I.

Должно быть, и вправду существовал автомат, сконструированный таким образом, что на каждый ход шахматиста он отвечал ходом, наверняка приводившим к выигрышу партии. Кукла в турецком платье, с наргиле во рту, сидела перед доской, которая покоилась на обширном столе. Посредством системы зеркал достигалась иллюзия, что этот стол открыт со всех сторон. На самом деле иод столом сидел горбатый карлик, искусный в шахматной игре, и направлял руку куклы при помощи шнура. Этой аппаратуре можно найти аналогию в философии. Кукла, которую называют «историческим материализмом», всегда должна выигрывать. Она может без труда справиться с каждым, если воспользуется услугами теологии, которая сегодня, по общему признанию, мала и уродлива и не смеет показаться в своем собственном обличье .

 

II.

«К наиболее примечательным особенностям человеческого сердца, — говорит Лотце, — принадлежит... наряду с большим эгоизмом в частностях, всеобщее отсутствие зависти каждого настоящего к своему будущему». Эта рефлексия наводит на мысль, что лелеемый нами образ счастья насквозь окрашен временем, в которое выбросило нас течение нашего собственного существования. Счастье, которое могло бы пробудить в нас зависть, есть только в воздухе, которым мы дышим вместе с мужчинами, вступающими с нами в беседу, вместе с женщинами, готовыми нам отдаться. С представлением о счастье, наряду с другими понятиями, неотъемлемо связано представление об освобождении. Равным образом оно таится в представлении о прошлом, с которым хорошо справляется история. Прошлое несет с собой тайный знак, посредством которого оно указывает на освобождение. Не касается ли тогда нас самих дуновение воздуха, окружавшего ушедших? Не слышится ли в голосах, к которым мы склоняем наш слух, эхо уже умолкнувших? нет ли у женщин, за которыми мы ухаживаем, сестер, больше ими не узнаваемых? Если это так, то существует тайный сговор между бывшими поколениями и нашим. То есть нас ожидали на Земле. А это означает, что нам, как каждому поколению до нас, дана слабая мессианская роль, к которой прошлое выдвигает свои требования. Дешево от этих требований не откупиться. Исторический материалист знает об этом.

 

III.

Хронист, перечисляющий события, не делая различия между большим и малым, тем самым придерживается истины: ничто из случившегося однажды не должно пропасть для истории. Однако лишь освобожденному человечеству выпадает прошлого вдоволь. Другими словами, лишь освобожденное человечество может сослаться на любой момент своего прошлого. Каждое пережитое им мгновение превращается в цитату дня, который только что наступил.

 

IV.

Если вы желаете прежде всего быть сытыми и одетыми, то Царство Божие достанется вам само собой.

Гегель, 1807.

 

Борьба классов, которая всегда стоит перед глазами историка, придерживающегося учения Маркса, эго борьба за грубые, материальные вещи, без которых нет и утонченных, духовных. Однако эти последние присутствуют в учении о борьбе классов иначе, чем представление о добыче, достающейся победителю. Они живут в этой борьбе как глубокие убеждения, как мужество, как юмор, как хитрость, как стойкость, и они воздействуют на отдаленное прошлое. Они всегда будут ставиться под вопрос с каждой новой победой господствующего класса. Как цветы поворачивают свои головки к солнцу, так тянется бывшее, в силу гелиотропизма особого рода, к солнцу, восходящему на небе истории. Эти неприметнейшие изменения должен видеть исторический материалист.

 

V.

Истинный образ прошлого   прошмыгивает. Прошлое можно удержать только как образ, который едва сверкнет на прощание, открывшись для познания на один миг. «Истина от нас не ускользает» — эти слова, сказанные Готфридом Келлером, точно указывают в историческом образе место, где историзм отделен перегородкой от исторического материализма. Ибо невосполнимый образ прошлого грозит исчезнуть с каждым новым настоящим, которое как раз в нем себя полагало.

 

VI.

