Моя первая встреча с Каннами состоялась в 1973 году. Я никогда не забуду, как Boulevard de la Croisette со своими дворцами-отелями, уличными кафе, сверкающими чистотой тротуарами, заполненными прогуливающейся публикой, с пальмами по обе стороны вызвал во мне шоковое ощущение узнавания, основанное на моих собственных впечатлениях от жизни на Черном море и на рассказах моего отца. И детстве я особенно любил эти истории. Так, с этого момента этот участок побережья стал мне родным и таким остается и поныне. Совершив в 1964 году побег в Белград, а позднее сумев эмигрировать в Вену, в 1966 году в возрасте 11 лет я очутился на Mexiko-Platz. Не зная ни слова по-немецки, я стал одновременно и незрячим, и неспособным к какой-либо обороне. Притом, после временного лагеря Traiskirchen Mexiko-PIatz во втором венском муниципальном округе представляла собой более высокую ступень, своего рода Эльдорадо, пусть даже в состоянии упадка, к которому подгребали на своих дунайских кораблях спекулянты, алкоголики и беженцы с Востока. В идее, держась за ручки, выстроиться всей толпой в сияющие цепи-хороводы, слагающие под небосводом какие-то связные песни, еще не был опознан путь к самоочищению, и потому сама идея отсутствовала. Была просто одна «Чушь» (обидное для славянина слово). Здесь же, на Cote d’Azur, среди русских церквей, ресторанов и улиц с такими названиями, как Rue de Zarewic или Avenue de Sewastopol, понемножку начала действовать славянская мечта, хотя и с проникающим, острым, как из конюшни, запахом утраты. Привычный одинокий прохожий, не сильный в разговоре, я все бродил и бродил в те дни от отца Прокофьева, архиерея русской православной часовни на Rue de Zar Alexandre III, к армянской гостинице, еще куда-то и обратно, предаваясь наблюдениям и беседам с самим собой. Такого рода раздумья о далеком и светлом были прерваны внезапным столкновением с сексуальностью в облике некой дамы, показавшейся мне тогда весьма светской, ножки которой с красными ногтями на хрупких, головокружительно высоких шпильках, сообщая всему телу какое-то омолаживающее волнообразное движение, произвели на меня впечатление, коего мне никогда прежде не случалось испытывать, находясь среди эмигрантов, наших достопочтенных славян. Она прошла мимо, с каким-то тявкающим на поводке ублюдком, на призрак самого меня, уменьшившегося до состояния ребенка, не обращая никакого внимания. Стоял 1976 год. Я курил.

Cafe Royal было наполовину заполнено. Небо заволакивали тучи. Я встал, заплатил и поднялся на пять ступеней в галерею Кати Гранофф. Старой Дамы там не было. Покрытые пылью картины Сержа Полякоффа, Андрея Ланского и Никола де Сталя висели на тонких нейлоновых нитях на пожелтелой стене. Когда я прошел мимо, они слегка закачались. Мадам Софи, настоящее, порядком изношенное привидение, вполне подходила этим стенам, смеялась и снова и снова начинала рассказывать, как «они все» здесь возвысились до «ими» написанного пейзажа и как от Валлори до Антибов оставили они «поэтические и даже русские свидетельства» об окружавшей их в «нашем» регионе действительности. Я кивнул. Конструкция действительности, — коротко говоря, эмиграции — делает из наших людей монстров самоутверждения, думал я. Фиксирование на самом себе как психотерапия дуализма темы успеха на Западе. Я вежливо попрощался и направился на Rue de Serbes, повернул там налево и прошел к большому зданию канцелярии. Становилось невыносимо душно, и я зашел в вестибюль в надежде хоть на слегка прохладный воздух. В глубине погруженного в полутьму помещения одиноко двигался патерностер. Я пошел к нему, и мои шаги неприятно громко раздавались на каменном полу. Он движется бесконечно, думал я. И тем не менее у него есть цель. Вверх и вниз. Мягко и непрерывно. Я сел на прохладный пол, прямо перед подъемником. Кабина поравнялась со мной, не касаясь. Я представил себе Никола де Сталя 5 марта 1955 года, в год моего рождения, как он прерывает свой аскетический образ жизни на Антибах, чтобы отправиться в Париж, где он посещает концерт, посвященный Антону Веберну. Через несколько дней он приступает к большой картине (6 х 3 м) для своей первой ретроспективной выставки в Музее Гримальди (ныне Музей Пикассо) на Антибах. 15 марта в полдень он фотографируется перед своей мастерской, он пишет своей семье письмо и бросается в серо-голубое море. «Большой концерт» остается незавершенным. Я смотрел в кабину. «У меня возникло подозрение, что в картине больше души, чем ума», — сказал я. Патерностеру не было до меня никакого дела. Смотрели поднимающиеся и спускающиеся люди. Обнаженное Я без общего представления о цели, думал я дальше. Даже нормально. «И даже демифологизация пропагандируется как процесс, уравниловка, человеческих коммуникаций не усиливает, а наоборот, парализует, мой дорогой, — крикнул я ему. — Каждый — будет своей собственной целью». Циркулирующая машина пробурчала что-то из-за темной ограды своих зубов. Если бы де Сталь ехал на этом патерностере, возможно, анонимная репрезентация сверхупорядоченного Целого не оказала бы на его жизнь никакого уничтожительного воздействия, дальше думал я. С другой стороны, все находится в одном и том же поле, в котором вера в конец ощутима в картине посредством конструкции чувства и способностью к формотворчеству. Я поднялся. Мой зад стал холодным. Какой-то человек, на голове форменная фуражка набекрень, легонько прикоснулся к моему правому плечу. «Чего желаете?» — спросил он с любопытством. «Ехать на патерностере», — ответил я.