр, с речью выступает бывший польский диссидент Геремек. Именно здесь он произносит исторические слова, которые производят фурор, на которые до конца конгресса будет ссылаться каждый оратор, а потом их напечатают в газетах. Вот эти слова: «Все мы братья».

Все же мы, русские, недооцениваем силу банальности — или брезгуем пользоваться ею. А ведь в банальности есть запредельная, тотальная мощь, именно та, что сияет и в сталинском стиле, с которым так хочется сравняться. Мощь самоочевидности.

Запад — царство банальности. Одно из проявлений этой великой культурной силы — институции, которые просто статистически не могут не быть глупы. Грандиозные выставки, которые запланировал Центр Помниду на остаток столетия, называются столь основополагающими словами, что слов этих запомнить невозможно — на их месте сияет слепое пятно. Помню только «Абстракцию». И «Женское/Мужское». В общем, выставки будут про все. И закончится все триумфальной экспозицией «Творчество во Франции» (1998, в Grand Palais).

Мы же как-то стесняемся главного. И инстинктивно недоверием институциям. Впрочем, нс в них то, что можно попытаться назвать нашей силой, а в отдельных талантах, которые порой по силе мозгового заряда превосходят Центр Помниду. Но только потенциально.

ЕВРОПА. Франция очень озабочена проблемой идентичности Европы. Идентичность эта, на настоящий момент, определяется следующим образом: Европа — это-вам-не-поганая-Америка. Французский антиамериканизм напоминает бытовой антисемитизм — во-первых, он свойствен абсолютному большинству населения. К примеру, импульс почти всех больших выставок последних лет (даже и очень хороших) — хоть чуть-чуть, но антиамериканский. Швиттерса поднимают на щит потому, что он, в отличие от Дюшана и всех прочих, эмигрировал не в Америку, а в Англию. Мондриана (уже не во Франции, правда) показывают так, чтобы доказать, что вся его нью-йоркская эволюция была полностью подготовлена в Европе. Брудтерс, Филиу и Райсс — наши Уорхолы. И не надо нам вашего Уорхола. Во-вторых, антиамериканизм параноидален, как страх перед еврейской угрозой. Новый дух Европы — по сути комплекс Европы, которая считает, что дядя Сэм норовит подвергнуть ее страшным унижениям. В-третьих, он всплывает в тот же неловкий момент иссякания разговора, когда русский человек произносит: «Ну а вообще во всем виноваты жиды». Во Франции я слышу: «Ну, конечно, у нас не то что в Америке, ха-ха!» Это «ха-ха» подразумевает мое молчаливое согласие с оратором. Представитель России, как начинающий член новой Европы, именно через презрение к бескультурной Америке должен причаститься европейского духа.

Дудки, Россия не Европа.

ЛУВР. Повидав Венский Kunsthistorischesmuseum, в котором супершедевры следуют но нарастающей, как вдох за вдохом, не оставляя никаких сил для выдоха, я жду еще большего испытания / наслаждения от Лувра.

Однако Лувр полон правильных, типичных, посредственных картин. Опять величие банальности, вкуса к скуки. Чем более стерта, если можно так выразиться, личность картины, тем больше за ней вечной истины. Кажется странным, что на Джоконду только глазеют, но никто нс целует ее, чудотворную.

ФРАНЦУЗСКОЕ ИСКУССТВО. Грандиозная выставка Пуссена: как и всякий подлинно радикальный, бескомпромиссный классицист, Пуссен доставляет невероятное удовольствие. Вот кто-то куда-то бежит. Расширенные глаза, раскрытые рты и растопыренные пальцы, — почти Макс Эрнст. Конечно, именно классицизм Парижа мог породить сюрреализм.

В такой обстановке и не то еще родится.

У французов хорошо получается абстрактное искусство. Энгр и Сера — величайшие мастера геометрической абстракции последних двух столетий. Серые холодные ягодицы «Большой одалиски», изумительно равнодушные точечки Сера: художники, которые вырвались из психологии, что удавалось просто единицам во всей истории искусства. И, конечно, «Завтрак на траве» Эдуарда Майе: все чушь, чему нас учили про свет и воздух. Эта картина, неловкий коллаж пространств, есть чистый текст, почти лозунг с его запинающимся пафосом, — куда там «Мастерской» Курбе.

* * *

ДЛЯ СПРАВКИ. ПЛАНИРУЕМЫЕ ВЫСТАВКИ ЦЕНТРА ПОМПИДУ:

МОНОГРАФИИ: Жак Лакан, Элиас Канетти, Луис Бунюэль, Фредерик Кислер, Швиттерс (уже открыт), Бранкузи (в конце 1995-го), Фрэнсис Бэкон, Джон Кейдж (в конце 1998-го).

В ГАЛЕРЕЕ ФОТО — Май Рэй, Брассай, Пикабиа, Дора Маар. А также — Ларионов и Гончарова.