Исторически артикулировать прошедшее — пустое занятие, прошедшее осознается «как оно было на самом деле». Это значит предаться воспоминаниям, которые промелькнут в момент опасности. Для исторического материализма дело идет о том, чтобы удержать образ прошлого, который внезапно является в момент опасности перед историческим субъектом. Опасность угрожает как традиции, так и ее получателям. В обоих случаях опасность одна и та же: стать орудием господствующего класса. В каждую эпоху необходимо предпринять попытку отвоевать новое предание у конформизма, который намеревается им завладеть. Ведь Мессия приходит не только как освободитель; он приходит как победитель Антихриста. Только историку дана способность раздувать в прошедшем искру надежды, которая в нем теплится: и мертвые не уцелеют, если враг победит. А этот враг не устает побеждать.

 

VII.

В задумчивости тьма, и сильный холод.
В долине этой, плачущей от горя.

Трехгрошовая опера.

 

Фюстель де Куланж рекомендовал историку, желающему вжиться в эпоху, выбросить из головы все, что он узнал из последующего хода истории. Нельзя лучше охарактеризовать метод, с которым порвал исторический материализм. Это метод вчувствования. Он рождается из душевной лености, ацедии, которая по робости своей неспособна овладеть подлинным историческим образом, летучим, мимолетным. Средневековые теологи считали ацедию первоосновой печали. Флобер, водивший с ней знакомство, пишет: «Мало кто знает, сколько печали нужно для восстановления Карфагена». Природа этой печали становится понятней, когда задаешься вопросом, кому же на самом деле сочувствует историк, придерживающийся историзма. Ответ будет: безусловно победителю. Ноте, кто сейчас господствуют, — наследники всех тех, кто когда-то победил. Поэтому сочувствие к победителям всегда идет на пользу господствующему классу.

О нем достаточно сказано историческими материалистами. Тот, кто всегда, до последнего дня, одерживал победу, — тот марширует в триумфальном шествии, проходящем но телам побежденных. В триумфальном шествии, как водится, несут добычу. В ней можно распознать культурные ценности. Исторический материалист отнесется к ним как отстраненный наблюдатель. Ибо то, что он видит в культурном достоянии, — все это, без исключения, вещи такого рода, о происхождении которых он не может думать без отвращения. Они обязаны своим существованием не только труду великих гениев, их создавших, но и безымянному тяглу их современников. Они никогда не бывают документами культуры, не будучи одновременно документами варварства. И как они сами не свободны от варварства, так не свободен и процесс передачи традиции, в ходе которого они переходят из рук в руки. И поэтому исторический материалист отвернется от них но мере возможности. Своей задачей он считает гладить историю против шерсти.

 

VIII.

Традиция угнетенных классов учит нас, что «чрезвычайное положение», в котором мы живем, есть правило. Мы должны прийти к такому понятию истории, которое ему отвечает. Тогда перед глазами, как наша задача, встанет достижение действительного чрезвычайного положения; и тем самым укрепится наша позиция в борьбе против фашизма.

Его шанс не в последнюю очередь состоит в том, что противники воспринимают его в терминах прогресса как исторической нормы. Изумление по поводу того, что вещи, которые мы переживаем, в двадцатом столетии «еще» возможны, — это изумление не философское. Оно не стоит в начале познания, а если б и стояло, не могло бы удержать того представления об истории, из которого само происходит.

 

IX.

Готов взмахнуть своим крылом.
Охотно возвращаюсь.
Хотя мне осталось время еще,
Я не был бы много счастлив.

Герхард Шолем. Привет ангела.

 

У Клее есть работа под названием «Новый Ангел». На ней изображен ангел, как бы намеревающийся отречься от чего-то, на что он пристально смотрит. Его глаза вытаращены, разинут рот, а крылья распахнуты. Так должен выглядеть ангел истории. Он обращает свой лик к прошлому. Там, где перед нами является цепь событий, он видит единственно катастрофу, которая беспрестанно городит обломки на обломки и с силой швыряет их к его ногам. Он хотел бы, пожалуй, еще помедлить, пробудить мертвых и сплотить разбитое. Однако из рая идет буря, которая ворвалась в его крылья с такой силой, что ангел не может их больше сложить. Эта буря неудержимо гонит его в будущее, к которому он обратился спиной, тогда как нагромождение обломков перед ним вырастает до неба.

То, что мы называем прогрессом, и есть эта буря.

 

X.

