ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!

Перед лицом Бога Живого и людей всего мира.

Я, Александр Бренер, тридцати трех лет, еврей и израильский подданный, заботясь об одной лишь истине и справедливости, каюсь сегодня перед лицом всего мира за бездарность России и беру эту бездарность на себя, как взял на себя некогда грехи людские другой Сын Человеческий. Я принимаю на себя самый тяжкий и безотрадный срам из существующих ныне — срам бездарности российской, уничтожившей и предавшей позорному поруганию миллионы людей как в этой стране, так и за ее пределами. Бездарность российская жжет и испепеляет пространство России, души ее людей и скотов, память о мертвых. Бездарность эта теснит свободу и самое существование отдельных индивидуумов и целых народов. Бездарность эта невыносима ни для самой России, ни для остального мира. И я снимаю эту бездарность с России и принимаю ее на свои плечи. Радуйся же и веселись, великая земля Русская! С этого дня ты свободна!

АЛЕКСАНДР БРЕНЕР
Написано 10 января 1995, в Москве, во время Чеченской войны.
Приведено в силу 11 января.

 

Накануне восстания Сад, судя по всему, выступил перед толпой: говорят, что вместо рупора он вооружился ворон-кой, которую использовали для оттока грязной воды, и, помимо всего прочего, кричал, что тут «душат пленников»...

В свое время я прочитал довольно много научных и популярных статей, посвященных проблеме времени. Однако сейчас в теоретическом аспекте меня эта тема нисколько не занимает. И вот почему: время для меня наконец стало реальностью. Человеческая жизнь включает в себя это насильственное движение — вот все, что я могу сказать о времени в философском смысле. И далее: чтобы движение времени перестало быть насильственным, оно должно стать абсолютно интенсивным. Ибо моменты интенсивности являются моментами чрезмерности, когда человеческая жизнь теряет свои обычные ограничения и доходит до градуса плавления, иными словами, приближается к чему-то существенному и ко времени отношения не имеющему. Когда — через тревогу, которая и есть время, — человек посредством чрезмерных усилий приходит к таким состояниям, которые характеризуются бесстрашием, смехом или ужасом, время сворачивается в ту ослепительную точку взрыва, из которой, по мнению некоторых физиков, и произошла Вселенная.

Но, к счастью, существуют еще и такие моменты, когда наличествующая интенсивность отдельной человеческой жизни вдруг начинает совпадать с интенсивностью объективного хода времени в мире, попросту говоря, с историей, — или же индивидуум в это горячо верит и к этому стремится. На мой теперешний взгляд, последний случай — едва ли не самый интересный из всех, и именно его мне хотелось бы сейчас рассмотреть.

Дело в том, что, по моему глубокому убеждению, мы живем в расколотом на части, но едином перед лицом грядущих перемен мире. Эти перемены, по всей вероятности, кардинально изменят жизнь и сознание людей как на Западе, так и в бывшем Советском Союзе, как на исламском Востоке, так и в Китае. Я полагаю, что нам осталось максимум десять лет до этих глобальных преобразований в мире, которые в одной из систем мышления можно было бы определить как «смену мировой экономической формации», а в другой — как «апокалипсис». В сущности же речь идет о грядущем перераспределении интеллектуальных, технологических и финансовых богатств, сосредоточенных в настоящий момент в Западной Европе, Северной Америке и Японии. Остальной мир — и прежде всего правящие круги России, Китая и некоторых других стран — взирает на эти богатства с беспредельной алчностью. Массы испытывают не меньший, но куда более утробный и естественный голод. Между тем Запад не имеет никакого намерения делиться накопленными богатствами, так же, как остальной мир не способен приобрести эти богатства — или хотя бы их небольшую часть — с помощью труда, ума и терпения. Остается лишь одна возможность: перераспределение этого гигантского потенциала посредством силы, будь то война, финансовый подрыв или голодный бунт.

Эта реальность нависает сейчас над всем миром, эта реальность подчиняет себе все. Запад изощрен и могуществен, но может ли он быть уверен, что окончательно подорвал волю к бунту, хаосу и нетерпимости у миллионов мусульман или обитателей бывшей советской империи? Нет. Хотя эта воля и отравлена, она еще — и, быть может, как раз в силу своей отравленности — способна на чудовищные воплощения. И даже если военное вторжение с Востока будет Западом отражено — а это вероятнее всего, — то последствия такого вторжения для западной системы труднопредсказуемы. «Новые варвары» могут покончить с «дряхлым Римом» и не в один день, но ценой многократных и изнурительных усилий. И падение Запада может начаться совсем не в Брюсселе или Нью-Йорке, а где-нибудь в Грозном или в Бейруте. Вызов уже брошен, и это тотальный вызов.