ТЕМЫ XX ВЕКА: «Женское/Мужское» (конец 1995-го); «Инженеры века» (от Пэкстона и Эйфеля до наших дней, весна 1996-го); «Лицом к истории» (политическое искусство начиная с «Герники»); «Абстракция»; «Бесформенное» (кураторы Розалинд Краусс и Ив-Ален Буа — история «Духовное в XX веке» и «Стирание и исчезновение».

СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО: Луиз Буржуа, Констанс Гасеровский, Кабаков («Здесь мы живем», инсталляция летом 1995-го), Роберт Моррис, Тони Крэгг, Мигель Барсело, Брюс Науман, Джеймс Колман, Жан Нувель, Лучано Фабро.

БЕН ВОТЬЕ. На вернисаже выставки “Hors limites” он моет ноги в тазике на пороге своего магазина, перевезенного из Ниццы в Центр Помниду. На лице его блаженная улыбка. На стенах магазина — его картины-изречения. Одна из них приглашает зрителя позвонить в звоночек, и тогда художник придет и поклонится ему в ноги. Две девушки звонят, Бен немедленно приходит и исполняет все, как обещал.

АЛАН КАПРОУ. В Центре Помниду, где он строит инсталляцию, он явно чувствует себя чужим и говорит, как счастлив родиться в стране, которая подарила ему свободу ог культурной традиции. Он совершенно седой, и ему хочется оказать почести — как герою давней справедливой войны.

HORS LIMITES. В ноябре 1994 г. в Центре Помниду открылась большая выставка куратора Жана де Луази «Вне границ. Искусство и жизнь» — звуковая поэзия, перформанс, боди-арт и все прочее, где искусство выходит за границы (какие?) в жизнь. Поллок, Мандзони, Капроу, Fluxus, Gutai, Ив Кляйн, Бойс: героические страницы авангарда. Они махали кистью, бросали крашеных девушек на холст, проходили сквозь золотую картину, подвешивали себя на веревках. Ретроспективная часть, да и вся концепция выставки, выглядит поиском традиции для современной практики, но современная практика в лице некоторых ее представителей отнеслась к выставке скептически — именно потому, что традиция оказалась слишком традиционно представлена. Не фотографии и реальные следы реальных жизненных действий — вполне музейные объекты, часто реконструированные (золотую картину пришлось рвать по второму разу).

Само противопоставление «искусства» и «жизни» сегодня выглядит донельзя архаичным Современная мысль искусство представляет как род деятельности и размещает его, во всяком случае, не в некоем «пространстве искусства», из которого надо еще с трудом вырываться в жизнь, но в социальном пространстве. С другой стороны, это социальное пространство давно не обладает никакой реальностью, а насквозь медиально. Герои Флаксуса макали галстуки в краску и рисовали ими. Герои Пола Маккарти макают в банку с какао или кетчупом длинный белый хвост, на голове у них резиновая маска персонажа комиксов, и отличить их от валяющихся рядом кукол того же роста совершенно невозможно. Единственной реальностью — а вовсе не объектом критики для искусства — является Микки Маус. И в этих условиях перформанс может быть только пародией.

А тело может быть только цитатой. Большинство современных молодых художников, видя фотографии перформансов Нитча, спрашивают, на каком компьютере это сделано. Это у нас художник, раздеваясь, полагает, что он прорвался к какой-то подлинности. На самом деле работа с телом сегодня — сфера массовой культуры, китча, и можно лишь рефлексировать на эту тему (что и делает Маккарти). Когда француженка Орлан вживляет себе какие-то шишки под кожу, чтобы через год изменить разрез глаз, она, конечно, выходит не в жизнь, а на глянцевые страницы журналов и на телеэкран.

А отрезанное Ван Гогом ухо валяется на клумбе в «Синем бархате».

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ СЦЕНА. Люди, ее представляющие, во Франции или где угодно, отличаются прежде всего отсутствием времени и потому вынуждены делать ставку на динамику. У них (у нас, конечно) нет времени долго выбирать и долго думать — следовательно, нужна способность к мгновенной убежденности в том, что то, что они (мы) в качестве кураторов и трендсеттеров выбрали, и есть самое лучшее.

Отсюда идеология равномерности, заменяемости («протез» Фабриса Ибера); произведение не имеет значения, искусство есть отношение к искусству или к жизни, реализованное в установке художника. Ему достаточно подумать, и это уже произведение. Скольжение, мыло, скорость, информация, кепка-радар, миграция, регенерация, коммерция, коммуникация. Фабрис Ибер: «В последнее время в искусстве меня очень занимает идея телепатии». Я: «Понимаю, вам уже некогда отправлять факсы». Он: «О да!!!»

А пока я — непривычно медленно — живу в Париже, он успевает съездить в Москву и вернуться обратно.