Темы, которые монастырское правило задавало послушникам для медитации, имели своим назначением отвратить последних от мира сего и его занятий. Ход мыслей, который мы здесь прослеживаем, отвечает подобной же цели. В тот самый момент, когда политики, на которых возлагали надежды противники фашизма, повержены и усугубляют свое поражение изменой собственному делу, возникает мысль освободить политическое мировое дитя из сетей, которыми они его опутали. Отсюда вытекает наблюдение, что тупая вера этих политиков в прогресс, их надежды на «поддержку масс» и, в конце концов, их послушное вступление в ряды бесконтрольного аппарата, — все это три стороны одного дела. Они пытаются объяснить, насколько нашему обычному мышлению обходится представление об истории, а оно избегает любых осложнений с теми представлениями, которых эти политики продолжают придерживаться.

 

XI.

Конформизм, который с самого начала был присущ социал-демократии, крепко сидит не только в ее политической тактике, но и в ее экономических воззрениях. Он — первоначало последующего крушения. Ничто до такой степени не коррумпировало немецкий рабочий класс, как убеждение, что он плывет по течению. Техническое развитие представлялось социал-демократам уклоном течения, по которому они предполагали плыть. Отсюда оставался только один шаг до иллюзии, что фабричный труд, который отвечал бы ходу технического прогресса, есть политическое достижение. Старая протестантская трудовая мораль праздновала свое новое рождение — в секуляризированной форме, среди немецких рабочих. Готская программа уже несет на себе отпечаток этой путаницы. Она определяет труд как «источник всех благ и всей культуры». Предчувствуя недоброе, Маркс возражал на это, что человек, не обладающий никакой иной собственностью, кроме своей рабочей силы, «должен быть рабом других людей, сделавшихся собственниками». Не затрагивая прав последних, путаница распространяется дальше, и вскоре о ней возвещает Йозеф Дицген: «Труд означает спасение для нового времени... Поскольку... совершенствование... труда... являет собой богатство, которое сейчас может осуществить то, чего не осуществил до сих пор ни один освободитель». Это вульгарно-марксистское понимание того, что есть труд, не задавалось вопросом, каким образом продукт труда пошел бы на пользу самим рабочим до тех пор, пока они не могут им распоряжаться. Оно хочет видеть только прогресс в овладении природой, не признавая регресса общества. Оно уже выдает те технократические черты, которые позже встречаются в фашизме. К ним принадлежит понятие природы, которое зловещим образом выделяется на фоне понятий, выдвинутых социалистическими утопиями домартовского периода. Труд, как он отныне понимается, сводится к эксплуатации природы, которая с наивным удовлетворением противопоставляется эксплуатации пролетариата. В сравнении с этой позитивистской концепцией нелепые фантазии, давшие столько поводов для насмешек над Фурье, обнаруживают поразительно здравую мысль. Согласно Фурье, добротный общественный труд должен повлечь за собой такое состояние, когда четыре Луны будут светить в земной ночи, лед сойдет с полюсов, морская вода не будет больше соленой на вкус, а хищные звери придут служить человеку. Все это последствия такого груда, который, будучи далек от эксплуатации природы, может освободить ее от творения, таящегося в ее лоне как возможность. Коррумпированному понятию труда соответствует такая природа, которая, по выражению Дицгена, «наличествует даром».

 

XII.

Конечно, нам нужна история, но мы нуждаемся в ней иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания.

Ницше. О пользе и вреде истории для жизни.

Субъект исторического познания — сам борющийся угнетенный класс. У Маркса он выступает как последний порабощенный, как мстящий класс, который доводит до конца работу освобождения во имя побежденных поколений.

Это сознание, ненадолго еще раз возвысившееся в «Спартаке», издавна казалось порочным социал-демократии. В течение трех десятилетий ей удалось почти вычеркнуть из памяти имя Бланки, гремевшее в прошлом столетии. Ей нравилось отводить рабочему классу роль освободителя грядущих поколений. Тем самым она перерезала ему самые крепкие сухожилия. В этой школе рабочий класс разучился как ненавидеть, так и быть готовым к жертвам. Ибо и то и другое питается образом порабощенных предков, а не идеалом освобожденных потомков.

 

XIII.

Все же наше дело становится с каждым днем чище,
а народ с каждым днем умнее.

Иозеф Дицген. Философия социал-демократии.