Как же в подобной ситуации, перед лицом такой всемирной возможности должен поступить художник, то есть стремящийся к свободе индивидуум, обреченный на долгий и захватывающий роман с реальностью? Художник, по определению испытывающий «тоску по мировой культуре» и верящий в единство этой культуры и ее преемственность? Здесь начинается зона личностного выбора, индивидуального решения, которая, однако же, может определить движение культуры на десятилетия вперед.

Начну с того, что художник может — и он обязан это сделать! — охватить своим понимание всю проблему — и всю реальность — целиком и дать им свой человеческий ответ. В настоящий момент этот ответ может носить только личностный, но никак не национальный или цеховой характер. («Национальные культуры», как, впрочем, и интернациональные институции «современного искусства», дискредитированы и потеряли всякое доверие.) Этот ответ лежит прежде всего в сфере этики, по никак не эстетики. (Именно с новой этики начинается всякое «новое искусство», а новая реальность требует нового искусства.) Этот ответ диктуется внутренним опытом каждого художника. (А требование любого внутреннего опыта — совпасть с реальностью мира.) И, наконец, этот ответ должен стать не только частью наступающей реальности, но и в значительной степени изменить эту реальность, причем никак не в пользу ни сегодняшних хозяев богатств, ни их алчных и корыстных «конкурентов». В чью же тогда пользу? Этот ответ каждый художник должен найти в себе.

Лично для меня необходимое сегодня художническое усилие заключается в максимальном приближении к выходящей из-под контроля реальности. Эта реальность и здесь, и на Западе становится все более раздробленной, энтропийной и угрожающей. Если на Западе бесконечная дифференциация институций и их неизбежное коррумпирование делается основным препятствием для бескорыстного, открытого и стремящегося к универсальности высказывания, то, например, в постсоветском обществе попытка такого высказывания тонет в почти неартикулированой, лишенной всякой структурности «среде». Но реальность, естественно, богаче любых ее дефиниций и схематизаций. В современном мире — и там, и здесь — мы обнаруживаем такое фантастическое переплетение своеволия, насилия, любви и беспомощности, которое вкупе с изощренными технологиями и примитивными инстинктами составляет исключительный и небывалый «человеческий букет». Все это, вместе с пластами старой культуры, и является предметом художнической работы. И если главной метафорой восьмидесятых годов стала спекулятивная метафора «палимпсеста», то есть погружения художника и его практики в пласты культуры и эротического копошения в этих пластах, то метафорой девяностых, по всей вероятности, станет метафора «вознесения», когда художник, стоящий на всей этой палимпсестовой горе культуры и современности, находит в себе силы восстать и воспарить с нее ввысь — к нестерпимому свету и тьме, зною и холоду, отчетливости и непредсказуемости, напряжению и покою. Но возможным такое баснословное воспарение может стать только в случае абсолютно открытой и резкой работы со всей наличествующей реальностью, которая находится в чудовищном замесе, ибо в культуре и мире больше не существует «верха» и «низа», дурного и хорошего, элитарного и профанного, — и сознание художника должно вместить в себя это. В мире все языки смешались, как в старой истории о Вавилонской башне, и, чтобы покончить с этим грандиозным столпотворением, потребно не эстетское формотворчество, и не цитата, и не имитация, и не ирония: нужен голый и мощный библейский вопль. Вопль, редуцирующий мир и сознание к этому скрежещущему и нестерпимому звуку и одновременно рефлексирующий по поводу его модуляций, но прежде всего поглощающий, вбирающий и выплескивающий вовне истосковавшуюся по экстазу реальность.

И весь труд и смысл настоящего времени я вижу во вбирании этой реальности в свою пересохшую глотку. А уж затем я постараюсь вооружиться своей собственной подвернувшейся под руку воронкой для грязной воды и завопить, что «тут душат пленников»... Ибо эта весть нисколько не устарела.

17 января 1995 г.