Социал-демократическая теория, а еще больше практика опиралась на понятие прогресса, которое не отвечало действительности, а выдвигало догматические претензии. Прогресс, как он рисовался в умах социал-демократов, был, во-первых, прогрессом самого человечества (не только его навыков и знаний). Во-вторых, он был нескончаемым (соответственно бесконечному совершенствованию человечества). В-третьих, он рассматривался как по сути безостановочный (как самодеятельно проходящий по прямому или спиралевидному пути). Каждый из этих предикатов внутренне противоречив, каждый подлежит критике. Но эта критика должна, поскольку борьба ведется не на жизнь, а на смерть, пойти дальше данных предикатов и достичь чего-то, общего им всем. Представление о прогрессе человеческого рода в истории неотделимо от представления о ее ходе сквозь гомогенное и пустое время. Критика представления о таком ходе истории должна составить основу для критики представления о прогрессе вообще.

 

XIV.

Начало есть цель.

Карл Краус. Рассуждения в стихах 1.

 

История — предмет конструирования, отправная точка которого не гомогенное п пустое время, а современность. Так, для Робеспьера античный Рим был прошлым, преисполненным современности, вырванным из континуума истории. Французская революция осознавала себя в качестве нового Рима. Она цитировала Древний Рим точно так, как мода цитирует старое платье. У моды есть чутье на актуальное, которое всегда прячется в дебрях минувшего. Она есть тигриный прыжок в прошедшее. Но она оказывается на арене, где командует господствующий класс. Маркс диалектически понимал революцию как тот же прыжок под открытым небом истории.

 

XV.

Революционному классу в момент действия свойственно сознание, взрывающее континуум истории. Великая революция ввела новый календарь. День, когда вводится в действие календарь, работает как исторический цейтрафер. И этот день, в сущности, всегда возвращается в форме праздников, которые суть дни воспоминаний. Это значит, что календари исчисляют время иначе, чем часы. Они суть памятники исторического сознания, от которого в Европе за последние сто лет не осталось, кажется, ни малейшего следа. Еще в Июльскую революцию произошел инцидент, который оспорил права этого сознания. Когда наступил вечер первого дня боев, оказалось, что во многих местах Парижа, независимо друг от друга, но одновременно, были обстреляны башенные часы. Очевидец, который своим прозрением был обязан, по-видимому, власти рифмы, написал об этом:

Подумать только! Говорят,
От подножия башни они палят,
Обрывая ход времени, в циферблат.

 

XVI.

Исторический материалист не может рассматривать современность как переходное состояние, она для него включена в понятие времени, которое остановилось. Ибо это понятие определяет как раз современность, когда он пишет историю для себя самого. Историзм рисует «вечный» образ прошлого, исторический материализм — встречу с ним, единственную в своем роде. Он не тратится на девку «Однажды Было» в борделе историзма. Он хорошо владеет собой, достаточно мужествен, чтобы взорвать континуум истории.

 

XVII.

Вершиной историзма по праву считается универсальная история. Материалистическая историография методологически выделяется на этом фоне, пожалуй, отчетливее, чем на каком-нибудь другом. Универсальная история не имеет никакой теоретической арматуры. Она пользуется аддитивным методом: мобилизует массу фактов, чтобы заполнить гомогенное и пустое время. В свою очередь, материалистическая историография кладет в основу конструктивный принцип. Мышлению свойственно не только движение идей, но и равным образом их остановка. Где мышление внезапно останавливается при стечении обстоятельств, насыщенном напряжением, там оно испытывает шок, посредством которого само кристаллизуется в монаду. Исторический материалист приближается к исторической теме единственно только там, где она выходит ему навстречу как монада. Он видит в ней знак мессианской остановки происходившего, иными словами, революционный шанс в борьбе за побежденное прошлое. Он пользуется случаем, чтобы вызволить данную эпоху из гомогенного течения истории; он вырывает определенную биографию из эпохи, определенное произведение из творческой биографии. Результаты его метода — выявление творческой биографии в произведении, сбережение эпохи в биографии, сохранение всего совокупного хода истории в эпохе. Время находится внутри питательного плода исторического знания, — его драгоценные, но лишенные вкуса семена.

 

XVIII.

«Жалкие пятьдесят тысячелетий существования homo sapiens, — говорит новый биолог, — представляют собой, в соотношении с историей органической жизни на Земле, примерно две секунды в конце дня из двадцати четырех часов. История цивилизованного человечества, взятая в этом масштабе, полностью заняла бы пятую долю последней секунды последнего часа». Современность, охватывающая в качестве модели пришествия историю всего человечества как необычайная аббревиатура, точь-в-точь совпадает с такой фигурой, которая превращает историю человечества в единый универсум.

 

[Дополнение]

А. Историзм довольствуется тем, чтобы установить причинную связь различных моментов истории. Однако никакие факты не назовешь историческими, если рассматривать их как причинные. Они стали историческими фактами посмертно, проявились в событиях, которые могут быть отделены от своей причины тысячелетиями. Историк, придерживающийся такого взгляда, перестает пропускать между пальцами, как четки, чередование событий. Он схватывает стечение обстоятельств, в котором его собственная эпоха встречается с совершенно определенным прошлым. Он обосновывает понятие современности как «теперешности», в которую вкраплены частицы мессианского.

Б. Для пророков, допытывавшихся у времени, что оно таит в своем лоне, время не было, разумеется, ни гомогенным, ни пустым. Видящий это придет, очевидно, и к понятию о том, как нужно переживать прошедшее в воспоминании: именно таким образом. Как известно, евреям было запрещено исследовать будущее. Напротив, Тора и Закон обучали воспоминанию. Оно разъясняло им будущее, которое выпадает тому, кто справляется о нем у пророков. Но будущее для евреев не становилось от этого гомогенным и пустым временем.

Ибо каждая секунда в нем была маленькой дверью, через которую мог войти Мессия.

 

[ЗАМЕТКИ К: О ПОНЯТИИ ИСТОРИИ]

Создав представление о бесклассовом обществе, Маркс секуляризовал представление о мессианском времени. И это было хорошо весьма. К несчастью, социал-демократия возвысила это представление до «идеала». В неокантианском учении идеал определяется как «бесконечная задача». А это учение было школьной философией социал-демократической партии — от Шмидта и Штадлера до Наторпа и Форлендера. Стоило однажды определить бесклассовое общество как бесконечную задачу — и сразу пустое и гомогенное время превратилось, так сказать, в прихожую, где можно было с большим или меньшим спокойствием ожидать наступления революционной ситуации. В действительности же не существует момента, который не нес бы с собой своего революционного шанса — его следует определять только как специфический, а именно как шанс совершенно нового освобождения перед лицом совершенно новой задачи. Для революционного мыслителя своеобразный революционный шанс каждого исторического момента подтверждается политической ситуацией. Но он подтверждается не меньше и нравом ключей на совершенно определенное, до этого момента запертое хозяйство прошлого. Вступление в эти права точно совпадает с политической акцией, и благодаря ему в этой акции видны разрушительные, мессианские черты. (Бесклассовое общество не есть конечная цель исторического прогресса, скорее его гак часто не удававшееся, осуществимое в конце приостановление.)

* * *

Исторический материалист, который занимается выявлением структуры истории, проводит по-своему род спектрального анализа. Подобно тому, как физик выявляет ультрафиолетовое излучение в солнечном спектре, так он выявляет мессианскую роль в истории. Тот, кто хочет знать, в каком состоянии окажется «освобожденное человечество», какие предпосылки необходимы для наступления этого состояния и когда оно наступит, — тот задает вопросы, на которые нет ответа. С равным успехом он мог бы допытываться , какого цвета ультрафиолетовые лучи.

* * *

Маркс говорит, что революции — локомотивы всемирной истории. Возможно, он хотел выразиться совершенно иначе. Скорее, революции - нажатие на аварийный тормоз человеческого рода, едущего в этом поезде.

* * *

В трудах Маркса можно выделить три основных понятия, а всю теоретическую его арматуру рассматривать как попытку состыковать друг с другом эти понятия. Дело идет о классовой борьбе пролетариата, о ходе исторического развития (прогрессе) и о бесклассовом обществе. У Маркса структура основных идей представлена следу тощим образом: посредством серии классовых боев человечество в ходе исторического развития добивается бесклассового общества. Однако бесклассовое общество нельзя полагать конечным пунктом исторического развития. Из этой ошибочной концепции эпигонами выводится, наряду с другими, представление о «революционной ситуации», которая, как известно, никогда не наступает. Понятию бесклассового общества необходимо вернуть его подлинный мессианский вид, хотя бы в интересах революционной политики самого пролетариата.

Перевод с немецкого Дмитрия Молока